Я отмечаю, что статья 302 запрещает «подстрекательство к враждебному отношению по признаку принадлежности к определенной национальности (племени), религиозным или иным обществам, отдельным классам общества…». Статья 303 того же кодекса запрещает «печатание или распространение изображений или произведений, направленных на высмеивание или унижение учения, обычаев и учреждений любой признанной государством церкви или религиозного объединения».
Совершенно недвусмысленно они защищают не только католицизм, но и все прочие признанные государством религии, а значит, и иудаизм. Преступление, подпадающее под статью 302, карается тюремным заключением на срок от трех до шести месяцев, а по статье 303 – до шести месяцев. Читая весь текст целиком, я удивляюсь, что серьезная защита против того, что сейчас мы называем «преступлением на почве ненависти», появилась так рано, ровно за десять лет до реформ 1867 года и больше чем за век до введения соответствующих положений в законодательство Великобритании.
Безудержно радоваться от обнаружения таких прогрессивных положений мешают два обстоятельства. Во-первых, кодекс имеет силу только в той степени, в какой власти стремятся применять его; а во-вторых, история может пойти (и часто идет) совсем другим путем. Я вспоминаю рисунок, примерно в 1909 году помещенный в газете городского хора Инсбрука. На нем изображено воображаемое будущее (Zukunft) главной улицы города, Мария-Терезиен-штрассе. Огромные здания еврейских компаний (Saloman & Sohn, Levison, Zum billigen Jakob и т. д.) предстают прямо-таки нью-йоркскими небоскребами. Они занимают почти все пространство, буквально вытесняя с этого выгодного места домишки, явно принадлежащие честным, христианским немецким компаниям.
Перед этими вульгарного вкуса сооружениями стоит в командирской позе толстый, богатый капиталист в цилиндре; поодаль жалкая фигурка в традиционном тирольском платье тянет на веревке свинью куда-то за пределы картинки, как будто в новом Инсбруке нет места такой, как он, деревенщине. В верхнем правом углу вставка с изображением здания Инсбрукского университета, стены которого едва держатся на подпорках. Смысл совершенно понятен: еврейский бизнес несет угрозу тирольской жизни и культуре.
Этот рисунок воспроизведен в статье Мартина Ахрайнера из сборника «Жизнь евреев в историческом Тироле» (Jüdisches Leben im Historishen Tirol), настоящем кладезе информации (см. илл. 4 на вкладке). Конечно, противники такого рода пропаганды не молчали, но к тому времени власти уже умыли руки. Еще в 1880-е годы, как пишет Ахрайнер, «государственный обвинитель официально изъял антисемитские памфлеты и начал дело» против их изготовителей и распространителей. Однако через десять лет такое поведение уже вызывало «одобрение в обществе». Ахрайнер заключает: «Шутки, издевки и поддразнивания евреев вошли в обиход сначала в тавернах, горах, клубах, а потом и в государственных учреждениях»[11].
19. Рисунок с изображением будущего Мария-Терезиен-штрассе, «захваченной» еврейскими предпринимателями
Осколки головоломки не сходятся. Почему враждебность к евреям росла именно тогда, когда в Инсбруке их было сравнительно мало да и они, как правило, стремились как можно скорее ассимилироваться? Возможно, это чувство подпитывалось их крупными достижениями в бизнесе?
Моя семья, как и любая другая сильно мотивированная семья в любой точке мира, в любой исторический момент стремилась подняться, интегрироваться в новую жизнь и экономически преуспеть. Возможно, издавна жившее здесь большинство воспринимало таких людей как угрозу всему привычному, а они привносили в жизнь ощущение перемен и обновления, вступавшее в конфликт с традиционными тирольскими ценностями.
Я не знаю, как Леопольд и Самуил реагировали на эти памфлеты и картинки и сильно ли влияли эти нападки на бизнес и повседневную жизнь инсбрукских евреев. По-моему, они воспринимали их как очередную волну антисемитизма, похожую на те, что накрывали их предков в Богемии или Пруссии. Наверное, они думали, что и эта волна вскоре пойдет на спад.
Но я удивляюсь, что памфлеты, точно ржавчина, разъели сознание нееврейского большинства Инсбрука. То, что сначала шокирует своим несоответствием правде, становится привычным после множества повторений. Мой отец всю жизнь скрывал, что он еврей. Я начинаю лучше понимать парадокс этого человека, который, хорохорясь всю жизнь, все же сгорал от желания ассимилироваться, вписаться.
А еще я понимаю, что нельзя не учитывать и фактор времени. Всего через два года после того, как был сделан семейный фотопортрет, который так понравился нам с Томом Зальцером, в другом уголке Австро-Венгерской империи произошло событие, сломавшее привычный ход жизни. Выстрел, раздавшийся 28 июня 1914 года в боснийском Сараеве, означал, что престарелый император Франц Иосиф в скором времени призовет своих подданных – и евреев, и антисемитов – подняться на его защиту.
Моя семья откликнулась на этот призыв.
