Она протянула руку и помогла мне подняться с пола. Хотя, честно говоря, я хотела остаться там. В квартире стояла ужасная жара, а плитка в санузле была такой прохладной. Она притянула меня к себе, а потом отвела…
Я совру, если ограничусь фразой: «Она притянула меня к себе, а потом отвела в комнату». Хотя именно так она и поступила. Но поступить так означает солгать. Это можно будет назвать фактом, но всей правды вы тогда не узнаете. «Возьми меня за руку, Индия. Я покажу тебе, как летать». Летать, петь, плавать. Она утянула меня в самое сердце зимы, к реке Блэкстоун. Она увлекла меня песней, которая превратилась в далёкий белоснежный пейзаж, затем стала картиной, а потом – морем. Но сначала песня была лишь песней, а её губы только её губами.
Шу, шу, шу ла ру, шу ла рэк шэк, шу ла баба бу, когда я найду свой сэлли бэлли билль, настанет дибб-а-лин э буу шай ло-ри. Баю-бай, малыш, не плачь, засыпай, маленький мой, бай-бай. Когда ты проснёшься, тебе достанутся все прелестные маленькие лошадки. Чёрные и гнедые, пёстрые и серые, Джонни ушёл в солдаты. «Пойдём ко мне домой, маленький Мэтти Гроувз, идём со мной этим вечером. Пойдём ко мне домой, маленький Мэтти Гроувз, оставайся со мной до рассвета. Джонни ушёл в солдаты. Они росли на старом кладбище, пока не выросли и не сплелись в любовных объятиях, и роза обернулась вокруг шиповника. Я такого тёмного коричневого цвета, коричневее не бывает, и глаза мои чёрные, словно тёрн; я такой бойкий и такой проворный, Джонни ушёл в солдаты. «Я посадил его в маленькую лодочку и выбросил в море, чтоб он или утонул, или поплыл, но больше он ко мне так и не вернулся». И единственный звук, который я слышу, когда он разносится по городу, – это крик мчащегося по улицам ветра, который всё сплетает и прядёт, сплетает и прядёт. Призрак подошёл в полночь к постели его любимой Мэри-Джейн. Когда он сказал ей, что мёртв, она воскликнула: «Я сойду с ума». «С тех пор, как моя любовь умерла, – запричитала она, – вся радость на земле покинула меня. Я никогда больше не буду счастлива», – и так она сошла с ума. Джонни пошёл в солдаты. Твинки дудл дам, твинки дудл дам пел храбрый рыбак. Шуле, шуле, шулагра, конечно-конечно, он любит меня. Три пенса за фунт чая, три пенса за фунт чая. Siúl, Siul, Siúl a ghrá Níl leigheas ar fáil ach leigheas an bháis Ó d’fhag tú mise is bocht mo chás Is go dté tú mo mhúirnín slán. Пойдём вперёд, туда, где лужайка видна. Там бедный крошечный ягнёнок, пчёлы и бабочки искусали его глаза. Он плачет и рыдает, к мамочке своей взывает. Тише, малыш, не говори ни слова, следуй за китами; где плавают айсберги и дуют бурные ветры, где земля и океан покрыты снегами. Если этот пересмешник не запоёт, мама купит тебе кольцо с бриллиантом. Сплетает и прядёт, сплетает и прядёт, Джонни ушёл в солдаты. Он сделал из её груди арфу, чтоб вечно на ней играть. Джонни ушёл в солдаты. Потом трижды он обошёл наш изящный корабль, и трижды обошла она, и в третий раз на дно морское она пошла. Лодка перевернулась, и четверо мужчин утонули, а мы так и не поймали этого кита, храбрые мальчишки, мы так и не поймали этого кита. И долгой зимней ночью живой труп следовал за ней. Сплетает и прядёт, сплетает и прядёт. Я видел, видел, как свет небесный осветил всё вокруг. Я видел, как вспыхнул яркий свет. Я видел, как он спустился с небес. Пока корабль наш медленно торил свой пенистый путь, встречный ветер рассекая, когда я найду свой сэлли бэлли билль, настанет дибб-а-лин э буу шай ло-ри, Джонни пошёл в солдаты.
Все последующие дни Ева непрерывно пела свои необыкновенные песни. Она никогда мне об этом не говорила. Я сама обо всём догадалась. Это осталось между нами в виде невысказанной правды.
Их оказалось слишком много, чтобы можно было всё записать, поэтому я довольствуюсь этими ужасными обрывками и кусочками. Во всяком случае, большую часть этих песен уже не вспомнить, кроме того, сейчас мне известно то, чего я не знала тогда. Я видела могилу в Миддлтауне и теперь понимаю, что моя история с привидениями – совсем не та, которую, как мне казалось, я хотела рассказать. Мои истории с лёгкостью меняют форму, словно оборотни или русалки. Это какое-то причудливое оборотничество существительных, глаголов и прилагательных, подлежащих и сказуемых и так далее, и тому подобное.
Она наполняла меня музыкой, которую мало кому удалось когда-либо услышать и остаться в живых. Она превратила меня в Одиссея. Она сделала из меня лиру, арфу и флейту. Она играла со мной (во всех смыслах). А поскольку песни – это истории, она сделала из меня книгу, так же как до этого я успела побывать песней. Это для меня ничего не значит, хотя ещё несколько дней назад всё было бы совсем иначе, но я пытаюсь излагать свою историю так, как делала бы до совместной поездки с Абалин на остров Аквиднек. Позднее настанет время и для других откровений. Они никуда не денутся, а факты, как мне кажется, отличаются огромным терпением. У фактов есть всё время, какое может предложить Вселенная.
