Я складирую противоречия поверх сокращений, строю себе карточный домик или пытаюсь соорудить беспорядочную кучу из бирюлек. Я сказала Абалин, что никогда не говорила со своим психиатром о Еве Кэннинг, но это неправда. Просто взгляните на страницы 115 и 166, где я написала: «Я скрыла от неё, что пытаюсь изложить эти события на бумаге, хотя мы уже несколько раз говорили о Еве Кэннинг, как об «июльской» Еве, так и о «ноябрьской», также как мы обсуждали Филиппа Джорджа Салтоншталля с его «Утопленницей» (картину и бытующие в народе истории) и «Русалочку». Говорили мы также об Альбере Перро, «Видении абсолютного разрушения» и «Красной Шапочке».
Когда я сказала Абалин, что скрывала это от доктора Огилви, ошибалась ли я или лгала? Зачем мне было лгать? Может, это ложные воспоминания? Также я написала, что Абалин сказала мне, будто мы вместе с ней посещали выставку – но ведь это было не так. Пойти туда меня попросила моя подруга Эллен из букинистического магазина, а не Абалин, и произошло это в конце сентября, после того как Абалин объявила, что она со мной расстаётся.
Я не хочу лгать.
Но все же я лгу.
Говорю тебе, Индия Морган Фелпс, дочь Розмари-Энн и внучка Кэролайн, ты понятия не имеешь о движущих тобой подспудных мотивах. Ты всё запутываешь, отрицаешь, плетёшь паутину лжи (сознательно или бессознательно) и даже не можешь сказать почему. Это ненормально, вообще всё это ненормально. Хотя нет, на самом деле всё ещё хуже. Я начинаю терять нити моей истории с привидениями. Я уже не вполне уверена, что это именно история о привидениях, а если нет, то даже не понимаю, чем ещё это может быть. И что делать, я тоже не понимаю. Я откладываю в сторону вопросы, которые задавала в прошлый раз, когда садилась за бабушкину пишущую машинку. Не потому, что это некорректные вопросы, а просто… просто так. Может быть, я уже получила на них ответы, вот почему. Меня устроило бы, если бы это было так.
Вчера я впервые после своего срыва увидела доктора Огилви, и этим вечером мне бы хотелось написать о нашей встрече и о том, как мы побеседовали. Передать суть нашего разговора. Но сегодня утром я проснулась с головной болью, и тех пор стало только хуже. Мой обычный коктейль из экседрина[95] и аспирина не помог. В левый глаз мне словно воткнули железнодорожный клин, а в черепе бегают гремлины и колотят по кастрюлям со сковородками. Черепные гоблины, хм. У Абалин нашёлся флакон кодеина, который ей дала подруга, и она предложила его мне. Но я не люблю пользоваться чужими рецептами (видимо, Абалин несвойственны подобные сомнения), поэтому я вежливо отказалась. Вероятно, это могло помочь, но я не уверена, сочетается ли кодеин с моими лекарствами, а звонить в аптеку, чтобы это выяснить, мне не хотелось. Абалин предложила поискать в интернете информацию о возможных негативных последствиях, но я не доверяю советам о лекарствах, которые размещаются в интернете; откуда мне знать, что их автор действительно разбирается в той теме, о которой пишет?
Доктору Огилви далеко за пятьдесят, возможно около шестидесяти. Я никогда не интересовалась её возрастом, но у меня всегда довольно хорошо получалось угадывать, сколько лет людям. У неё длинные волосы, и она собирает их в хвост. Свободно торчащие пряди, схваченные у корней резинкой, слегка волнистые или курчавые. Цвет волос у неё в основном серый, за исключением нескольких упрямо пробивающихся каштановых полос. Эти полосы почему-то совсем не курчавятся. Глаза у доктора Огилви добрые и слегка насторожённые. Они орехового цвета, скорее с зелёным оттенком, чем коричневым. Кожа вокруг этих добрых, насторожённых орехово-зелёных глаз испещрена тонкой сетью морщинок. Она много улыбается, но это скорее мягкая полуулыбка, из-за которой не видно зубов. Ей несвойственно улыбаться в сто зубов, и это хорошо, потому что меня нервирует, когда люди так скалятся. Ногти у неё обычно аккуратно отполированы.
Я ведь упоминала всех этих насекомых в рамках на стенах её кабинета, верно? И то, как она чуть не выучилась на энтомолога в колледже? Итак, вот её офис, где стены выкрашены в тёмно-красный цвет, который гораздо более приятен для глаз, чем может показаться большинству людей. Тёмно-красный, но не бордовый. В тёмно-бордовом присутствует что-то от пурпурного цвета, но в красных стенах её офиса нет ни малейшего намёка на пурпур. В первый или второй раз, когда мы с ней встречались, я расспросила её обо всех этих насекомых в рамках, и она рассказала мне о многих из них. В её коллекции очень много жуков, и она призналась мне, что питает к жукам особенно тёплые чувства. Свою страсть к жукам она назвала любительской колеоптерологией. Колеоптерология (ко-ле-оп-те-ро-ло-ги-я) – раздел энтомологии, изучающий жуков. Она рассказала, что двадцать пять процентов всех видов на Земле – жуки. «Бог, – сказала она однажды, – если Он существует, очень любит жуков». Позднее она объяснила мне, что перефразировала британского биолога по имени Холдейн[96].
