В папках земельного архива я обнаружила наскоро набросанную схему, сделанную 11 сентября 1928 года, согласно которой тропа проходила метрах в пятнадцати над рекой. Крутизна склона на схеме не указана. Однако на фотографии, снятой во время следствия, видно, что тропа узкая, а склон скорее даже пологий. На схеме показано, что тело Макса лежит под прямым углом к течению реки. Потом Алоиз вспоминал, что оно лежало почти параллельно, причем голова и лицо были опущены в воду.
Спустившись к Максу, Алоиз понял, что тот мертв. Вместе с Филиппом они вытащили тело Макса из воды и обнаружили у него на лбу зияющую рану длиной семь сантиметров. Несколько ран обнаружилось на затылке. В бумажнике Макса оказалось всего лишь 2 шиллинга 80 пфеннигов. Остальных денег и золотых очков при нем не нашлось. Алоиз ушел за носилками, Филипп сел на камень рядом с телом отца.
Немного погодя на месте происшествия оказался владелец приюта «Доминик» Йозеф Эдер с собакой. Эдер говорил, что на тропе над рекой собака обнаружила, во-первых, камень размером с кулак, а на нем несколько волос, фрагменты кости и следы крови; во-вторых, кровавый след длиной метра четыре, как будто к воде тащили, как он выразился, «забитую свинью».
Никто не сказал Филиппу ни о камне, ни о следе, и присутствовавшие быстро сделали вывод, что все случилось не просто так. Все в один голос утверждали, что тропа (за состоянием которой должен был следить Эдер) была совершенно неопасна. Возможно, чтобы снять с себя всякую ответственность, Эдер первым начал винить во всем Филиппа, распорядился, чтобы его отправили в приют «Брейтланер» и задержали там. Один из постояльцев, офицер полиции из Мюнхена, осмотрел Филиппа, но не обнаружил следов крови ни на теле, ни на его светло-серых брюках.
Во вторник, 11 сентября 1928 года, все снова дошли по тропе к месту происшествия. Филипп, все так же не имея понятия о запачканном кровью камне и следе волочения, указал место, с которого, как он думал, упал отец. Всю ночь шел дождь. Никто не позаботился о том, чтобы сфотографировать место происшествия или как-то сохранить доказательства, и Филиппа удручило, что тело отца так никто и не убрал. По еврейским религиозным канонам умершего хоронят на следующий день после смерти, и сына очень заботило погребение отца; кроме того, предстояло рассказать обо всем матери. Стремительность, с которой Филипп хотел все организовать, очень насторожила местных правоверных католиков, привыкших к тому, что все связанное с погребением может тянуться чуть ли не несколько недель.
В среду, 12 сентября, в импровизированной операционной, оборудованной в приюте «Брейтланер», два инсбрукских врача вскрыли тело. Соответствующий отчет я обнаружила в архивных папках, и, надо признаться, он оказался весьма мрачным, подробным описанием всех внутренних и внешних повреждений. Заключение гласило, что Макс не был утоплен, а смертельные травмы головы получил не в результате падения. Кто-то нанес ему роковые удары.
Из приюта «Брейтланер» тело Макса перевезли в соседнюю деревню Гинцлинг и поместили в часовню, наскоро приспособленную под морг. Местные жители сняли крест, который обычно стоял у алтаря. Приехала Итта Гальсман и пыталась уговорить полицейских открыть гроб, чтобы в последний раз взглянуть на мужа. Они отказались. Почему, выяснилось потом: при вскрытии голову Макса отделили от тела и поместили в глиняный горшок, залив формальдегидом. Доктор Мейкснер, декан факультета судебной медицины, был своего рода «охотником за головами»: по словам одного комментатора, он коллекционировал головы жертв убийств.
Филипп был арестован и обвинен в том, что убил отца камнем, а тело бросил в реку Замсер. Его отправили в Инсбрук и посадили в одиночную камеру следственной тюрьмы на Шмерлингштрассе, совсем неподалеку от штаб-квартиры Шиндлеров на Андреас-Гофер-штрассе. Через две недели после смерти Макса часть пропавших денег обнаружилась под камнем недалеко от места происшествия, причем одна из банкнот была запачкана кровью. Никто, кажется, так и не озаботился узнать, не заметили ли их при первом осмотре или подложили туда потом.
Слушание дела началось в Инсбруке 13 декабря 1928 года и привлекло столько внимания, что желавшим присутствовать на заседании решили выдавать билеты. Тут же цена на них взлетела до небес, и они появились на черном рынке. На улицах у тюрьмы и суда толпились журналисты и просто зеваки. Наверное, Гуго пробирался между ними, спеша с Андреас-Гоферштрассе в кафе на Мария-Терезиен-штрассе.
Дело раскололо Инсбрук. Его ход освещали журналисты чуть ли не всех стран мира. О нем писали в газетах и письмах, говорили в церковных проповедях, даже сочиняли песни и шуточные стихи. И это был не просто праздный интерес к жуткому убийству, совершенному в идиллическом горном пейзаже; нет, этот случай стал своего рода экраном, на который про– и антисемиты проецировали свои взгляды и идеи, часто лишь постольку-поскольку относившиеся к его обстоятельствам. Для Гуго все эти события разыгрались не только на улицах рядом с его квартирой, но и в самом кафе.
