данно появляется ворона, можно побиться об заклад, что рассказчик всё выдумал». Я не стала говорить Абалин, что означают вороны; честно говоря, что это могло означать в данном случае, я не понимала. Но что было, то было.
На острове Аквиднек снега выпало не так много, как в Провиденсе, но узкие асфальтированные дорожки на кладбище оказались не расчищены, поэтому ехать мне приходилось очень медленно. Я знала, как найти могилу Евы Кэннинг, потому что перед отъездом попросила Абалин свериться с парой генеалогических сайтов. Она даже отыскала план кладбища. Могила Евы находилась далеко на северной окраине, где невысокая каменная стена отделяла кладбище от зарослей виноградника с побуревшими в это время года листьями. Однообразная каменная стена окружала всё кладбище.
В Род-Айленде много живописных фотогеничных кладбищ. Но «Четыре угла» явно не из их числа. Здесь нет деревьев, и большая часть каменных надгробий сделана из обтрёпанного ветром известняка и мрамора; лишь немногие из них датируются концом девятнадцатого века. Я припарковалась рядом с огромным мавзолеем. Это оказался всего лишь искусственный холм, куча грязи посреди пустого участка с гранитными блоками и ржавой железной дверью. Сверху на ней были небрежно разбросаны клочья сена и мёртвого дёрна, как будто смотрители пытались таким образом имитировать травяной покров. Выглядела эта куча на редкость уродливо, напомнив мне о феях, полых холмах, курганах, Толкине и Мэри Стюарт[116]. Я выключила зажигание и посмотрела на Абалин.
– Ты можешь остаться в машине, – предложила я.
– Да, Имп, я знаю, – вот и всё, что она ответила.
Тянуть дальше было бессмысленно. Мы обе вышли из «Хонды». Я немного постояла у машины, изучая унылый кладбищенский пейзаж. Затем перевела взгляд на небеса, такие молочно-голубые и безоблачные, почти белые; необъятные плотоядные небеса, как сказала бы Розмари-Энн. Мне не хотелось бы задерживаться в подобном месте надолго, да и сумерки уже были не за горами. Тени, отбрасываемые надгробиями, становились всё длиннее. Абалин закурила ещё одну сигарету, и порыв холодного ветра развеял табачный дым.
– Давай уже покончим с этим, – предложила она.
Найти могилу Кэннинг для Абалин не составило особого труда. Она располагалась слева (к западу) от мавзолейного холма. Примерно в двадцати пяти футах от дороги, в окружении надгробий покойников с такими звучными именами, как Каппучилли, Боулер, Хоксли, Грир, Эшкрофт, Хейвуд, Чёрч и, конечно же, другими членами семейства Кэннинг. Это оказалось скромное надгробие из кирпично-красного гранита, что выделяло его среди тоскливых серо-белых рядов соседних надгробий. Верхние углы памятника украшали резные гирлянды из плюща. Прочитав вслух надгробную надпись, я в ступоре уселась прямо на снежную землю, уже ставшую рыхлой, поскольку снег успел подтаять под ярким ноябрьским солнцем.
– Чёрт, – выдохнула Абалин и хранила молчание до тех пор, пока мы не сели обратно в машину. Вот что было высечено на камне (я записала всё в точности):
– Они обе умерли в тридцать лет. Им обеим было по тридцать. Их обеих звали Ева Кэннинг, – шептала я. Абалин ограничилась тем, что молча закурила сигарету. Я прочитала вслух эпитафию: «Отправляющиеся в море». И услышала, как где-то совсем рядом громко каркает ворона. Поверьте, я ничего не выдумываю. Это абсолютно достоверный факт. – Я не понимаю, что всё это значит, – простонала я, сев на мокрую землю, и разревелась. Слёзы на моих щеках казались ледяными. Наконец Абалин помогла мне подняться и отвела обратно к «Хонде». Когда мы оказались внутри, в безопасности, я обмякла за рулём, и она с опозданием спросила, могу ли я вести машину. Я сказала ей, что да. Да, смогу. Что мне хочется оказаться как можно дальше отсюда. Я хочу быть далеко-далеко отсюда и никогда больше не возвращаться. Откуда-то снова раздалось вороньё карканье. Сумерки быстро сгущались.
– Тогда давай дёргать отсюда, – бросила Абалин. – Разберёмся с этим дерьмом позже. Здесь для этого не место.
Я повернула ключ в замке зажигания. Мы поехали по обратному маршруту: с Тернер-авеню на Грин-Энд, Миантономи-авеню, Ньюпорт-Бридж, Восточный пролив, остров Конаникут, Джеймстаун, Западный пролив, Джеймстаунский мост, шоссе 4 к I-95, направляясь обратно в Провиденс, Оружейную палату и Уиллоу-стрит.
Но теперь я знаю. Я составила список для доктора Огилви, восьмой пункт которого – «Была лишь одна Ева Кэннинг» – оказался ложью, пускай и непреднамеренной. Это было ошибочное прозрение, которое каким-то образом оказалось неверным. В тот день я написала семь верных пунктов, а не восемь. Семь (7).
