[100]. В конце концов, мы ведь познакомились в июле. Очень жарким июльским днём. Но, конечно, она вполне могла переспать с Альбером Перро. Ей нравилось называть себя его ученицей. Я слышала, как она не раз так себя называла. Ей мнилось, что он к ней как-то особенно благоволит. Я имею в виду, помимо их постельных приключений. Ей нравилось воображать, что она для него нечто большее, чем обычная ученица, словно он был каким-то нечестивым пророком, собственным bete noire[101] Евы, явившимся, чтобы отвести её в те места, о которых она всю жизнь имела смутное представление, не осмеливаясь даже мечтать о том, чтобы однажды их увидеть. Она предположила – сделав этот вывод по его картинам и тому, что на них было изображено, – что ему довелось их мельком увидеть, благодаря своим же визионерским картинам. Она полагала, что ему есть что показать, кроме этих картин. Она вообще много чего предполагала. Но не спрашивайте меня, что он на самом деле о ней думал. Я общалась с ним очень редко, да и то вскользь, на самые простые темы. Наши беседы были легкомысленными, небрежными и неглубокими, впрочем, безо всякой неловкости. Не знаю, что он думал о ней как о художнице (или любовнице), и получал ли какое-то удовлетворение от понимания того, что я подозреваю об их связи. Иногда у меня возникало желание его предостеречь (как и прочих любовников Евы), но не хватило для этого наглости или силы духа, кроме того, это было бы, наверное, всё равно что предупреждать царя Ирода о Саломее. Максимум, чего мне удалось бы достичь, наверное, это сыграть роль ревнивой, недовольной зеленоглазой[102] участницы разбившегося любовного треугольника, пытающейся склеить разбитые отношения. Я осознаю, что мои чувства к Еве могут быть неверно истолкованы. Не поймите меня неправильно, я не испытываю к ней ненависти. Я по-прежнему люблю её, как любила с того самого жаркого июльского дня, когда мы повстречались почти пять лет назад, и знаю, в чём причина преследующего меня проклятия. Потому что я никак не могу поставить точку. Просто не могу это сделать. Даже после всех её любовников, после Перро и Орхидеи, всего того, что она натворила и наговорила, тех ужасов, которых я из-за неё насмотрелась, всего этого дерьма, которое навсегда останется в моей голове, – я всё ещё её люблю. Кажется, у меня просто нет выбора, потому что я определённо пыталась научиться ненавидеть Еву. Но обнаружила, что мои попытки её разлюбить так же смешны, как потуги одной лишь силой воли превратить гниющую, гангренозную рану в здоровую свежую плоть. Либо ты отсекаешь некрозные ткани, либо умираешь, а мне явно не хватает решительности для того, чтобы «отрезать» от себя Еву. Интересно, не появлялись ли у неё когда-нибудь подобные мысли обо мне или об Альбере Перро? Я называю её – впрочем, она сама себя так называла – добровольной переносчицей чумы, но возможно, что Ева была просто одной из заражённых. Она вполне могла и не являться неким подобием Тифозной Мэри[103], опасным для рассудка и души. Не могу знать наверняка, но я в любом случае устала от предположений. Ладно, пора прекратить блуждать вокруг да около и перейти к тому, что, как мне кажется, мне действительно известно, чем строить догадки, да? Когда я села писать о ней и о Перро, то имела в виду, в частности, историю с Орхидеей, а не все эти бесполезные, абстрактные вопросы о любви, верности и истинности чьих-то намерений. Разве я могу притворяться, что знала намерения Евы? Она называла себя лгуньей так же часто, как шлюхой и распутницей. Она была физическим олицетворением псевдоменона[104], сознательным, живым воплощением Парадокса Лжеца.
– О, Винтер, всё, что я когда-либо тебе говорила или ещё скажу, – ложь, но это, поверь, чистая правда.
