– Вороны означают ложь, – вмешалась Имп. – Не забывай об этом. Помни о чумных докторах в жутковатых клювастых масках, пускай ты их никогда и не видела.
Вороны не всегда означают ложь. Иногда это просто голодные, шумные, грубые создания, этакие крылатые панки, застывшие на голых ветвях февральских деревьев. По крайней мере, мне так кажется. Иногда вороны – это просто вороны.
– Отлично, – напечатала Имп. – Но что ты увидела после того, как заметила лань? Когда взглянула на другой берег реки Блэкстоун над плотиной, что ты там увидела?
Я увидела Якову Энгвин (тогда я не знала её имени, и буду в неведении ещё два года и четыре месяца). Да, я увидела там Якову Энгвин, предводительницу «Открытой Двери Ночи», Пророчицу из Салинаса[126], ведущую к реке десятки мужчин и женщин. Все они были одеты в белоснежные одежды. Ни один из них даже не попытался плавать. Они просто входили в реку, исчезая в её водах, и никто не вернулся обратно. Наверх не поднималось даже пузырьков воздуха. Так продолжалось очень долго, и я уже начала думать, что этому шествию не будет конца, когда вдруг всё прекратилось и на противоположном берегу осталась всего одна женщина. Хотя нет, не женщина. Очень молодая девушка. Вместо белых одежд на ней были джинсы, свитер и ярко-синее пальто с таким же синим меховым воротником. Она стояла на берегу, рассматривая окрашенную в таниновый[127] цвет реку. До Роллинг-Дэм было всего около пятидесяти ярдов, и я могла ясно её разглядеть. Наконец она подняла голову, и на мгновение её глаза встретились с моими. Затем она повернулась и, будто лань, бросилась в сторону леса.
– Ты призрак, – сказала она своему отражению.
Я хотела последовать за убегающей девушкой, но не осмелилась войти в реку, особенно после того, как в её водах утонуло столько мужчин и женщин. Я была уверена, что они схватят меня и утащат за собой на дно. Вместо этого я присела в снегу, как какая-нибудь лань, рысь или койот. Присев, я продолжала разглядывать реку. Я помочилась, поэтому могла быть уверена, что жива, ведь мёртвые женщины не ходят по нужде, правда? Я скорчилась среди деревьев под облачным небом в духе Ман Рэя, почти таким же белым, как снег. Ещё до захода солнца я ощутила жгучий холод, и моё тело превратилось в ледышку. Я стала похожа на хрустальную статую, и луна струила сквозь меня свой бледный свет.
– В «Улыбке оборотня» ты назвала себя Винтер, – написала Имп.
Мы сидим вдвоём при свете луны, все лампы в квартире выключены. Перед нами стоит проигрыватель с динамиками, и я ставлю для Евы одну из пластинок Розмари-Энн. Она сказала мне, что её всегда очаровывала музыка, которая не принадлежала ей, человеческая музыка, разносившаяся над гладью моря, музыка верхнего мира, хотя она очень мало её слышала. И вот я проигрываю для неё «Dreamboat Annie»[128], поскольку помню, что эта пластинка больше всего понравилась Абалин. Ева слушает и изредка что-то говорит. Музыка играет очень громко (так ей захотелось), но я без труда слышу её слова, отчётливо перекрывающие гитары, барабаны, фортепиано, синтезаторы и вокал.
Я только что ещё раз спросила её, что она имела в виду в тот день в музее, когда сказала, что «Утопленница» – это её картина. Успевает доиграть одна песня, начинается другая, и наконец она произносит:
– Ты видела эту картину и теперь одержима ею. Но разве ты никогда не пыталась сделать её своей? Ни разу не оказывалась внутри её?
Я призналась, что нет.
Она поцеловала меня, и музыка стихла. Спустя несколько мгновений я вновь обнаружила себя на берегу реки. На этот раз была не зима, а позднее лето, и деревья вокруг возвышались в буйстве зелени. Мои глаза почти ничего не различали, кроме бесчисленных оттенков зелёного цвета. Но я сразу заметила, что чаща вокруг меня такая густая, что просматривается максимум на несколько футов, куда ни кинь взгляд. Неба видно не было, только очень далеко, над рекой. Я вошла в прохладную, приветливую воду и, оглянувшись через плечо, увидела, что пространство между деревьями кажется совершенно непроходимым. Над моей головой нет ни малейшего намёка на небесный свод. Дело не в том, что я его не вижу, – его просто нет. И тогда меня осеняет, что я не вернулась на берега той реки. Ева одарила меня волшебством, и теперь я оказалась внутри картины. Даже нет – я сама стала картиной.
Я осматриваюсь внимательнее, и во всём, на что падает мой взгляд, – река, лес, древесная кора, подлесок, даже моя собственная кожа, – безошибочно угадывается фактура натянутого, вставленного в раму полотна. И тут я ощущаю, как кто-то начинает нежно, но тщательно наносить кистью из верблюжьей шерсти масляную краску на мой живот, спускаясь всё ниже и ниже.
– Теперь понимаешь? – спрашивает Ева. Я снова оказываюсь наедине с ней в лунном свете. Пластинка закончилась, и звукосниматель фонографа автоматически поднялся, вернувшись обратно. – Всё так просто. Теперь это и твоя картина. Это просто ещё один из способов петь.
