и и Шотландии. Этот водяной конь поднимался из тины и камыша, и все, кто оказывался достаточно глуп, чтобы его оседлать, были утянуты им на дно и съедены. Он съедал их целиком, кроме печени. Все Уисге пренебрегают печенью. Признаться, я тоже её не люблю.
– Ты опять уходишь в сторону, – оттарабанила по клавишам Имп.
Морские суда – клиперы, дори, шхуны, рыбацкие лодки, траулеры, гигантские грузовые суда и танкеры с ядовитой нефтью, китобойные суда – дрейфуют по коварным течениям, влекомые штормовым ветром, и разбиваются в щепки об иззубренные береговые мысы.
– Дрейфуют, – напечатала Имп. – Румпелем трудно управлять. Держись истинного севера, если не хочешь сбиться с пути.
Ева Кэннинг переступила мой порог.
– «Да и бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море?»[121]
Когда она закрыла за собой дверь, раздался громкий щелчок защёлки. Она повернула засов, и я не нашла в этом ничего странного. Представьте себе, ничего странного в том, что она заперла меня в моей собственной квартире вместе с ней наедине. Я понимала, что она решилась зайти так далеко не только для того, чтобы ей помешали незваные гости. Я представляю себе, как много людей до меня успели утонуть в бездонной синеве её глаз. Она в точности такая, какой я её запомнила с той июльской ночи у реки Блэкстоун и мимолётной встречи в галерее. У неё такие же длинные волосы, совершенно бесцветные, того оттенка, который встречается в местах, куда никогда не добирается дневной свет.
Наконец она отвернулась от двери, встав лицом ко мне. Затем коснулась моей щеки – кожа её пальцев показалась мне похожей на нежнейший шёлк. Моя кожа по сравнению с её словно наждачная бумага. Это впечатление было таким сильным, что мне захотелось отстраниться и предупредить Еву, чтобы она не порезалась. Её руки не созданы для того, чтобы прикасаться к таким, как я. Мне вспоминаются истории, которые я читала в книгах, рассказы об акулах, задевавших пловцов, о том, как зубцы акульей кожи раздирали их голую плоть. Но здесь мы поменялись ролями, пускай всего на несколько мгновений. Я теперь виновница её ссадин, или боюсь, что могу ею стать.
Но ни капли крови не сорвалось с этой нежной руки.
– Ты сделала мне больно, – жалуюсь я. – Ты вложила дурные слова в мой разум, и я чуть не умерла, пытаясь от них избавиться.
– Я привлекала твоё внимание, – отвечает она.
– Ты причинила боль Абалин.
– Имп, ей было бы гораздо хуже, если бы она не ушла. – Затем Ева цитирует «Гамлета»: – «Я должен быть жесток, чтоб добрым быть. Зло начато, и зло не отвратить»[122].
Я понимаю, что с ней не поспоришь. Этот мелодичный голос услышал когда-то глупый Одиссей, который приказал привязать себя к мачте, чтобы он мог сполна им насладиться. Ева всегда заставляет любые возражения казаться откровенно абсурдными.
– Ты злобное создание. Ты мерзость.
– Я такая, какая есть. Как и ты.
Шелковистые подушечки её пальцев скользят по моим губам, поднимаясь к переносице. Меня никто ни разу в жизни так не касался.
– Ты пришла, чтобы убить меня, – еле слышно произношу я, удивившись, что в моём голосе нет ни малейшего намёка на испуг.
– Я не собираюсь делать ничего подобного, – отвечает она, и это тоже ничуть меня не удивляет. Её слова, я имею в виду. Убивать легко. Быть хищником просто. Акулой или волком. Хотя нет, нелегко. Люди охотятся на волков и акул без всякой причины, просто потому, что это акулы и волки. Я пытаюсь сказать, что понимаю: кем бы ни была Ева Кэннинг, она представляла собой гораздо более изощрённое создание, чем обычный хищник. Она пришла утолить свой аппетит и, возможно, поглотить свою добычу, но не ради получения удовольствия от убийства. Моё лицо гладит зверь, которому не нужно съедать свою жертву, чтобы её пожрать.
– Ты позволила ему увидеть тебя. Я имею в виду Салтоншталля.
– Я никогда этого не говорила.
– «Утопленница» – ты сказала: «Это моя картина».
– Правда? – переспросила она, улыбнувшись.
Её рука задерживается на мочке моего левого уха, и мои руки покрываются мурашками. Затем её пальцы мягко пробегают по моим волосам.
– Итак, почему ты здесь?
– Ты остановилась ради меня на дороге. Никто раньше этого не делал, – говорит она. – Я пришла тебе спеть, потому что в долгу перед тобой.
– Даже если это жестоко.
– Даже, – соглашается она, поглаживая пальцами мой затылок. – А взамен я попрошу тебя об одной небольшой услуге, Имп. Но об этом мы поговорим позже. Не бойся меня. Ты этого ещё не понимаешь, но я пришла, чтобы вывести тебя из той тьмы, где ты жила всю свою жизнь. Сейчас ты этого не поймёшь, но потом всё встанет на свои места.
Здесь, перед нами, было существо ужасное, но свободное.
