[134] накануне смертельной аварии на мотоцикле являлся тщательно спланированным ходом, призванным сохранить загадочность его образа ad finem[135]. Действительно, считать иначе кажется мне даже странным.
Что касается самой картины (в настоящее время переданной в аренду Национальному музею современного искусства), то «Последний Глоток Птичьей Головы» – одно из самых больших и тематически неоднозначных полотен Перро. После разочаровывающих экспериментов со скульптурой и мультимедиа он вновь возвращается к картинам, которые возвестили о его восхождении почти десять лет назад. Здесь мы снова видим его фирменное «ретро-экспрессионистско-импрессионистское» видение, а также явный возврат к былой одержимости мифологией.
На холсте мы видим одинокую фигуру, которая стоит на бесплодной вершине холма, вырисовываясь на фоне изгибов ночного неба. Однако это небо изгибается не звёздами или лунным светом, как в «Звёздной ночи» Ван Гога, здесь корчится сама ткань небосвода. Словно содрогается само полотно картины. Чёрный небосвод вполне может отражать концепцию Перро об антипатическом космосе, а также может быть истолкован как проекция центральной фигуры картины и, соответственно, психики самого художника. На всём этом чёрном, искривлённом небе заметён только один малиновый мазок света (что напоминает его более раннюю работу «Fecunda ratis»), который больше похож на некий зловещий глаз, чем на обычное небесное тело. Характерная форма и толщина мазков придают этому небу ощущение какой-то искажённости, и я обнаружил, что мне сложно воспринимать их линии иначе как коридоры своеобразного лабиринта, рождённого сознанием безумца, уводящего наблюдателя кругами всё дальше и дальше, в конечном итоге – в никуда.
И если предположить, что небо «Последнего Глотка Птичьей Головы» – это лабиринт, то фигура, занимающая передний план, может быть справедливо истолкована как «минотавр» – то есть уродливая химера, навеки пойманная в ловушку его извилистых петель. Ранее один известный рецензент описывал эту фигуру как изображение египетского бога неба Гора (или Нехени) с головой сокола. Тем не менее мне кажется очевидным, что птичью голову аватара Перро нельзя однозначно назвать соколиной. Скорее представленный профиль – небольшой череп и длинный, тонкий, изогнутый клюв – больше напоминает ибиса. Таким образом, это наводит на мысли о совершенно ином египетском божестве – Тоте, писце богов, посреднике между силами добра и зла.
В левой руке эта фигура сжимает книгу, на корешке которой отчётливо различимы три буквы, предположительно часть названия – LEV. Нельзя не отметить сообщения, появившиеся вскоре после смерти Перро, о том, что незадолго до этого он начал переписку с выжившей участницей «культа самоубийц» покойной Яковы Энгвин под названием «Открытая Дверь Ночи», женщиной, которая в его переписке обозначается просто инициалами ЕМК. Установлено, что печально известная книга Энгвин «Пробуждение Левиафана» присутствовала в библиотеке Альбера Перро…»
Эту картину не включили в число тех, что выставлялись в галерее Белл в 2008 году. Сначала я подумала, что, возможно, просто не успела до неё дойти, сбежав оттуда в расстроенных чувствах. Но затем я проконсультировалась в галерее и сверилась с каталогом выставки. Картины там не оказалось. Предполагаю, что она всё ещё где-то во Франции. Но та самая EMК, предположительно выжившая после массового утопления в Мосс-Лэндинг? Разве можно сомневаться, кем была эта женщина? Он ведь не знал, верно? Он не знал.
7 февраля 2011 г.
Неужто я рождён, чтоб умереть,
На землю сбросив узы тела,
Чтобы душа, вострепетав,
В неведомые дали улетела,
В страну непроницаемых теней,
Что неподвластна мысли смертных,
Где льётся забытья елей,
В пределы мрачные умерших.
«Идумея», Чарльз Уэсли, 1793 г.[136]
10 февраля 2011 г.
Вчера в Атенеуме ко мне обратились с вопросом: «Вы всё ещё интересуетесь Филлипом Салтоншталлем?» Я имею в виду, что меня спросила библиотекарша. Та, которая два года назад интересовалась, в курсе ли я, что некоторые из писем Салтоншталля хранятся в Библиотеке Джона Хэя.
– Нет, – ответила я. Но затем поправилась: – Да.
Это вызвало у неё очевидное недоумение. Но оно быстро прошло. Наклонившись ближе, она тихо, словно заговорщик, прошептала:
– Тогда вы просто не поверите, – начала она. – Вас ведь особенно заинтересовала та картина, верно?
– «Утопленница», – уточнила я, не желая это говорить, но что ещё мне оставалось?
