«Ад», Песня 1, в которой Данте Алигьери описал, сам не предполагая того, случай с Израэлем Патнэмом, истребителем волков из Помфрета, который заблудился в первобытном лесу и столкнулся там с тремя дикими зверями. Среди них была одна волчица. Страстная пятница, 1300 г. н. э.: Ed una lupa, che di tutte brame/и с ним волчица, чьё худое тело[72]; sembiava carca ne la sua magrezza/казалось, все алчбы в себе несёт; e molte genti fé già viver grame/немало душ из-за неё скорбело. Сколько же довелось испытать этим бедным, несчастным тварям, словно в Эдеме натворила дел сучья волчица, а не старый, добрый змей.
(Тут вы можете услышать вой, исполненный отчаяния.)
Сначала она меня не заметила. Не могу точно сказать, когда она обратила на меня внимание, но не раньше, чем я остановилась, мистер Патнэм. Не то чтобы она преследовала меня той ночью, чтобы причинить какой-то вред посреди леса, ощетинившегося голыми ветвями, с землёй, скованной снежным настом, скрывавшим от моего взгляда миллиарды мёртвых, опавших листьев. Непохоже, чтобы той ночью она охотилась. Я случайно наткнулась на неё, Абалин. Это я тогда охотилась, а не она.
Я назову эту часть «Волк, который кричал: «Девочка!»[73]
Но, сгорбившись здесь, на своём привычном месте у окна на Уиллоу-стрит, я не позволю Израэлю Патнэму сорваться с крючка, вернувшись мыслями назад к дороге с Евой Кэннинг (это было Второе пришествие того жестокого, сутулящегося зверя, а не первое).
(Который, как и она, преследовал меня, ступая след в след.)
Из того, что мне удалось прочитать, становится ясно, что глубина ямы, где обитала волчица из Помфрета, была пятнадцать футов. Затем шёл горизонтальный лаз десяти футов длиной и почти ярд шириной, с потолком настолько низким, что Святому Волкоборцу пришлось ползти на животе. Эта история приобретает всё более невероятный оттенок, точно так же как Марго нельзя назвать умным псевдонимом, а ребёнку дать имя Индийский Бес[74], как вы сами прекрасно понимаете. Блин. Блин. Горчичные зёрна всё время возвращаются, и даже без них я, наверное, постоянно сбиваюсь с пути, теряю свою тропу, но семена горчицы ни на йоту не помогают. Мистер Патнэм рассказывал, что у волка были огненные глаза. Он мог бы так сказать. Конечно, он преувеличивал, как это свойственно делать охотникам и рыбакам. Глаза моей Евы тоже вспыхнули красными бликами. То есть я хочу сказать, что это выдумка. Итак, Израэль Патнэм зарядил свой мушкет чёрным порохом с девятью смертоносными картечинами, убил рычащую волчицу с огненными глазами и вытащил её к ликующей толпе, собравшейся наверху. Её, мёртвую, протащили за милю от её святилища, прибив труп железными гвоздями к двери амбара или к какому-то похожему строению. Её мёртвое тело представляло собой доказательство превосходства человека и вины Патнэма, но я не вижу и не слышу никаких подтверждений (да, я буквально слышу эти строчки), кроме косвенных, что она совершала какие-либо преступления. Напомните мне об этом позже.
Так что дорога называлась Вулф-Ден-роуд, но на самом деле я ехала по Валентайн-роуд, когда повстречала волчицу Еву, и просто приукрашиваю свой рассказ. Хотя она вполне могла рыскать по Вулф-Ден. Я думаю, она должна была там бродить.
Он убил волка в десять часов вечера, и считается, что это был последний волк в Коннектикуте. Генерал Израэль Патнэм в будущем станет военным героем, сражаясь за американскую революцию, за французскую и индийскую. Но я всё равно буду называть его убийцей, выпустившим на волю призрачную сущность, которую я повстречала той морозной ночью на обледенелой грунтовой дороге, голую, потерянную и испуганную. Должно быть, она потом преследовала его, как эксетерский призрак-вампир Мерси Браун[75], навещавший её сестёр и братьев. Она, должно быть, досаждала ему после смерти, и именно из-за чувства вины он сражался в этих войнах, надеясь, вопреки всему, смягчить душевные терзания из-за своего поступка, совершённого зимой 1742/43 года.
Это ужасная тяжесть, пускай даже вы благочестивый святой, вооружённый свинцовой картечью, чудовищное бремя – осознание того, что ты стал причиной вымирания волков во всём Коннектикуте. Уверена, он мог хвастаться этим деянием как почётным знаком, однако я полагаю, что это было всего лишь уловкой, чтобы другие не разглядели терзавшего его чувства вины.
Ева произнесла: «Ты нашла меня». Но вышло больше похоже на рычание, чем на привычный английский. Хотя она этого, конечно же, не делала, верно? Она ничего не говорила той ночью и последовавшей за ней вереницей ночей после того, как я привезла её домой, в своё логово на Уиллоу-стрит, а Абалин ужаснулась и потребовала её прогнать, но я отказалась это делать. Абалин как-то её обозвала, но я не собираюсь изображать «разбитую любовь на твоих скалах»[76].
