ции[42]. Вполне понятно, что, стоя у окна, Эдуард испытывал крайне противоречивые чувства. Однако он не наивен. Глядя на Гитлера, возвышающегося среди моря голов, он задавался вопросом: «Что теперь он сделает с людьми, которых я люблю?»[43]
Для остальных евреев, живших в Линце – тех, которые не считались «благородными» (edel), – жизнь бесповоротно изменилась сразу же после аншлюса. Эдуард вспоминал, что первым делом им приказали сдать паспорта, чтобы исключить возможность побега. Потом гестапо принялось за освобождение евреев от их имущества:
Начались страшные обыски, обычно по ночам или в самые ранние утренние часы. Понятно, что никакого «криминала» не обнаруживалось, но любой офицер гестапо по-иезуитски подло умел засунуть «коммунистическую листовку» в книгу на полке. Торжествуя, он обнаруживал ее и предъявлял ошарашенному владельцу квартиры «неоспоримое» доказательство принадлежности к организации, враждебной государству. Таким образом на людей, никогда не имевших ни малейшего касательства к политике, вешали ярлык опасных врагов государства и этим решали их участь. Кого-то другого еще могли обвинить в уклонении от уплаты налогов. Короче говоря, евреев брали по самым невероятным обвинениям: прошло несколько дней, и они заполнили все камеры тюрьмы… Членов Национал-социалистической партии расставили у магазинов, чтобы они не пропускали туда покупателей; вскоре у евреев не осталось никаких способов заработать на жизнь, а беспощадная эксплуатация оставила их совсем без денег.
Восемь членов крошечной еврейской общины свели счеты с жизнью, испугавшись того, что Гитлер мог натворить с евреями Линца.
Даже Блохам не удалось уйти от внимания гестапо, хотя и по очень специфическим причинам. Через шестнадцать дней после аншлюса, 28 марта 1938 года, к ним пришли несколько офицеров; Эдуард в то время был с визитом у своего пациента. Один из пришедших пояснил: «Нам сообщили, что у вас есть памятные вещи, имеющие отношение к фюреру. Я хотел бы взглянуть на них».
Он ссылался на какую-то местную газету, которая написала, что у Блоха имеются две почтовые открытки и пейзаж, подаренные ему Гитлером. В той же статье упоминалось, что Блох «самоотверженно и добросовестно, несмотря на бедность пациентки»[44], лечил Клару Гитлер. Гестаповцы крайне заинтересовались и потребовали, чтобы доктор передал им все, что у него было.
Лили разыскала две старые открытки, которые еще до Первой мировой войны благодарный Гитлер отправил Эдуарду. Эдуард потом вспоминал, что на одной, «самой дешевенькой» открытке с видом Вены было написано: «С приветом из Вены. Вечно благодарный Вам Адольф Гитлер». На второй, с рисунком, сделанным самим Гитлером, – «Всего самого хорошего в наступающем году». Через несколько лет Эдуард сказал, что венский период в жизни Гитлера «был единственным, когда он с успехом использовал свой талант» – хотя на самом деле он еле-еле сводил концы с концами, спал в самых дешевых ночлежках и зарабатывал гроши, расписывая такие вот открытки.
Лили рассказала гестаповцам, что пейзажа, упомянутого в статье, у них нет. Потом Эдуард соглашался, что, вполне возможно, Гитлер и подарил ему что-то в этом роде, но точно он этого не помнил, потому что часто получал от пациентов небольшие сувениры. Лили неохотно рассталась с парой открыток, прекрасно понимая (как и муж), что в новых обстоятельствах очень многое зависело от этих скромных знаков признательности юноши своему лечащему врачу-еврею. Сопротивляться было бессмысленно, иначе офицеры перерыли бы всю квартиру.
Гестаповцы сказали Лили, что «конфискуют» открытки, и оставили расписку; она, хоть и изрядно потрепанная, сохранилась до наших дней, и мой двоюродный брат Джон передал ее в вашингтонский Музей Холокоста. Содержание расписки таково: «Настоящим удостоверяется взятие на хранение двух почтовых открыток (автором одной из которых был Адольф Гитлер), конфискованных в квартире доктора Эдуарда Блоха».
Поначалу дело казалось пустяковым: Лили было велено на следующий день прийти в линцскую штаб-квартиру гестапо, чтобы забрать злополучные открытки. Но, явившись, она узнала, что гестапо их не вернет, пока не получит указаний из Берлина. Эдуард забеспокоился и начал хлопотать. Он считал, что сам факт «взятия на хранение» был поводом для встречи с шефом гестапо Линца (а такая возможность представлялась очень редко), рассчитывая потом обратиться с «жалобой и личным письмом» непосредственно к Гитлеру.
Через несколько дней в здании гестапо Эдуарда без лишних формальностей препроводили в кабинет старшего офицера по Линцу, государственного советника (Regierungsrat) доктора Раша. Он, по национальности немец, прибыл в Линц меньше года назад и еще не успел толком обосноваться. Блох подробно записал их встречу.
Штаб-квартира гестапо, Линц
Доктор Раш тепло приветствует своего посетителя, протягивает ему обе руки и приглашает садиться. Об этом местном жителе ему известно только, что когда-то он лечил Гитлера, но, естественно, ему интересно все связанное с молодостью фюрера, которая прошла в Линце. Они непринужденно беседуют, и доктору Блоху атмосфера кажется «благожелательной». И вот, собравшись с духом, Эдуард просит возвратить ему открытки, которые называет своей «этической собственностью», так как получил их бесплатно, а не купил; вот почему он считает себя вправе попросить их обратно.