Что же, приступим. Я не использую метафор и ничего не запутываю. В данном случае мне не нужно полагаться на свою ненадёжную память, поскольку, когда она мне это рассказала, я была настолько ошеломлена и раздосадована услышанным, что меньше чем через час записала всё в блокноте. В чёрном блокноте от «Молескин», который Ева подарила мне по случаю моего тридцатипятилетия. Поэтому здесь нет ни слова преувеличения. Я сидела, притихнув, и слушала, поскольку как можно отказаться от возможности хотя бы раз услышать правду из уст женщины, которая никогда не отличалась искренностью? Поэтому я сидела на полу своей квартиры (никогда не считала её нашей квартирой) и слушала. – Это напугало меня до чёртиков, – призналась она, – но я никогда не видела ничего столь же красивого. – Полагаю, что с её стороны это было искреннее признание, которое одновременно являлось ложью. Она ещё довольно долго продолжала рассказывать, в то время как я сидела под окном, навострив уши. В стереосистеме на повторе крутился компакт-диск The Smiths, который, как мне кажется, успел отыграть дважды, прежде чем она закончила расписывать мне планы новой инсталляции Перро. – Конечно, параллели очевидны, и он сам это признаёт. Le Petit Chaperon Rouge, Красная Шапочка, Rotkäppchen и так далее. Гениальность здесь не в ассоциации, а в исполнении. Совокупный эффект всех элементов, как его картин, так и репродукций различных артефактов, связанных с убийством Элизабет Шорт. – Ева рассмеялась, когда я сказала ей, что всё это звучит чрезмерно претенциозно и крайне болезненно. Она громко захохотала, а затем напомнила мне об играх, которыми мы баловались, и бесчисленных непристойностях. – Я знаю, Винтер, тебе нравится притворяться, что твоё сердце не такое гнилое, как моё, но постарайся не быть чёртовой лицемеркой. – Вот, снова этот расчудесный парадокс, поскольку она, конечно же, была абсолютно права. Не помню, чтобы в ту ночь ещё хоть раз её прерывала. Я даже не могу вспомнить, какой диск The Smiths тогда играл. Ну, разве что одну-единственную песню. – Знаешь, – сказала она, – до того, как прижилось прозвище «Чёрная Орхидея», газеты Лос-Анджелеса называли это убийством оборотня. – Сказав это, она замолчала, сверля меня взглядом, и я поняла, что чуть не пропустила свою реплику. – Почему? – запоздало поинтересовалась я. – Почему они дали ему такое название? – Ева закурила сигарету и выпустила струю дыма в высокий белый потолок. Затем пожала плечами: – Альбер пытался это выяснить, но кажется, что никто этого не знает. В то время журналисты из Лос-Анджелеса любили придумывать зловещие названия для убийств. И зачастую они были связаны с цветами. Убийство Белой Гардении, Убийство Красного Гибискуса и так далее. Он считает, что эта история с оборотнем может иметь какое-то отношение к улыбке, которую убийца вырезал на её лице почти от уха до уха. Мол, это сделало лицо Шорт похожим на волчью морду. В любом случае мне кажется, что это чушь какая-то. Я предположила, что газетчики назвали оборотнем убийцу, а не жертву. – Это был единственный раз, когда я услышала, что Ева в чём-то не согласна с Перро. Она снова пожала плечами и затянулась сигаретой. – Как бы то ни было, это отличная идея, и он хочет извлечь из неё максимум пользы. Он не сказал мне, как именно, по крайней мере ещё не сподобился. Но я знаю, что он разговаривал с таксидермистом. Это какой-то парень, с которым он когда-то работал. – Она продолжала в том же духе, а я сидела и слушала. – Невероятно интересно, – продолжила Ева, – наблюдать за тем, как он находит новые пути, исследует другие возможности. Он проделал это с камнями в прошлом году в Нью-Йорке, ну, с теми булыжниками внутри клеток. Этот опыт дал ему мощный импульс двигаться в выбранном направлении. По крайней мере, так он сам утверждает. О, я же тебе ещё не говорила. На прошлой неделе ему позвонил кто-то из Голливуда. Он не сказал, кто именно, но явно какая-то важная шишка. – Обещаю, чего бы мне это ни стоило, не пытаться изображать всё так, будто Ева в тот вечер звучала более (а может, и менее) уныло или подхалимски, чем было на самом деле. Она прекрасно знала, что мне не нравились работы Перро, что у меня от них мурашки; наверное, по этой причине она так много о них распространялась. Если так подумать, то, скорее всего, именно поэтому она с самого начала принялась с ним трахаться (при условии, что я не ошибаюсь и она действительно с ним трахалась).
