А на самом деле произошло вот что: Эгон, Луиза и Фридрих впали в немилость у гауляйтера Гофера, разъяренного этой попыткой обойти его контроль. Он был убежден, что ни одна собственность в Тироле не могла передаваться без его предварительного согласия, поэтому мог буквально диктовать, кто извлечет выгоду из арианизации еврейского бизнеса. Положение Эгона было ничуть не лучше, чем его двоюродных братьев Гуго и Эриха.
18 июля 1938 года Эгон снова попытался увильнуть от нежелательной арианизации и передал свою часть бизнеса Луизе, так что по крайней мере на бумаге она оказалась единственной владелицей всего. Однако ей пришлось одолеть еще немало бюрократических препон, в том числе и регистрацию в департаменте регистрации прав собственности на землю. Войдя наконец в законное владение, радовалась она недолго, потому что государственный обвинитель заподозрил Бертольди в попытке скрыть еврейское происхождение их бизнеса.
Роясь в бумагах Инсбрукского земельного архива, я поняла, что испытываю к Луизе неоднозначные чувства. Делала ли она все, что могла, для защиты Эгона и их бизнеса из любви – или же хладнокровно, расчетливо использовала слабовольного и нездорового мужчину, который попал в страшную для себя ситуацию? Летом 1938 года все еврейские бизнесмены Инсбрука, в том числе и мой дед, старались, если получится, продать свои компании надежным друзьям и знакомым арийского происхождения. Я отринула цинизм и начала думать, что Луиза с братьями и правда старались защитить и спасти Эгона.
Бертольди были не из тех, кто быстро сдается. Фридрих подал жалобу в рейхсминистерство экономики, напирая на то, что он был активным членом нацистсткой партии еще тогда, когда в Австрии она была вне закона, и приводя длинный перечень услуг, который он ей оказал. Луиза же поступила еще решительнее.
Инсбрук, 6 августа 1938 года
В этот день Луиза Дубски, по совету своих брата и юриста, подала на развод с мужем. Никакого злого умысла здесь не было. Все делалось с согласия Эгона. Активы Дубски нужно было полностью оторвать от еврейской фамилии «Дубски», чтобы они не попали в чужие, арийские руки. Поводом для развода в заявлении было указана «ошибка» при заключении брака. Луиза якобы не представляла себе, что «еврейское происхождение ответчика приведет к нескончаемому напряжению во всех сферах жизни».
Через двадцать дней Луиза подала в земельный суд Инсбрука заявление на официальную регистрацию прав собственности на подарок Эгона ей – на его часть бизнеса. Ей отказали на том основании, что такие передачи должны разрешаться исключительно управлением по передаче активов, которое находилось в Вене.
Она не сложила руки. В том же году, только позже, юрист Луизы подал апелляцию на это решение, указав, что с 1 октября 1938 года такое разрешение требовалось только для коммерческих, и притом действующих еврейских предприятий, но не объектов недвижимости. А бизнес Дубски простаивал уже несколько месяцев, и, по логике юриста, поэтому разрешения и не требовалось.
Вплоть до июня Эгон и Луиза оплачивали труд своих сотрудников, хотя и не получали никакого дохода. Постепенно им становилось все тяжелее и тяжелее. 17 октября офицеры гестапо арестовали Эгона и недвусмысленно приказали ему немедленно покинуть Инсбрук. Эгон ослушался и на следующий день попытался свести счеты с жизнью. На время выздоровления Луиза сумела поместить его в психиатрическую лечебницу в Инсбруке.
Что же до собственно бизнеса, то надежда блеснула. Юрист Луизы выиграл дело в Верховном земельном суде Инсбрука. К ноябрю 1938 года она зарегистрировалась как законная владелица половины бизнеса Дубски, а другой половиной стала владеть по договору, пусть пока и без законной передачи прав.
В ноябре 1938 года нацистская партия начала открыто демонстрировать ненависть и презрение к евреям, жившим среди австрийцев. И Шиндлеры, и Дубски, и даже Блохи оказались без всякой защиты.
14Санки
Уоппинг, Лондон, 2019 год
Я выросла, зная, что из всех отцовских воспоминаний о 1938 годе, когда состоялся аншлюс, одно очень живое и травматичное во многом предопределило его жизнь. Оно относилось к событиям одной ночи, о которых он рассказывал мне всегда очень подробно. Это была ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, гораздо лучше известная под названием «хрустальной» (Kristallnacht). Странно, что такое поэтическое название получил страшный погром, смерч организованного насилия, смерти и разрушения, направленный против синагог, еврейского имущества и самих евреев, промчавшийся по всему немецкому рейху. Гуго стал одной из его жертв, и мой отец часто описывал, как он стал невольным свидетелем этого.
