и шаблонных персонажей. Ожиданиям свойственно сбываться. Потом мы плачем, ворчим и жалеем себя, удивляясь своей неспособности действовать. Терапевт, которого я посещала какое-то время, объяснил, что это состояние называется «комплекс вины выжившего». В тот день я спросила его, не в том ли заключается смысл прибыльной карьеры психолога, чтобы говорить людям то, что позволяет им почувствовать себя лучше, снимая с них бремя ответственности. Оглядываясь вокруг, я вижу множество таких людей, стремящихся избавиться от ответственности. Переложить её на кого-то другого, сбросить на него жгучее чувство вины. По итогу вышло так, что я ничего не сделала, Перро заморочил ей голову, а Ева так сильно нуждалась в этом тлетворном влиянии, что готова была заплатить за подобную привилегию своей жизнью. Оплатой терапевту стали мои деньги, хотя нет, тут я кривлю душой, поскольку расплачивалась с ним кредиткой, даже не надеясь, что смогу когда-нибудь погасить эти траты. Как бы то ни было, во время нашего следующего сеанса доктор, имя которого здесь не упоминается, предположил, что некоторые пациенты хуже поддаются терапии, чем другие, и, возможно, я не хочу «выздоравливать», поэтому мы разорвали наши отношения. Я с такой же лёгкостью могу терзаться чувством вины в одиночестве, не влезая в дополнительные долги.
Ева позвонила в конце апреля. Она плакала.
Я никогда раньше не слышала, чтобы Ева плакала, поэтому её рыдания оказались для меня полной неожиданностью.
Мы разговаривали самое большее минут десять-пятнадцать. Могли бы и больше, если бы в тот день сотовая связь работала лучше и я смогла бы до неё дозвониться, когда нас разъединили (я пыталась, но номер оказался заблокирован). Ева не объяснила, в чём причина её расстройства. Она сказала, что соскучилась по мне. Действительно, она произнесла это несколько раз, и я сказала, что тоже по ней скучаю. Она неоднократно упомянула о мучающей её бессоннице и дурных снах, о том, как сильно она ненавидит Лос-Анджелес и хочет вернуться в Бостон. Я предположила, что, возможно, ей следует вернуться домой, если всё так плохо, но она отмахнулась от этой мысли. – Я нужна ему здесь, – объяснила она. – Худшего момента, чтобы сбежать, и не придумать. Только не сейчас. Я не могу этого сделать, Винтер. Только не после всего того, что Альбер для меня сделал. – Вроде бы она сказала именно это. Её голос был ужасно тонким, таким слабым и хрупким среди буйства статических помех, растянувшись на многие тысячи миль, которые ему пришлось преодолеть, прежде чем достичь меня. Мне показалось, что я разговариваю не с самой Евой, а с её призраком. Теперь, по прошествии времени, я уже ни в чём не уверена. У меня в самом деле создалось такое ощущение, пока мы разговаривали, и это одна из причин, по которой я не позволила бы своему терапевту (теперь уже бывшему) убедить меня свалить вину на кого-то другого. В тот день я слышала это предельно ясно – панику в её голосе. Её самоубийство было медленным, она умирала постепенно, и с моей стороны было бы неправильно притворяться, что я не осознаю этот факт, и в тот апрельский день у меня не возникло никаких подозрений. – После наступления темноты, – произнесла она, – мы ездим вверх и вниз по прибрежному шоссе, туда и обратно, от Редондо-Бич до Санта-Барбары или Исла-Висты. Он ведёт машину и рассказывает о Жеводане. Винтер, меня тошнит от этих проклятых дорог. – Я не стала спрашивать её, что это за Жеводан такой, хотя погуглила, когда вернулась домой. Когда нас прервали, Ева продолжала рыдать, рассказывая, сквозь всхлипывания, о своих кошмарах. Если бы это была сцена в дешёвой голливудской мелодраме, я бы наверняка бросила всё и помчалась к ней на помощь. Но моя жизнь настолько далека от Голливуда, насколько это вообще возможно. А она уже там была.
Через несколько дней по почте пришло приглашение на открытие «Видения абсолютного разрушения». На одной стороне было факсимиле открытки, которую человек, якобы убивший Элизабет Шорт, Чёрную Орхидею, отправил журналистам и полиции в 1947 году. Первоначальное сообщение было собрано из наклеенных букв, которые он вырезал из газет, и гласило: «Вот фото убийцы-оборотня/я видел, как он убил её/друг». В левом нижнем углу карточки была напечатана нечёткая фотография, на которой, как я узнала позже, был изображён мальчик по имени Арманд Роблес. В 1947 году ему было всего семнадцать лет, и его ни разу не заподозрили в убийстве Орхидеи. Сплошные загадки. На другой стороне открытки были напечатаны дата и время открытия, призыв «Пожалуйста, приходите!», адрес «Общества подсознательного мышления» и так далее. И ещё два слова, красными чернилами, написанные от руки безошибочно узнаваемым небрежным курсивом Евы: «Пожалуйста, приходи». Хотя она знала, что я не смогу это сделать. Более того, она прекрасно понимала, что я не стала бы это делать, даже если бы могла позволить себе такую поездку.