Но стоп.
Что-то я слишком зациклилась на той нашей ночной беседе. В мои планы не входило вяло бубнить о событиях той ночи, это всего лишь пролог к последующим событиям. Была зима, самый её разгар в Бостоне, к тому же в тот год она выдалась особенно снежная. Я только что начала работать в книжном магазине и иногда подрабатывала в кофейне на Ньюбери-стрит. Не думаю, что Ева в то время где-то работала, за исключением того, что она называла себя личной помощницей Перро, а он позволил ей тешить себя этими фантазиями. Но я не уверена, что это можно было назвать настоящей работой; готова побиться об заклад, что он не платил ей ни цента. Ева была обычной шлюхой. У неё никогда не хватало мотивации стать кем-то вроде дорогой, обеспеченной проститутки. Но, играя роль его ассистентки, она оказалась вовлечена во все те гадости, которые он затеял той зимой, планируя шоу в Лос-Анджелесе, во всю эту историю с Орхидеей. Перро сразу решил назвать инсталляцию «Видение абсолютного разрушения» в честь какой-то из песен Дэвида Боуи. От Евы я узнал, что Перро заключил контракт с неким манхэттенским издательством на глянцевый полноцветный каталог, хотя заплатили за него немного. Я слышала от Евы, что небольшой аванс не сильно его интересовал, поскольку он получил главное – цветную печать. Честно говоря, большую часть того, что я знаю об Альбере Перро, я почерпнула из бесед с Евой, а не из личного опыта общения с этим человеком. Как бы то ни было, в тот же день, когда Ева рассказала мне о каталоге, она объявила, что будет моделью для нескольких скульптур в его инсталляции. Необходимо было сделать слепки с натуры, а это означало, что ей нужно лететь в Лос-Анджелес, потому что у него нашёлся друг-гримёр в какой-то из студии спецэффектов, который согласился поучаствовать в этом бесплатно. Насколько я понимаю, у Перро неплохо получалось разводить людей на бесплатные услуги. Как в случае с Евой, например. Итак, большую часть недели в феврале она отсутствовала, как раз когда ударил сильный снегопад и квартира с кроватью оказались в моём полном распоряжении. Когда мне не нужно было ковылять на работу и обратно по чёрно-серой слякоти, затопившей улицы, либо кататься на трамвае, я спала, смотрела старые фильмы и вполглаза читала сборник Набокова «Русская красавица и другие рассказы». Это было первое издание с подписью автора, фактически оно принадлежало Перро. Он одолжил его Еве, посоветовав прочитать от корки до корки, но Ева редко читала что-то, кроме астрологии и всякого шлака о саморазвитии. О, она выписывала «Нью-Йоркер», «Вайрд» и «Интервайв», потому что считала, что они солидно смотрятся на журнальном столике. А скорее даже потому, что ей казалось, будто они украшают её образ. Но она никогда не читала эти журналы и не прочла ни страницы из сборника Набокова. Я успела прочитать большую часть этой книги, пока она тусовалась в Калифорнии, но могу припомнить только одну историю о карлике по имени Фред Добсон. Фред Добсон кого-то обрюхатил и в конце умер, больше я ничего не помню. Ева заявилась домой в пятницу вечером и была необычайно молчалива. В основном она сидела в одиночестве на кухоньке, курила и пила одну за другой чашки с дымящимся травяным чаем. В субботу вечером мы трахались впервые с тех пор, как она начала встречаться с Перро. Она заставила меня использовать двусторонний силиконовый фаллоимитатор, и я согласилась. Не знаю, сколько раз накрывало оргазмом Еву, потому что она всегда во время секса вела себя очень сдержанно, оставаясь