Инсбрук, 2019 год
В радиопередаче 2008 года под названием «Убийство в Циллертале» (Mord im Zillertal) Ева Ройтер превосходно реконструировала те давние события. Я слушаю ее и начинаю хорошо понимать, как дело Гальсмана вошло в саму жизнь кафе «У Шиндлеров». Один из ее собеседников, пребывая в благодушном настроении, напевает песню, которую в те времена исполняли в кафе:
Молодой Гальсман, бедняга,
Циллерталь ты не вспоминай,
Там скандальное случилось —
Твой отец убрался в рай.
[…]
А когда под суд пойдешь ты,
Всех улыбкою встречай —
И увидишь ты свободу,
Только злобу презирай.
Эти строчки тонко намекают, что Филипп ни в чем не виноват. Человек, у которого автор берет интервью, говорит, что их написал его брат на популярный мотив того времени. Он вспоминает, что в первый раз ее спели в кафе, а потом подхватил весь Инсбрук. По его словам, песню пели в кафе, «несмотря на то, что сами Шиндлеры были евреями», но когда ее услышали «жиды», то захотели узнать, кто ее написал, и привлечь брата к судебной ответственности.
Он явно получает удовольствие и от песни, и от своеобразной известности брата. Для него весь этот инцидент не более чем шутка; его, кажется, очень мало волнует и сложное положение, в котором оказался Филипп, и отношение Инсбрука к «жидам», переданное в песне.
И я задумываюсь: кого он называет «жидами» – только Шиндлеров или всю общину Инсбрука? Не знаю. Песенка слегка насмешливая, как бы вовсе не антисемитская. Я могу себе представить, что Гуго занял оборонительную позицию и, возможно, даже был задет, но вряд ли он стал бы доносить на собственных посетителей, а уж тем более тащить их в суд. Это никак не вязалось с его любезностью и обходительностью.
Точно не знаю, что думал Гуго о таком громком деле, но могу представить, что явно враждебный настрой инсбрукцев по отношению к Филиппу Гальсману он объяснял тем, что этот молодой человек – иностранец. Филипп не имел никакого отношения к Австрии; он был «ост-юде», восточноевропейский еврей, чужак. Думаю, что Гуго, давнего члена Альпийского клуба и опытного горного туриста, сильно разозлило, что Макс с Филиппом отнеслись к Тиролю легкомысленно, отправившись в горы, которых не знали и не понимали, без необходимого оборудования и даже без еды. Сам Гуго горячо любил горы, и не просто любил – уважал.
Просматривая папки с материалами дела, я отметила, что все свидетели обвинения находили поведение Филиппа очень подозрительным. Косвенных улик было огромное множество. Доктор Прессбургер, видный еврейский юрист из Вены, взявший на себя защиту, приводил многочисленные свидетельские показания о хорошем характере Филиппа, сердечных отношениях сына и отца, отсутствии мотивов для убийства.
И все же как юрист берусь утверждать, что клиентом Филипп был просто кошмарным. Он перебивал Прессбургера, отклонялся от согласованной линии защиты, сам обращался к жюри присяжных. Он упорно держался своей версии, что отца сгубил сердечный приступ, хотя все указывало, что погиб он от нападения. Филипп с нескрываемым высокомерием говорил присяжным – простым фермерам, барменам, торговцам: «Нужно же понять, хотя, может, вам это и трудно…» – и не делал ничего, чтобы расположить их к себе.
В конце суда Прессбургер сознался: его охватывало беспокойство всякий раз, когда его клиент открывал рот. Он упорно утверждал, что Филипп был честнейшим человеком, неспособным солгать, и ему было очень нелегко отвечать на каждый вопрос полно, правдиво и логично.
Филипп нисколько не отступал от своей версии событий, но заключение экспертов было не в его пользу и вполне определенно гласило, что орудием убийства послужил камень. Филипп, точный чуть ли не до педантизма, упорно с этим не соглашался и твердил: «Я был там один». Это ему не помогло. Через четыре дня жюри присяжных, посовещавшись двадцать пять минут, девятью голосами против трех признало его виновным в убийстве. Он получил десять лет каторги. Тем же вечером в камере Филипп при помощи перочинного ножа попытался свести счеты с жизнью. Его остановил бдительный охранник.
Печальная эпопея на этом не закончилась. Прессбургер подал апелляцию, а в декабре 1928 года разъяснил в газете, что сомневается в подлинности двух основных свидетельств против его клиента: камня со следами крови и следа на тропе над рекой. Если след появился после несчастного случая, подозрение падало на тех, кто заявил о его обнаружении, – Эдера, владельца приюта, и туриста, который вместе с ним оказался на месте происшествия. Это был очень серьезный довод. В порядке апелляции Верховный суд Австрии вернул дело на пересмотр в Инсбрук, указав, что при первоначальном рассмотрении доказательств вины Филиппа установлено не было.
Второе слушание оказалось еще большим цирком, чем первое, потому что в дело вступила и левая, и правая пресса. На всех уровнях – местном, общенациональном, международном – велись словесные войны за разные версии этой истории. К делу не остался равнодушен ни один слой австрийского общества; евреи бились с арийцами, жители городов – с обитателями деревень, местные – с иностранцами, крупные города – с провинцией, прогрессивные социалисты – с консерваторами-католиками, профессура – с рабочим классом. Независимых по духу тирольцев глубоко оскорблял международный резонанс, так как они считали, что должны разрешить дело сами, без постороннего участия. Антисемитизм только разжигал страсти. Некоторые местные и неместные газеты писали даже о вмешательстве международного еврейства во внутренние дела Тироля. Кое-какие местные издания и присоединившиеся к ним венские и даже международные были потрясены произошедшим.