Особенно она гордилась гигантским чёрно-белым по имени «жук-голиаф»[97] (Goliathus goliatus) размером в четыре с половиной дюйма, которого она лично отловила во время поездки в Камерун, на западе Африки.
– Уже тогда это было довольно небезопасное место, – сказала она. – А теперь там ещё опаснее. Тебе, наверное, лучше никогда не посещать Камерун. Это красивая страна, и люди там красивые, не говоря уже о жуках, но слишком сильные политические передряги. Не стоит ездить в Камерун, Имп.
Я хмыкнула, что вряд ли когда-нибудь смогу себе это позволить, даже если очень сильно захочу. Потом она показала мне несколько десятков бабочек и богомола, похожего на опавший лист.
– Большинство из них я не ловила, – призналась она. – В Нью-Йорке есть магазин – «Максилла и Мандибула»[98] – на Колумбусе, прямо за углом от Американского музея естественной истории, – и я частенько там отовариваюсь. – Я спросила, почему у неё на стенах нет пауков, и доктор Огилви напомнила мне, что пауки не насекомые, а отдельный вид, паукообразные, как скорпионы и клещи. – Я не коллекционирую паукообразных, – объяснила она.
– Да, у вас много жуков.
– Это ещё что! Видела бы ты мой дом.
Мне не стоит так подробно расписывать коллекцию насекомых доктора Огилви, наверное, я просто пытаюсь протянуть время.
– Именно этим ты и занимаешься, – раздражённо напечатала Имп. – Ты медлишь, как будто от этого тебе полегчает. Словно, если немного подождать, всё успокоится.
Нет, не успокоится. Никогда. Наоборот, разразится настоящая буря.
Ладно, вот что я «помню» после вчерашнего приёма. С декабря 2008 года я время от времени поднимала в беседах с Магдалиной Огилви тему Евы Кэннинг, то есть в течение последних двадцати двух месяцев. На это указывают её записи, в которых Ева не раз упоминается после июльской встречи и во время ноябрьских событий (которую я всё чаще отвергаю как… ладно, я ещё вернусь к этому). Доктор Огилви знала, что я пыталась разрешить парадокс с двумя Евами и дважды покидавшей меня Абалин. Она показала мне свои записи в качестве доказательства. Надо признать, это оказалась очень толстая пачка заметок. Верит ли она в призраков, оборотней и русалок? Она сказала, что это не имеет отношения к делу, и мне кажется, что я могу её понять.
Однако она не знала, что я записываю свою историю. Можно сказать, что доктор Огилви удивилась, узнав о её существовании, хотя я думаю, что ей пришлось изрядно постараться, чтобы скрыть свои эмоции. Первое, что я вчера сделала, – показала ей то, что я называю «Семью страницами», которые написала во время своего срыва. Она уточнила, можно ли ей зачитать их вслух, и я ответила, что да, конечно, можно (честно говоря, покривив душой). Когда она закончила, я еле сдерживалась, чтобы не задрожать, страстно желая убежать прочь.
– Это очень сильно, – произнесла она. – Читается почти как заклинание.
– Заклинание против чего?
– Зависит от многих факторов, – вздохнула она. – От одолевающих тебя призраков, а может быть, от твоего недуга. От аномалии, с которой ты так долго боролась. От внутренних противоречий. Кроме того, этот текст читается как декларация о намерениях. Изложив это на бумаге, ты совершила смелый поступок. Очевидно, что тебе нельзя было прекращать приём лекарств, но… – Тут она замолчала. Я готова была побиться об заклад, что знаю, как она намеревалась закончить это предложение.
– Ты веришь, что эти события произошли в действительности? – спросила она, постучав пальцем по страницам. – Именно так, как ты их описала?
Немного поколебавшись, я призналась:
– Не знаю. Я психанула и просто забила на утверждение Абалин, что существовала только одна Ева. Я цеплялась… не знаю за что. Не понимаю, даже если я выдумала вторую Еву, как это могло послужить для меня неким утешением.
– Возможно, это тот вопрос, на который нам нужно найти ответ. – Потом она поправилась: – Хотя нет, на этот вопрос ты должна найти ответ сама, Имп. – И она процитировала фразу Джозефа Кэмпбелла, которую я ранее уже приводила (или нет?), о том, что можно «сойти с ума» и снова воскреснуть. – Это твоё путешествие, и если тебе когда-нибудь суждено обрести покой, я считаю, что эту проблему ты должна попытаться разрешить сама. Я всегда буду рядом, конечно, если тебе понадоблюсь. Возможно, я могу тебя в чем-то направлять, но такое ощущение, что ты начинаешь собирать кусочки картины воедино. Думаю, на тебе благотворно сказывается присутствие Абалин.
– Она хочет, чтобы я написала рассказ. Про вторую часть истории, Альбера Перро, выставку и всё остальное.
– Думаешь, ты сможешь?
Мы уже успели обсудить выставку Перро и то, как она вписывалась (или не вписывалась) в мою искажённую хронологию событий между концом июня и зимой 2008/09 года. Июль, ноябрь или что там ещё. Я сказала ей, что Абалин объявила, будто не посещала со мной выставку, но я твёрдо уверена, что ходила туда не одна. Я бы просто не рискнула пойти туда в гордом одиночестве.