Да, они были очень разными, но на моей любимой фотографии этой маленькой семьи я вижу сплоченное трио (см. илл. 12 на вкладке). Это студийный фотопортрет: Гуго стоит позади сидящей Эдит, а Курт в матросском костюмчике прижался к матери, он в ее объятиях, щека к щеке. У Эдит открытый, очень живой взгляд, а Гуго выглядит настоящим отцом семейства. Очень красивый портрет, отражающий тепло их отношений и, самое главное, радость оттого, что у них есть маленький сын. Эдит не была матерью-наседкой, но очень трепетно относилась к своему единственному сыну, а через много лет с тоской рассказывала мне о своем муже.
31. Курт Шиндлер в костюме клоуна
Брак и семья, в соединении с бурным успехом различных деловых предприятий Шиндлеров, стали залогом укрепления благосостояния Гуго и Эдит в других областях: сведения об этом я обнаружила в папках городского и земельного архивов Инсбрука. В 1925 году Гуго и Эрих приобрели соседние земельные участки на инсбрукской улице Реннвег, рядом с городским Имперским парком. На той же улице, на самом краю старой части Инсбрука, стоял барочный императорский дворец, увенчанный огромным габсбургским орлом; некоторые состоятельные промышленники уже имели там виллы. Естественно, участок Шиндлеров должен был снабдить Гуго и Эриха солидными новыми адресами, упрочить их статус преуспевающих бизнесменов.
Перемена для Гуго была, наверное, радикальной, потому что почти вся его жизнь прошла в квартире над магазином на Андреас-Гофер-штрассе. Кроме того, адреса были удобны для братьев – всего десять минут неспешным шагом до кафе «У Шиндлеров», а Эриху меньше пяти минут до второго кафе, которое он хотел открыть в Имперском парке. Мой отец хвастался, что во всем Инсбруке не было адреса шикарнее.
Купив землю, Гуго поручил одному из самых именитых немецких архитекторов, Герману Мутезиусу, спроектировать и построить ему виллу. Мутезиус был еще и дипломатом и, исполняя обязанности атташе Германии в Лондоне, влюбился в английское художественное движение «Искусств и ремесел». Его так покорила любовь англичан к своему домашнему очагу, к деревенскому укладу жизни, что он воспел добродетели домашней жизни английского среднего класса в своем трехтомном труде «Английский дом» (Das Englische Haus); но на него заметно повлияли и движение Баухаус, и другие пионеры немецкого архитектурного модернизма.
В городском архиве я внимательно изучила обращение Гуго за разрешением на строительство и поняла, о каком доме он мечтал. На вилле должен был быть подвал, первый этаж с большой террасой, жилой мезонин. Для приема гостей предназначались большой холл, две вместительные гостиные и кухня; на втором этаже должно было разместиться три спальни и еще несколько комнат, а мезонин предназначался для прислуги. План был характерен для Мутезиуса: L-образная форма и окна разных размеров.
Эта прекрасная современная вилла предназначалась для веселья; из ее окон, через дорогу, виднелась быстрая река Инн, а дальше вздымались горы Нордкетте.
Согласно архивным данным, Гуго представил окончательные планы строительства 25 февраля 1928 года. Они были утверждены, сама вилла «Шиндлер» построена к 1930 году и стала просторным жильем небольшой семьи из трех человек (см. илл. 18 на вкладке). Даже через три года она выглядела новой и как будто недостроенной на фотографии, где Эдит и Курт сидят верхом на лошадях. Места вокруг хватало, потому что Эрих, неготовый пока что заняться строительством на своем участке, согласился, чтобы Курт использовал его под сад для своей виллы.
Увы, Мутезиус не дожил до завершения своего последнего проекта: в 1927 году он погиб под колесами берлинского трамвая. В том же году другая смерть жестоко оборвала череду браков и рождений в моей семье: в Линце умер племянник Софии Эгон Кафка, дожив всего лишь до сорока девяти лет.
Вечером, накануне праздника Йом-Кипур, Эгон вернулся из деловой поездки, поел и отправился в синагогу. Шестилетнего Джона Кафку (или Ганса Зигмунда, как его тогда звали) вместе с пятнадцатилетней сестрой Гретль отправили туда пораньше. Эгон упал с сердечным приступом в нескольких кварталах от приемной доктора Эдуарда Блоха. За ним немедленно послали, и доктор предупредил, что следующий приступ окажется смертельным – так и произошло, Эгон скончался через считаные дни.
Джон сам мне говорил, что узнал о смерти отца только через две недели – ему сообщила Гретль. Новость подкосила его; даже став взрослым, он иногда видел отца во сне. Я узнала, что тетя Лили и Эдуард Блох взяли его под свое крыло, а Эдуард сделался опекуном, чтобы овдовевшей Клэр было легче его растить. Со стороны доктора это был, можно сказать, привычный жест щедрости. Джон потом написал об этом эссе «Промежуточные миры» (Worlds In-Between), где между прочим объяснил, почему опекун «так и не заменил отца»:
У него было хорошее сердце настоящего друга и очень конкретные представления о том, как важно для меня классическое, гуманитарное образование. Может, он действительно был слишком хорошим, а может, я так его воспринимал – у него была репутация «доктора для бедных», – но он был слишком хорош для всех, чтобы стать близким лично для меня[36].