Она достала очень большую книгу, из тех, что часто называют книгами для кофейного столика. Название на обложке гласило: «Мастера символизма». Она открыла её на страницах 156–157, и там, на 156-й странице (слева), была репродукция «Утопленницы», а на 157-й красовалась ещё одна картина Салтоншталля. Каждая занимала почти всю глянцевую страницу целиком. Вторая картина называлась «Девушка на реке», и в книге говорилось, что она была написана в 1870 году, через два года после «Утопленницы». Во многих отношениях они почти идентичны. Но при этом очень сильно разнятся, и «Девушка на реке» поначалу показалась мне гораздо страшнее. Сначала я чуть было не решила собрать манатки и убежать сломя голову. От вида этой картины, я имею в виду. Там изображена та же самая девушка, в том же самом водоёме; они более-менее идентичны. За исключением того, что девушка не оглядывается через правое плечо, мы можем видеть её профиль. Она смотрит вниз на чёрное существо, напоминающее огромную змею, наполовину высунувшуюся из воды. Оно обвилось вокруг её лодыжек и, кажется, выбирается из воды на травянистый берег. Вид у девушки ничуть не встревоженный. Возможно, даже любопытный. Немного сконфуженный. Абалин не преминула бы сказать, что это слово больше никто не использует, но она кажется именно сконфуженной. Кожа у неизвестного существа скользкая и непроницаемо-чёрная.
В 1897 году Салтоншталль написал Мэри Фарнум:
«И в этот момент из реки выпрыгнуло нечто смолисто-чёрное, с размытыми очертаниями. Я знаю, что это скупое описание, но предоставить вам другое я не в силах. Это создание было видно лишь мгновение, не принимая никакой отчётливой формы. Тем не менее у меня осталось тревожное впечатление, что я наблюдал не какую-то рыбу, а, возможно, огромную змею, толстую, словно телеграфный столб, превышающую размерами любую из тех змей, которые, как я предполагаю, обитают в Африке или тропиках Амазонки. Её нельзя было назвать настоящей змеёй, но это лучшее сравнение, которое я могу привести, если попытаюсь описать хоть что-то более существенное, чем клубящиеся тени под сенью клёнов».
Человек, написавший «Мастеров символизма», назвал «Девушку у реки» потерянной картиной. Если предположить, что её действительно когда-то потеряли, то отыскалась она три года назад в коллекции галереи Хартнелл-колледжа в Салинасе, штат Калифорния. Автор также отмечает, что картина была подарена «Обществом Теодора Энгвина». Отца Яковы. Пророчицы из Салинаса. Её отец преподавал сравнительное литературоведение и писал детективные романы, которые, насколько я понимаю, никогда не пользовались особой популярностью.
Кроме того, когда я приводила описание девушки с «Утопленницы», то написала следующее: «Её длинные волосы почти того же зеленоватого оттенка, что и вода…» Так вот, это неправда. Я прекрасно об этом знала, но умышленно описала её таким образом. На самом деле волосы у женщины светлые. Жёлтые. Ярко-жёлтые, как подсолнухи.
Я не собираюсь ничего рассказывать об этом Абалин. Потерянные картины, порождения неведомой тайны, загадки и осколки будут вечно появляться, чтобы встать на свои места. Или, наоборот, выпасть оттуда. Ева была одна, но картин – две.
11 февраля 2011 г.
Здесь Смерть себе воздвигла трон,
Здесь город, призрачный, как сон.
Стоит в уединенье странном,
Вдали, на Западе туманном,
Где добрый, злой, и лучший, и злодей
Прияли сон – забвение страстей.
Здесь храмы, и дворцы, и башни,
Изъеденные силой дней,
В своей недвижности всегдашней,
В нагроможденности теней,
Ничем на наши не похожи.
Кругом, где ветер ни дохнёт,
В своём невозмутимом ложе,
Застыла гладь угрюмых вод.
Эдгар Аллан По,
«Город на море», 1831 г.[137]
«Во дворцах Посейдона она готовит чертоги из коралла, стекла и костей китов. Дворцы, храмы в странном городе. Она вернёт нас домой».
Якова Энгвин (1990 г.)
8 марта 2011 г.
Сегодня я встречалась с доктором Огилви. Её радует мой прогресс. Она расплылась в улыбке, которая, как мне известно, означает, что это не просто «дежурная улыбка психиатра», а неподдельная и искренняя:
– Теперь ты осознала, что никогда не узнаешь, что случилось в действительности? – спросила она.
– Да, осознала. Сейчас я это понимаю.
– И с этим вполне можно жить.
Я бросила взгляд на большого морского ежа, расположившегося на одной из её книжных полок, а затем кивнула:
– Да, можно. Я могу с этим жить.
И тогда она вновь мне улыбнулась.
18 марта 2011 г.
Мы плетём сеть вымыслов, и иногда они нас спасают. Наш разум и наши тела. Сирена научила меня петь, но она оказалась лживой, коварной _______, она видела, что я чуть не взялась помочь за нож, когда она перерезала себе запястья. Поэтому я придумала для себя другую историю, более красивую, в которой я помогла потерянной волчице, которая на самом деле была девушкой, обрести себя и вновь стать волчицей. Я смешала одно с другим, чтобы выглядеть героиней, а не законченной дурой. Но мой разум продолжал громыхать и разваливаться на части, и я должна была понимать, что ничего из этого не выйдет.