Часть вторая
4Ром на Восточном фронте
Сараево, Босния и Герцеговина, 28 июня 1914 года
Автокортеж медленно движется по набережной Аппель. Маршрут вдоль обсаженной деревьями набережной реки Милячка был широко разрекламирован, а саму набережную вычистили и украсили флагами. Местным жителям настоятельно советовали не сидеть дома, а выйти посмотреть на человека, который когда-нибудь станет их кайзером, и его жену, Софию. Всего лишь начало одиннадцатого, но уже жарко. На Софии длинное белое платье, белая широкополая шляпа, в руках белый зонтик от солнца. У нее величественный вид, и на фотографиях из того путешествия она широко улыбается, стоя рядом с мужем, который только что закончил двухдневную инспекцию воинских частей.
Босния и Герцеговина была совсем недавним приобретением Габсбургской империи. Она стала «официально» австрийской только в 1908 году, хотя Австро-Венгрия заняла ее тридцать лет назад, взяв под управление сразу же после того, как вытеснила оттуда османов.
В смешанном населении этого региона немало сербов и боснийских националистов с очень разными представлениями о будущем. Одни жаждут независимости Боснии; другие ратуют за союз южнославянских народностей; третьи хотят присоединиться к соседней Сербии. Сходятся все лишь в одном – никто не желает оказаться под властью Австро-Венгрии и ее императора Франца Иосифа. Для совсем молодых людей, чуть ли не подростков, вскормленных тайной организацией «Черная рука», сегодняшний день предоставляет случай проявить себя. И они подготовились к этому дню.
В одном из официальных открытых автомобилей кортежа сидит племянник императора и наследник престола, эрцгерцог Франц Фердинанд. На сиденье справа от него – его жена, уроженка Богемии София Мария Йозефина Альбина графиня Хотек фон Хоткова-унд-Вогнин, которая, несмотря на свое пышное имя, происходила из не слишком богатого чешского аристократического рода, поэтому ей было запрещено исполнять придворные обязанности в Вене вместе со своим мужем. Она была вынуждена уступить свою роль старшим представителям правящего дома.
Четырнадцатью годами ранее, когда Франц Фердинанд успешно отразил все попытки заставить его отказаться от Софии в пользу более подходящей невесты, император Франц Иосиф вырвал у него обет отречения: это означало, что ни София, ни их будущие дети не могли претендовать ни на престол, ни на привилегии принадлежности к правящей семье. Это было сделано за два дня до свадьбы, 28 июня 1900 года, на небольшой церемонии, на которую отказались прийти и кайзер, и другие представители правящего дома.
Понятно, почему София и Франц Фердинанд стараются проводить как можно больше времени вдали от Вены, в одном из своих многочисленных богемских замков и поместий, где можно спокойно, непринужденно жить для себя и троих детей. Там Франц Фердинанд с упоением предается своему любимому развлечению – охоте. Охотится он и в Тироле, где облачается в национальный костюм и в промышленных масштабах истребляет серн.
Сегодня в Сараеве солнечно, и вряд ли София не заметила, что с обета отречения прошло ровно четырнадцать лет. Хотя бы здесь, в отдаленном уголке империи, ей можно сыграть роль императрицы-консорт.
И вдруг из толпы прямо в них летит граната. Она отскакивает от императорского автомобиля, взрывается под следующим и не только вызывает испуг и панику, но и ранит пассажиров. Разгневанному, потрясенному эрцгерцогу все же не изменяет чувство долга, и он продолжает свой путь в ратушу Сараева. Там он нелюбезно обрывает приветственную церемонию:
– Господин мэр, что толку в ваших речах? Я приехал в Сараево, а в меня тут бомбы швыряют. Безобразие!
София осторожно подходит к мужу, тихо шепчет ему что-то, и формальная процедура идет своим чередом. Дальше, снова на автомобиле, им предстоит ехать в госпиталь, к раненым.
И тут происходит ошибка. Для пущей безопасности меняют маршрут движения, но не все шоферы (некоторые говорят только по-чешски) это понимают. Образуется затор. Шофер императорской пары поворачивает не туда, ему кричат, что нужно сдать назад и вернуться на набережную Аппель. Он приостанавливается, но уже поздно.
Девятнадцатилетний боснийский радикал, стоящий на мостовой перед входом в кафе, выхватывает браунинг калибром девять миллиметров. Момент удачен настолько, что ему почти не верится. Гаврило Принцип уже несколько лет лелеет заветную мечту убить душителя свобод Габсбурга и тем самым освободить и объединить южных славян. Он стреляет в упор и ранит Франца Фердинанда в шею; София, поняв, что происходит что-то не то, привстает, и тут же вторая пуля летит ей в живот. По белоснежному платью растекается кровавое пятно, Франц Фердинанд шепчет своей «Соферль», что она должна выжить ради детей, но оба супруга погибают с разницей в несколько минут.
Прошло больше века, и вот в Венском музее военной истории я стою перед тем самым автомобилем, в котором ехали супруги во время покушения. Меня поражает, насколько он открыт: пассажиры оказываются прямо-таки живой мишенью. Габсбурги ведь были крайне непопулярны в этих краях. Так почему же для защиты им не предоставили что-то более закрытое?