Заставив Абалин ехать вместе со мной на Миддлтаунское кладбище (оно же «Кладбище Четырёх Углов»), я хотела – нет, должна была предложить ей что-то взамен. Поэтому я выдала ей секрет, такой, в котором мне было страшно признаться самой себе, не говоря уже о том, чтобы поделиться им с другим человеком. Даже с женщиной, которую я любила и до сих пор люблю. Это случилось ночью, последовавшей за визитом на остров Аквиднек, после ужина из макарон с соусом песто и зелёным салатом с заправкой из масла и винного уксуса. Для меня, впрочем, все макароны одинаковые. Я попросила её прийти в комнату, где я рисую, в мою мастерскую. На лице у неё отразилась неуверенность. Qui vive[118], как сказала бы Кэролайн.
– Это займёт всего несколько минут, – уточнила я. – Мне нужно, чтобы ты кое-что увидела.
– Нужно или хочется? – спросила она, вытирая рот бумажным полотенцем (у меня дома никогда не водилось тканевых салфеток).
– Нужно, – ответила я, поэтому она пожала плечами, кивнув, и проследовала за мной в комнату для рисования. Я включила свет, а затем сказала:
– Ты не обязана была ехать со мной сегодня. Ты и так сделала много того, что не обязана была делать.
– Имп, ты мне ничего не должна.
– Это не займёт много времени, – успокоила её я, решив не спорить о необходимости платить по долгам. Затем я подошла к старому шкафу (который нашла однажды на обочине, кажется, 1920-х годов, потрёпанный «модерн», дешёвая подделка под что-то гораздо более дорогое).
– Ещё раз, тебе не нужно это делать, – немного раздражённо и даже сердито произнесла она.
Я ничего не ответила. Повернув маленький латунный ключ, который всегда находится в замке шкафа, я разом открыла обе дверцы. Внутри лежало множество холстов, одни натянутые и пристёгнутые скобами к деревянным рамам, другие свёрнутые, как свитки папируса. Гардероб буквально дышал ароматами пыли, масляной краски и кедра. Я вытащила ближайший ко мне холст (один из натянутых на раму) и протянула его Абалин. На мгновение она замерла, разглядывая картину, потом перевела взгляд на меня, а затем снова на картину. Я достала из шкафа ещё один холст, затем ещё один, и ещё, и ещё, пока дюжина или больше не оказались разбросаны по полу или прислонены к стене комнаты.
– Ты всё это нарисовала? – недоверчиво спросила Абалин; вид у неё был такой, будто она заранее отказывалась верить, если я скажу, что ад да. Я кивнула, не особенно заботясь о том, какое это произведёт на неё впечатление. Нет, мне было не всё равно. Но в тот момент я не собиралась обращать на это внимание.
– «Русалка бетонного моря океана», – прочитала она. – «Искалеченная женщина и художник»… – тут она замолчала.
– Я нарисовала их после того, как написала рассказ.
– И после встречи с Евой, – еле слышно произнесла она, и я ответила: да, после встречи с Евой Кэннинг.
– Прости, – вздохнула Абалин и рассмеялась сухим, гулким смехом. – Просто я сейчас слегка напугалась. Сначала ты придумала их для своего рассказа, картины того одержимого художника, а потом, когда появилась Ева, ты на самом деле их нарисовала?
Я кивнула, а затем присела на пол, держа ключ от гардероба, а Абалин (все ещё сжимая в руках первый холст, который я ей показала) села передо мной.
– Тебя на их создание вдохновил случай с Евой?
– Да, и мой рассказ. До появления Евы я читала книгу об акуле, которая проплыла вверх по ручью Матаван в Нью-Джерси в 1916 году и напала на трёх пловцов, купавшихся в нескольких милях от моря. Двое из них погибли.
– Это заставило тебя написать рассказ о русалках?
– И ещё то, что этот художник нашёл на берегу в Атлантик-Сити, и… – Тут я остановилась, поскольку не понимала, как объяснить так, чтобы Абалин меня поняла, и, кроме того, у меня вдруг как-то разом все смешалось в голове. Последовательность событий, я имею в виду.
Абалин всё ещё держала в руках картину, мою самую любимую – хотя какая-то часть меня люто их все ненавидит. – «К берегу от Китового рифа». Картина, что висела на стене у старухи из рассказа. Как я уже писала ранее, русалка повёрнута спиной к зрителю. Раскачиваясь на бурных волнах, она раскинула руки в стороны, её длинные волосы развеваются вокруг, словно густые, спутанные водоросли, взгляд её обращён к земле и белому маяку, возвышающемуся на гранитном утёсе. Это скалистый сланцево-филлитовый берег у мыса Бивертейл на острове Конаникут. Я заплатила двадцать долларов рыбаку, который отвёз меня достаточно далеко, чтобы сделать фотографии с натуры (у меня тогда началась морская болезнь). Кроме того, я изменила название Китовая скала на Китовый риф. Не могу припомнить, что послужило причиной.
В своём рассказе я написала: «Зритель может обмануться, решив, что это всего лишь очередная картина с изображением плывущей в море женщины, поскольку она едва высовывается над линией воды. Её можно было бы принять за самоубийцу, бросающую последний взгляд на неровную линию берега, прежде чем уйти под воду. Однако если приглядеться, на её руках можно безошибочно заметить пятна красно-оранжевой чешуи, а в путанице чёрных волос застрявших там морских обитателей: крошечных крабов, хрупкие звёздочки, извивающихся странных океанических червей и какую-то задыхающуюся пучеглазую рыбу, жадно хватающую ртом воздух».