«Разумеется, – отвечает Раш, – о чем тут говорить! Я вообще не понимаю, зачем их у вас забирали, господин старший медицинский советник». Он вспоминает почетное звание Эдуарда, присвоенное ему в годы Первой мировой войны. Услышав такой исключительно любезный ответ, Эдуард сразу же понимает, что доктору Рашу об открытках ничего не известно; впрочем, и о нем, докторе Блохе, тоже.
Озадаченный Раш задает несколько вопросов:
– Не находитесь ли вы на подозрении по политическим соображениям?
– Всю свою жизнь я посвящаю исключительно работе и к политике никакого отношения не имею.
– Были у вас сложности с законом или разногласия с партией?
– Ни того ни другого.
Раш замолкает, пристально смотрит на Блоха и спрашивает:
– Так, может, вы… не ариец?
– Я чистокровный еврей (Volljude), господин государственный советник, – следует ответ.
Блох мог бы просто сказать, что принадлежит к еврейской вере (Mosaische Glaube), но предпочел сделать акцент именно на происхождении. Он прибегает к изобретенной в Третьем рейхе расистской терминологии, детально разработанной в Нюрнбергских законах 1935 года. Он ничего не смягчает, а уж тем более не пытается скрываться за «меньшими» степенями определения еврейской идентичности, например Mischling Ersten Grades (имеющий двух бабушек и дедушек-евреев) или Mischling Zweiten Grades (одного предка-еврея во втором поколении, то есть бабушку или дедушку). Вот как Блох описывает эффект, произведенный его откровенностью на нацистского чиновника:
Мой ответ моментально выстроил между нами невидимую ледяную стену, которая заморозила бы любое дружеское слово. В тоне государственного советника не осталось ни благожелательности, ни понимания.
Тем не менее Раш обещает решить вопрос с открытками самолично и передать просьбу доктора Блоха об их возврате. Эдуард подозревает, что ровно ничего сделано не будет. Когда он собирается покинуть кабинет, доктор Раш явно не торопится с рукопожатием. Блох замечает это и заверяет: «Господин государственный советник, жать мне руку можно: ваш фюрер не раз проделывал это в знак благодарности». Несколько пристыженный, Раш так и делает. Маленькая, но победа.
После встречи с доктором Рашем Эдуард взял дело в свои руки и принялся писать письма, требуя возврата открыток. Из Берлина никакого ответа так и не пришло. Он даже попросил дочь, Труду, которая училась тогда в Вене, разыскать сестру Гитлера, фрау Паулу Вольф, и попросить ее передать брату письмо. Труда не сумела поговорить с ней лично – по настоянию Гитлера фрау Вольф вела весьма уединенную жизнь, – но через ее соседа она заручилась обещанием, что сестра фюрера постарается это сделать. Эдуард слышал, что через несколько дней в оперном театре Вены Гитлер получил его письмо. Так и осталось неизвестным, прочел его Гитлер или оставил без внимания. Розыски Эдуарда ни к чему не привели.
Как бы там ни было, мысли фюрера занимали куда более сложные и масштабные вопросы, и некоторые из них имели прямое отношение к Линцу. Эдуард хорошо помнил, каким радостным въезжал Гитлер в город своего детства. Гитлер много лет не находил для этого времени, а теперь, когда город принадлежал ему целиком и полностью, можно сказать, подпал под его чары.
Он разработал для Линца обширную программу реконструкции, особенно по берегам Дуная, где должен был подняться грандиозный художественный музей, экспонаты для которого он планировал подбирать лично. Модель города стояла в бункере рейхсканцелярии в Берлине. Альберт Шпеер, любимый архитектор фюрера, отмечал, что в душе Гитлер так и остался жителем маленького города и потому предпочитал «города разумных пропорций, наподобие Линца»[45].
В конце концов почти ничего из запланированного Гитлером так и не построили. Вместо художественных галерей и жемчужин архитектуры на окраине Линца вознеслись здания Reichswerke Hermann Göring, огромной корпорации по производству стали и вооружений. По сути дела, получилась огромная мишень, и неудивительно, что в грядущей войне она привлекла внимание союзной авиации, от бомбардировок которой безвозвратно погибли многие барочные здания, столь любимые Гитлером.
Еврейская община Линца, по численности превышавшая инсбрукскую, исчезла, однако, очень быстро: начались аресты, депортации, отчаянные попытки выехать из страны. 25 июня 1938 года Курт Унгар, молодой человек, чья детская болезнь когда-то свела вместе Эдуарда и Лили, был арестован и доставлен в ближайший концентрационный лагерь Дахау, близ Мюнхена, самый первый из построенных нацистами. Он пробыл там несколько месяцев, но оказался счастливее многих, освободившись без всякого вреда для себя. Я задумалась, не имел ли к этому отношения Эдуард Блох. Сам Эдуард не сказал ничего; однако в Линце не было другого еврея, обладавшего хоть каким-то влиянием, и это дает мне основание думать, что он приложил руку к освобождению не одного только Курта, но и многих других людей.