Прошло некоторое время, прежде чем я осознала, где нахожусь, и смогла говорить. Я взволнованно выдохнула:
– Ты так много мне дала. Мне хотелось бы дать тебе что-нибудь взамен.
Она улыбнулась и поцеловала меня в щёку.
– Всему своё время, любимая, – вздохнула она. – Потерпи. Совсем скоро всё случится.
Как я уже говорила, Ева пропела для меня бесчисленное множество разных песен и историй. Хотя теперь мне понятно, что всё это были вариации на одну и ту же тему. В лучшем случае они отличались друг от друга некоторыми деталями, которые кажутся мне теперь гораздо менее важными и значительными, чем тогда.
– Ты призрак, – сказала Ева, обращаясь к самой себе.
Она пела мне днями и ночами без перерыва, сделав из меня сосуд для своих призрачных воспоминаний. Она спрятала меня в моей собственной квартире, чтобы мои глаза и уши, осязание и вкус ни на что не отвлекались. Я вдыхала в себя призрака, бесплотную эктоплазму, женщину, считавшую себя призраком и в то же самое время сиреной, которая не была волчицей и никогда ею не являлась. Как-то раз мы заговорили об Альбере Перро, и она успела сказать: «Моя мать…», прежде чем замолчать.
Ранее я написала, что выберу сначала одну историю, а затем другую. Но выбор слишком велик, а различий между ними очень мало. Но я должна. Вот девушка стоит на берегу реки, а затем отворачивается и уходит, отказываясь входить в реку вслед за другими, навсегда упустив этот шанс. Отказавшись присоединяться, она обрекла себя на вечное одиночество. Я могу это понять. Кэролайн ушла из жизни в милосердном газовом угаре, Розмари-Энн тоже свела счёты с жизнью, а я осталась одна, уйдя в изгнание (по собственному выбору или из страха). У меня есть возможность к ним присоединиться, но всё же я не могу. Не могу последовать их примеру. И Ева тоже не может, но море навсегда завладело её сердцем и душой. Это сказка о «Русалочке», а не «Красная Шапочка». Не Жеводан. «Утопленница», а не Элизабет Шорт. Впрочем, я забегаю вперёд. Остановись. Вернись по своим следам обратно, Имп.
Ева меня не любила. Сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь хоть кого-то любила. Потому что она любила океан. Застряв меж берегами тёмной реки где-то в дебрях Массачусетса, она всего лишь пыталась отыскать дорогу домой, путь, струящийся по течению любимых объятий. В «Улыбке оборотня» я написала о выдуманной Еве: «…потому что хорошо знала, что она никогда и никого не любила так, как меня».
Я рассказала о реке зимой и о том, как превратилась в картину, но не буду записывать все эти изменчивые песни-истории, неизменные в своём непостоянстве: маленькая девочка, кружащаяся на карусели под неподвижным взглядом её матери; истощённое создание с золотыми глазами и игольчатыми зубами, голодное и выжидающее, зарывшееся в ил на дне плотины Роллинг-Дэм; череда кораблекрушений в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках; пляж, уходящий под водой к каньону Монтерей, впадине длиной девяносто пять миль и глубиной почти тысяча двести футов; красивая, эффектная женщина с древним идолом божества, которого она называет Матерью Гидрой; замысловатая мандала на полу храма, который когда-то был складом, и просители, молящиеся об избавлении от проклятия земного бытия; Филипп Джордж Салтоншталль, запрыгивающий в седло; изнасилование моей матери тем человеком, которого я называла отцом; вереница мужчин и женщин, марширующих в море; вой демонов урагана. Видишь ли, Имп, это всё одна и та же история, увиденная глазами призрака, и этот призрак – Ева, и этот призрак – я.
Она показала лицо, которое мне нужно было увидеть, которое, как она считала, я должна была увидеть, чтобы круг замкнулся. Это должно было положить конец её наваждению, хотя моё в итоге только усугубится. В то время я не могла этого знать, лишившись своих лекарств и полностью растворившись в Еве.
Чудовищ не существует. Ни оборотней. Ни сирен.
Но она показала мне своё истинное лицо, и вряд ли имеет значение, было ли оно когда-либо реальным.
Сирена Милвилля извивалась пёстрыми кольцами на моей кровати, убитая и преобразившаяся душа Перишэйбл Шиппен, которая, несомненно, погибла в полном соответствии со своим именем, пускай даже её никогда не существовало в действительности. Ева корчилась в червеобразных клубках угрей и морских змей, миксин и миног. Она извивалась и обвивала меня, окутывая удушающим защитным коконом из густой полупрозрачной слизи, источаемой её невидимыми железами либо порами. На её грудной клетке обрисовались акульи жабры, ряд из четырёх глубоких малиновых разрезов по обеим сторонам торса; они задыхались из-за отсутствия воды, судорожно открываясь и закрываясь, бездыханные, но продолжающие жить. Её груди исчезли, и на их месте не появилось ничего, за исключением этих жабр. Я смотрела в глубину её чёрных глаз, залитых непроницаемой чернильной тьмой, а она смотрела в мои.