Она поцеловала меня, и я подумала: «Меня никогда раньше не целовали». (О, я изменила время повествования, но ведь в этой стране грёз Блейка, в этом мнемоническом лабиринте, где прошлое и настоящее неотличимы друг от друга, не существует правильного времени. «Прошлое – это настоящее, не так ли? А также будущее». В точности как сказала Мэри Каван Тайрон[123].)
Она поцеловала меня. Она целует меня. Она всегда будет меня целовать. Как я уже говорила, так работает наваждение. Ева Кэннинг, я думаю… кажется, меня только сейчас осенила эта мысль, но мне показалось, что Ева Кэннинг на вкус как море. Вкус, обоняние, зрение, слух, осязание – все чувства размываются, так же как размывается само время.
Меня охватывает паника, потому что это ощущение не сильно отличается от того дня, когда я легла в ледяную ванну и попробовала дышать под водой. Она втекает в меня. Только на этот раз моё тело не сопротивляется. Она течёт мне в горло, и я впускаю её в себя. Но мои лёгкие не предпринимают ни малейших усилий, чтобы сопротивляться этому вторжению.
Как-то это отдаёт порно. Я перечитываю страницу, и мне кажется, что я написала какую-то порнографию. Ничего подобного раньше не случалось. Мне мучительно не хватает слов. А те, что есть, не соответствуют поставленной задаче. Я не знаю, какие подобрать слова, чтобы передать это ощущение. Представьте женщину, которая старательно пытается описать демонов и ангелов, но, будучи всего лишь слабой земной женщиной, описывая их красоту и ужас, оказывает им медвежью услугу. Я оказываю Еве Кэннинг, какой она мне явилась и какой я её тогда увидела, такую же гнусную медвежью услугу.
Я с детства видел всё не так,
Ребёнок, пария, чудак[124]
Наши губы разъединились, и на меня нахлынула волна чувств такой силы, какой я не испытывала даже тогда, когда узнала сначала о смерти Розмари, а затем Кэролайн, и после, когда от меня ушла Абалин. Я отшатнулась назад, ударившись о подлокотник дивана. Если бы его там не оказалось, я бы просто рухнула на пол.
Она застыла между мной и дверью, и я только сейчас смогла её по-настоящему разглядеть – не просто как некую обманчивую личину, скрывающую безымянное нечто, ужасное и свободное, рыскающее в нескольких дюймах под тёмными водами. Я могла видеть Еву ещё яснее, чем в тот день в музее. По её щекам и плечам струились зелёно-красно-голубые переливы, и только сейчас мне пришло в голову, что на ней нет солнцезащитных очков, которые она носила на Уэйланд-сквер и в ШДРА, и оказалось, что её синие глаза – чёрные! Не понимаю, почему считала их раньше синими или какими-то ещё. Чёрный означает полное отсутствие цвета, он поглощает все остальные цвета. Ни один луч света не ускользнёт от его чёрной хватки. Так же как свет не в силах ускользнуть от глаз Евы Кэннинг, которую я всё ещё считаю Сиреной Милвилля.
– Я буду петь для тебя, Винтер Индия Морган, – сказала она, улыбнувшись своей усталой, печальной, неумолимой, извиняющейся и сочувственной улыбкой. Отпечаток этой улыбки навсегда запечатлелся на внутренней стороне моих век, и когда я умру, а моё забальзамированное тело положат в могилу, она всё ещё будет парить перед моими глазами. – Я пришла, чтобы пропеть для тебя и помочь тебе спеть твою собственную песню. А когда мы закончим петь, ты отвезёшь меня домой, и я сойду на глубину к своей матери, которая грезит обо мне каждую ночь.
«Видение абсолютного разрушения».
В зеркале заднего вида.
Записка из печенья с предсказаниями, которое я получила в первый раз, когда мы с Абалин заказали еду навынос, гласила: «Не останавливайся».
Но мне хочется остановиться, поскольку то, о чём я должна написать, ничуть не лучше тех дней, когда я не принимала лекарства и которые провела, скорчившись в своём углу или безумно нашёптывая что-то пишущей машинке, пока Абалин не решилась воспользоваться своим ключом и не нашла меня. Как мне кажется, это просто невозможно описать, поскольку случившееся так ужасно, так прекрасно, так тоскливо и так интимно. Но я буквально в шаге от волшебного слова «Конец». Поэтому мне нельзя останавливаться.
Большая часть того, что последует далее, покажется вам какой-то непонятной путаницей. Особенно поначалу. Во-первых, я перестала принимать лекарства. Во-вторых, объявилась Ева, переступив порог моей квартиры, и, сделав это, она не просто зашла ко мне в прихожую. В этом поступке заключался гораздо более глубокий смысл. Я помню, как она позвонила на мою работу, представилась моей подругой и сказала, что у меня кишечная инфекция, поэтому я буду отсутствовать несколько дней. Ещё я помню, как Ева убедила меня, что лучше будет обойтись без таблеток, поскольку, в конце концов, она теперь рядом со мной. Она сказала что-то вроде: «Они только затуманивают твоё восприятие. Они мешают тебе разглядеть, какие возможности сокрыты в твоём даре безумия, то, о чём другие даже не подозревают». По её настоянию я смыла все таблетки в унитаз. Я сидела рядом с унитазом, опорожняя флакон за флаконом, а она стояла в дверях, одобрительно наблюдая за происходящим. Я покраснела, и звук бурлящей воды лишил меня последних остатков притворного здравомыслия.