Я проснулась однажды ночью, после полуночи, но ещё задолго до рассвета, и увидела, что она стоит у окна спальни, разглядывая скупой, заросший сорняками задний двор дома, здания на Вуд-стрит, небо и вообще всё, что можно увидеть из моего окна. Это довольно удручающее зрелище, поэтому я очень редко открываю шторы. Ева была обнажена, и её кожа переливалась, как разводы моторного масла в оставшейся после дождя луже. Даже в лунном свете её кожа продолжала мерцать.
– Мне это приснилось? – спросила я.
– Тебе приснилась я, – ответила она.
– На что ты смотришь? – спросила я, мой голос был наполнен сонной негой, грёзами, которыми она меня одарила, и теми снами, которые мне ещё только предстояло увидеть.
Она оглянулась на меня через плечо и мягко улыбнулась. Это была очень грустная улыбка. Улыбка, которая чуть не разбила мне сердце.
– У тебя хрупкое сердце, Винтер Индия Морган. Твоё сердце – это посудная лавка, а окружающий мир – тот самый пресловутый слон. Твоё сердце сделано из стекла. Тебе следует поспать, – продолжила она после небольшой паузы.
– Меня что-то разбудило, – ответила я. Затем я поинтересовалась, на что она смотрит, и Ева снова повернулась лицом к окну.
– Меня что-то разбудило, – коротко ответила она.
Я вновь закрываю глаза, желая только одного: снова уснуть, такая усталая, такая счастливая, в болезненной истоме от её песен и историй, наполняющих меня жизнью. Потом она ещё что-то сказала, но я не уверена, что правильно расслышала её слова. «Не уверена» – это ведь не то же самое, что «уверена» верно?
Кажется, Ева Кэннинг сказала: «Ты призрак». Но обращалась она не ко мне. Взгляд её был обращён на своё отражение в окне моей спальни, и я готова побиться об заклад, что разговаривала она именно с ним.
Я выбираю следующую песню наугад. Этот будет сон, наверное, я выберу его, а потом ещё один.
Или два.
Я рисую картину дней, которые уже почти потерялись в тумане прошлого, но всё же именно тогда я жила по-настоящему, как никогда ранее. Я пытаюсь вспомнить те драгоценные сны и истории, которые она нашёптывала мне своими губами и пела, пропуская их через жемчужные зубы и звонкое горло.
Она знала сотни вариантов истории о том, как Филипп Джордж Салтоншталль в 1898 году написал свою «Утопленницу». Большую часть из них она мне рассказала. Точнее, пропела. Некоторые из этих песен соответствовали содержанию его письма к Мэри Фарнум. Но большинство описывали всё иначе.
Я помню это, во сне ли, наяву или в том пограничном пространстве, в котором она держала меня большую часть времени. Я целыми днями ходила будто во сне.
Я стояла в лесу у Роллинг-Дэм на реке Блэкстоун, стояла глубокая зима, и шёл сильный снегопад. Я была голой, как Ева, когда она стояла у окна моей спальни, но совершенно не чувствовала холода. Ни в малейшей степени. Я находилась на западном берегу, рассматривая воду цвета маринованных испанских оливок, переливающуюся через выпуклую кромку плотины, разбиваясь о скалы внизу. Вода в плотине была чёрной, и кто знает, что она скрывала в своих мрачных глубинах. Записывая это, я вспоминаю о Натали Вуд[125], героиня которой пыталась утопиться на плотине в фильме «Великолепие в траве» и которая сама утонула в 1981 году у перешейка острова Каталина. Она всю жизнь боялась утонуть, поскольку в детстве едва этого избежала. То есть чуть не утонула. В любом случае, в «Великолепии в траве» вода на плотине тоже была непроницаемо-тёмной. Правда, в фильме на дворе стояло лето, а не зима.
Течение ниже Роллинг-Дэм изобиловало порогами, ревущий поток воды перекатывался через них, булькая между заснеженными гранитными валунами. Я спустилась на берег и увидела, что к северу от меня, где река резко изгибалась на запад, она замёрзла, и лёд простирается, куда хватает глаз. Белая дорога извивалась между стволами и покрытыми инеем кронами бумажных берёз, сосен, дубов, ив, кленовых ветвей, усыпанных, несмотря на холод, тысячами крошечных красных цветочков, а также густых зарослей рододендрона, боярышника, шиповника и дикого винограда.
Во время дыхания из моего рта не поднимался тёплый пар, и во мне зародилось подозрение, что причина здесь простая – я умерла, поэтому моё тело почти так же заледенело, как раскинувшаяся вокруг лесная чащоба.
– Что ты увидела там, у плотины? – напечатала я. – Только не ври. Что ты увидела?
Прошу прощения. Я ещё даже не начинала врать.
Слева от меня послышался шум, я повернула голову и увидела наблюдающую за мной лань. Та застыла так неподвижно, что мне сначала показалось, будто она тоже мертва. Возможно, это чучело умершего животного, которое оставили здесь ради розыгрыша или в качестве какого-то сомнительного украшения. Но затем она моргнула и рванулась прочь, скрывшись за деревьями. По идее, она должна была наделать много шума, носясь вот так по лесу, но не раздалось ни звука. Может быть, какой-то шум и был, но его заглушил рёв плотины. Грохот от плотины стоял такой, словно от какой-то волны вселенских масштабов, с неиссякаемым упорством бьющей по бескрайним пляжам унылой и голой гальки. Лань ускакала, её белый хвост предупреждающей вспышкой мелькнул между деревьями, но мне показалось, что теперь я точно осталась одна. За исключением ворон, каркающих на деревьях.