В конце двадцатых годов София вплотную занялась будущим Эриха. Она буквально вынудила своего 43-летнего сына, страдавшего сердечными и другими заболеваниями, вступить в поздний брак с 19-летней Маргаритой Гершан. Светловолосая Грета с внешностью кинозвезды привлекала внимание всего Инсбрука. Брак был заключен 16 ноября 1930 года в Вене, а через три года Грета родила их единственного сына, Петера.
Большой моей удачей стало знакомство с одной из послевоенных инсбрукских подруг Греты. Энергичная девяносточетырехлетняя Герти Майер рассказывала мне в 2014 году, что Герта и Эрих не были счастливы. Это перекликалось с тем, что сам Петер говорил историку Герде Гофрайтер накануне своего восьмидесятилетия: обстановку в доме своих родителей он называл «сплошной ненавистью», а себя самого чувствовал никому не нужным. В детстве он тоже много времени проводил с няней; ему строго-настрого запрещали сердить отца и шуметь дома.
Не знаю, замечала ли все эти сложности София. Когда 31 декабря 1930 года в кафе «У Шиндлеров» встречали Новый год, она, наверное, радовалась не только успеху своих сыновей, но и тому, что и Гуго, и Эрих стали главами семейств и увеличили численность молодого поколения. Через десять лет после войны все более-менее успокоилось, Шиндлеры наконец обрели равновесие и теперь могли посмотреть в будущее.
Этого нельзя было сказать о компании семьи Кафка в Линце. LUSKA переживала упадок. Почти всю работу брал на себя Эгон, и после его безвременной смерти старший брат Рудольф остался совсем один, притом что он страдал сифилисом и все дольше и серьезнее лечился в больнице. Рудольф отвечал за расширение LUSKA, заключив многочисленные договоры с армией в годы Первой мировой войны, но увеличение оборота не сопровождалось увеличением прибыли.
С позиций сегодняшнего дня встреча 1930 года в кафе «У Шиндлеров» кажется прощанием с периодом выстраданной стабильности. В октябре 1929 года обрушился нью-йоркский рынок ценных бумаг, и теперь трясло Европу, а совсем уже скоро и Австрия погрузится в экономический и политический кризис. Все это стало той последней соломинкой, которая сломала бизнес Рудольфа. Чтобы хоть как-то удержаться на плаву, он начал распродавать активы; когда перестало помогать и это, он набрал дорогостоящих кредитов. Потом конкурент предложил перекупить его бизнес, но от этого решительно отказалась Эрмина. LUSKA оказалась на грани исчезновения.
Снова наступали тяжелые времена, и хрупкая австрийская демократия столкнулась с угрозой и слева, и справа, в том числе и от антисемитов. Мог ли Гуго тихо-мирно подавать гостям кафе свой превосходный штрудель и одновременно вести вместе с Эрихом бизнес С. Шиндлера? Всю свою жизнь каждый из них посвятил кулинарии, напиткам и развлечению людей, чтобы они радовались жизни и получали от нее удовольствие.
Кому бы это не понравилось?
США, 2018 год
На множестве моих фотографий запечатлены молодые Шиндлеры: двоюродные братья и сестры – новое поколение – играют вместе зимой или летом. Между Куртом и Петером восемь лет разницы. Это, кажется, не смущает ни того ни другого.
Я знаю, что каждое лето они проводили в Игльсе, у дяди Зигфрида. Там компанию им всегда составляли Марта и внучка Зигфрида, Марианна. Она росла без родителей. Мать ушла, заявив, что не чувствует в себе ни малейшей склонности к выполнению своих обязанностей; отец, Эрвин, специалист по патентному праву, работал во Франкфурте-на-Майне; естественно, он не мог уделять дочери должного внимания и в конце концов отправил ее к своим родителям, в Вену. Курт и Петер приходились Марианне дядьями, хотя она была примерно одних лет с Куртом. Было у них и нечто общее: все трое прекрасно знали, что такое быть единственным ребенком в несчастливой семье.
Вот они передо мной на фото, беззаботно играют в саду. На снимке 1934 года Курт за рулем большой немецкой машины изображает шофера, а Петер с Марианной сидят на заднем сиденье (см. илл. 17 на вкладке). Когда в 2018 году в Америке я познакомилась с Марианной, она подарила мне копию этой фотографии в красивой рамке. Это настоящее олицетворение великолепной, богатой и беззаботной тогдашней жизни.
Худощавой, жилистой Марианне сейчас за девяносто, но она отличается завидным здоровьем и острой памятью. Она добрая, и мне с ней тепло. Она помнит не только сад в Игльсе, но и булочки со взбитыми сливками, которые делали в кафе и иногда с оказией присылали ей в Вену, чему она бурно радовалась. Она рассказывает мне, как хорошо относилась к отцу, как потом, во взрослой жизни, они изредка пересекались, причем она всегда избегала вступать с ним в деловые отношения. В точности она не знает, из-за чего возникла неприязнь между взрослыми Петером и Куртом; но ей кажется, что я права и возможной причиной было кафе «У Шиндлеров».