Ева Кэннинг была призраком убитого последнего волка Коннектикута, а ещё призраком Элизабет Шорт, Чёрной Орхидеи, отголоском убийства оборотня, произошедшего далеко-далеко, где я никогда не была, в Заблудших ангелах[77], и это произошло зимой 1947-го. Зимой, на другом – противоположном – краю континента. Я думаю, что она, Элизабет Шорт, была предыдущей реинкарнацией Евы Кэннинг, в которую воплотился призрак последней волчицы Великого штата Коннектикут… Мне кажется, что ОНА (именно заглавными буквами, ОНА), должно быть, избрала Путь Булавок. На ней, наверное, был красный плащ, раз её рассекли вот так, напополам, спустив всю кровь, а лицо изрезали, как фонарь из тыквы, от уха до уха, наградив её «улыбкой Глазго»[78], улыбкой оборотня. Я думаю, что это придумал какой-то журналист, отсюда и пошло название «убийство оборотня», потому что у волков такие широкие улыбки, такие большие зубы. Иногда мне кажется, будто журналисты имели в виду, что она была оборотнем, а временами, что они, без сомнения, имели в виду, что её убил волк. «Перед смертью её заставили есть дерьмо, фекалии», – сказал коронёр. Все её зубы оказались гнилыми, как яблоки, попадавшие на землю в конце лета. Они, копы, посчитали, что её убили ударом по голове, а не во время разрезания пополам, что, я думаю, милосердно. Равно как остановиться рядом с лесом снежным вечером, потому что она не смогла бы не остановиться для меня.
Один раз. Не дважды. Была только одна Ева.
Видишь, Имп? Видишь, что там, в карете? Тыква. Двенадцать заколдованных мышек. У тебя есть глаза, и ты прекрасно понимаешь, что нужно сделать, чтобы прекратить пороть эту чушь, прежде чем она станет ещё хуже, как прокисший сидр, и тебе придётся снова начинать с чёртовых горчичных зёрен? Слова, которые ты не сможешь подобрать, как горчичные зёрнышки, чтобы вернуть обратно, туда, откуда они появились. Ты ведь сама всё понимаешь, верно? О боже. О господи.
Я покойница. Мёртвая и спятившая.
7/7/7
7/7
7
Разве семёрка не является сакральным числом? Ведь так, правда? Число Бога. Итак, я выставляю эти семёрки против призраков, мечущихся в моей голове, и бесёнка, которым являюсь, против демонов, оборотней, сирен, охотников с мушкетами, потерянных любовников, женщин, которых на самом деле звали не Марго, и маленьких девочек, чьё имя было не Хлоя, против флэшбеков, последствий, обратного повествования, семян горчицы. Против гнева отсутствующих господ Риспердала, Депакина и Валиума, которыми я самым безответственным образом пренебрегла, оставив этих джентльменов томиться, никому не нужных и брошенных в балтийском янтаре, в компании ископаемых муравьев и комаров. Я убрала их в аптечку в ванной. С глаз долой. Они затуманивают истинное положение вещей. Доктор Огилви знает, что мне не нужно успокоительное, что лакал пиво Иов и плакал. Она мне так и сказала, мол, если я не хочу кончить, как Розмари-Энн. Я-то не хочу, но мои семёрки столь же неистовы, как и мои психоактивные любовники. Я хочу слышать своё подлинное «я», а не фальшивое, непостоянное, чьи истинные мысли упакованы и спрятаны в чемодане под моей кроватью, чтобы никто не пострадал от острых как бритва фраз. Таким образом, я просто не позволяю себе двигаться дальше.
Ладно, вернёмся к тому, что я любезно остановила машину. Какая-то женщина стояла голая в снегу на обочине Вулф-Ден-роуд Вэлентайн-роуд, Дороги иголок, Брей-роуд[79], выстланной бисквитами, и тропы Кер-д’Ален[80]. Я остановилась, и… о, до чего же большие у неё оказались глаза, тёмно-золотистого, медового, леденцового цвета, и какие у неё были большие зубы цвета слоновой кости, и вот она разрывает меня на части, радостно разбрасывая куски плоти по сторонам, ах, моё глупое сердце[81]. Этот длинноногий зверь, сидхе[82], она, Ева Второго Пришествия, следующая за моей несостоявшейся Офелией. До чего острые у неё когти. Она рыскает по просёлочным дорогам и железнодорожным путям, и я для неё всего лишь кусок мяса. А она не более чем струйка дыма, если не обращать внимания на её жуткое лохматое обличье. Но она терзает меня, разбрасывая по сторонам плоды своих усилий – гранатовые и персиковые косточки, горький миндаль со вкусом цианистого калия, надувная лодка кренится набок. Когда я открываю дверцу своей «Хонды», в кабину вливается ночь, потому что ночь принадлежит ей и послушно выполняет её приказы. Израэль Патнэм нажал на курок и освободил её. Призраки должны быть освобождены из темницы плоти и костей, автократии сухожилий и серого вещества. Она прокралась между деревьями ко мне, и я спросила её, могу ли я чем-то помочь и задохнуться в этих золотистых глазах цвета заката, в её бездонных зрачках, пожирающих небо. Будь внимательна, Имп. Будь внимательна, или она вернётся, чтобы потребовать с тебя долг. Ева сжала меня в своих изогнутых когтях, а потом разбрасывала мои кости по сторонам тем снежным вечером.