Как было сказано выше, я погуглила, что такое «Жеводан». Это название бывшей провинции, расположенной в горах Маргерид, что в центральной Франции. Я прочитала о его истории, восходящей к галльским племенам и даже к людям эпохи неолита, к римскому завоеванию, его роли в средневековой политике и приходе протестантов в середине шестнадцатого века. Это было довольно скучно. Но я быстро учусь, поэтому мне не потребовалось много времени, чтобы понять – ничего из этого списка не могло являться причиной одержимости Перро этим регионом. Нет ничего более банального, чем восстания против епископа Менде или последствия Второй мировой войны в этом регионе. Однако между 1764 и 1767 годами в этой провинции объявился некий «зверь», жертвами нападений которого стали 210 человек. Из них погибло более сотни. Возможно, все дело было в исключительно крупном волке, но это оказалось сокрыто покровом тайны. Многие его жертвы оказались частично съедены. И замечу, что первое нападение произошло 1 июня 1764 года. С самого начала я осознала особое значение этой даты. После звонка Евы я не могла счесть это обычным совпадением. Перро сознательно выбрал дату начала зверств печально известного Жеводанского зверя для премьеры своей инсталляции. Я провела пару часов за чтением сайтов и интернет-форумов, посвящённых нападениям этой твари. Тема колдовства и оборотней часто поднимается как в документах, написанных во время и вскоре после инцидента, так и в современных книгах. Оказывается, Жеводанский зверь – это одна из тех загадочных тем, которые разные маргинальные психи обожают обсуждать в рамках своих пышных теорий заговора и псевдонаучной болтовни, позволяющих выдать желаемое за действительное. Я могу добавить, что любители тру-крайм-расследований[105] держали в поле зрения общественности нераскрытое дело Орхидеи более полувека. Альбер Перро, казалось, был полон решимости связать узами брака две эти истории вместе со своей неуёмной одержимостью сказками. Я вспомнила о гипсовых слепках и подумала, не отвёл ли он Еве роль акушерки, способной принять роды у этого противоестественного союза.
Я прикрепила открытку к холодильнику с помощью магнита и несколько дней не могла отделаться от мыслей о Жеводане; кроме того, я была удивлена тем, как сильно беспокоюсь о Еве, часто ловя себя на мысли, что мне хочется, чтобы она снова позвонила. Я отправила ей пару писем, но они остались без ответа. Я даже пыталась связаться с Перро, но безрезультатно. Дошло до того, что я дозвонилась до «Общества подсознательного мышления» и переговорила с какой-то женщиной с резким голосом и сильным русским акцентом, передав ей сообщение для Евы, чтобы она связалась со мной как можно скорее. А затем, когда апрель перешёл в май, вновь заявила о себе рутина моей обыденной жизни. С каждым днём я всё меньше и меньше беспокоилась о Еве, решив, что на этот раз она покинула меня навсегда. Признать, что срок годности ваших отношений безнадёжно истёк, намного проще, если ты знал, что он уже близок к завершению, ждёт в пути, просто остаётся вне поля зрения. Я скучала по ней. Не буду притворяться, что совсем выкинула её из головы. Но за четыре года нашей совместной жизни я уже изрядно успела настрадаться. Это было предрешено и наконец осуществилось. В основном я задавалась вопросом, что мне делать со всем хламом, который она после себя оставила. Одежда, книги, диски и ваза из Италии. Она оставила всю эту параферналию мне, чтобы я за ней присматривала, став почётным куратором Её Музея. Я решила, что подожду до лета, и если к тому времени я не получу известий от Евы, то упакую всё по коробкам. О том, что я буду делать с коробками после того, как они будут упакованы и заклеены скотчем, я даже не задумывалась. Возможно, это была некая завуалированная разновидность отрицания. Не знаю. Мне всё равно. Наступило первое июня, пройдя без происшествий, и больше я о ней ничего не слышала. Я не считаю себя особой любительницей лета, но на этот раз я была рада, что зима осталась позади. Меня по-настоящему радовала свежая зелень на Бостон-Коммон, распустившиеся цветы, утки в прудах и парочки на парковых лужайках. Я даже приветствовала жару, хотя в моей квартире нет кондиционера. Меня более чем устраивали длинные дни и короткие ночи. Я начала приспосабливаться к новому распорядку, и казалось, что совсем скоро обрету душевное равновесие и даже покой, когда вдруг пришло письмо от сестры Евы из Коннектикута. Я ошеломлённо сидела на кровати и несколько раз перечитывала одну-единственную страницу, ожидая, когда слова превратятся в нечто большее, чем чернильные завитушки на бумаге. Она извинялась за то, что не написала раньше, но мой адрес стал ей известен только через неделю после похорон Евы. Оказывается, у неё случилась передозировка нортриптилина[106], хотя оставалось неясным, было ли это случайностью или осознанным действием. Коронёр, который, как я подозреваю, был либо слишком добр, либо просто ошибся, признал её смерть несчастным случаем. Я могла бы это оспорить, да только спорить было не с кем. «Я знаю, что вы были близки, – писала её сестра. – Мне известно, что вы были очень хорошими подругами». Я положила письмо куда-то в ящик стола, а открытку сняла с холодильника и выбросила в мусорку. Прежде чем сесть за написание своего рассказа, я пообещала себе, что не буду останавливаться на этой части истории. Которая повествует о её смерти и моей на неё реакции. Это обещание я твёрдо намерена сдержать. Скажу только, что моя скорбь никоим образом не уменьшила гнева и горечи, которые посеяла, а затем взрастила своим непостоянством Ева. Я не стала отвечать её сестре. Мне показалось, что это неуместно и лишено всякой необходимости.