Чтобы как следует понять, что же произошло и что он видел, я обращаюсь в земельный архив Инсбрука за свидетельскими показаниями 1945–1946 годов, когда виновные наконец оказались под судом. Ответа я ждала долго, несколько недель. И вот большой белый конверт с бумагами пришел в Лондон.
Мне и любопытно, и страшно открывать его. Интересно, как эти люди оправдывают то, что сделали; я надеюсь услышать и голос своего деда. Когда, освободив стол, я раскладываю на нем все бумаги, я быстро понимаю, что как раз его-то и нет. Приходится довольствоваться тем, что говорят другие, в том числе и обвиняемые, чьи первые показания датированы 1, 2 и 13 августа 1945 года.
Это было всего через полтора месяца после того, как оккупационные силы американцев ушли из Тироля и местная полиция начала расследовать преступления, совершенные в годы нацизма. Меня удивляет быстрота, с которой машина военной юстиции собрала свидетельства в деле моего деда, хотя более сложных и серьезных дел у нее было конечно же гораздо больше. Но возможно, именно такая ловля всякой мелочи позволила ускользнуть более крупной рыбе.
Из документов, которые оказались в просмотренных мной папках, я узнала, что по делу о нападении на Гуго проходили три человека. Все трое были членами Национал-социалистического моторизованного корпуса – НСМК (Nationalsozialistisches Kraftfahrkorps, NSKK), военизированной организации, где мужчины обучались вождению и обслуживанию автомобильной техники, а также доставляли машины и грузы туда, куда было нужно армии. После войны члены НСМК всячески убеждали союзников, что это было всего лишь объединение автолюбителей, нечто вроде Британского Королевского автомобильного клуба.
Однако структура этой организации говорила об ином. После некоторых розысков я обнаружила, что в НСМК существовало не менее девятнадцати различных званий и некоторые из них были очень похожи друг на друга. Я и не представляла себе, что в скромном транспортном подразделении существовала такая разветвленная система; чуть измененные звания практически повторяли те, что существовали в немецкой армии.
Обергруппенфюрером НСМК был не кто иной, как гауляйтер Гофер. Ниже по иерархии стояли трое обвиняемых: Йозеф Эбнер был обертруппфюрером, Август Хёрагер – шарфюрером, а Ганс Рюдль – труппфюрером. Эбнер, самый старший из троих, поднявшись с самого низа, прошел семь ступеней этой лестницы. Мне было ясно, что все трое обвиняемых были, что называется, мелкой сошкой и всячески подчеркивали это.
Я тут же заметила нечто общее между Эбнером и Рюдлем, с одной стороны, и моим дедом – с другой: в Первой мировой войне все трое служили императору в стрелковых частях на Южном фронте. Хёрагер находился на том же фронте, но в другом полку – и отличился, в 1915 году получив серебряную и бронзовую медали «За храбрость», а в 1916-м был награжден воинским крестом кайзера Карла.
На какой-то момент я представляю себе, что эти четыре бравых ветерана – и среди них Гуго – могли бы сходиться в кафе и за кружкой пива вспоминать о грандиозных сражениях на высокогорье. Вот только в 1938 году даже самые сильные узы товарищества, которые могли связывать старых солдат, уже давно подточила гниль национал-социализма.
Перелистывая плотно покрытые машинописью страницы рассказов этих людей о своем прошлом, я начинаю понимать, чем нацисты сумели привлечь недовольных властями и обедневших австрийцев. И Йозеф Эбнер, и Август Хёрагер говорили, что в 1930-х годах сильно бедствовали и не имели работы, да и Рюдль жаловался на «стесненное экономическое положение». Эбнер и Хёрагер, оказывается, были социал-демократами, пока не разуверились в способности этой партии хоть как-то улучшить их жизнь. Хёрагер показал, что вступил в нацистскую партию в 1930 году, потому что видел вокруг себя одних только бедных и униженных; на собрания нацистов его привлекали полная ясность и чувство товарищества.
Эбнер перед Первой мировой войной учился на маляра. Демобилизовавшись, он вернулся к своей мирной профессии, но в 1934 году, когда с работой стало трудно, он был уволен и тогда же вступил в нацистскую партию. С тех пор он хватался за все, – по его словам, жилось трудно, но в партии и НСМК к нему относились хорошо и не разочаровывали. За минимальный членский взнос, 50 грошей в месяц, он получал финансовую помощь, когда становилось совсем уж плохо. Ему выдавали сухой паек и даже брали вещи в стирку. До самой «хрустальной ночи» ничего особенного от него и не требовалось; иногда он участвовал в проверках или работал на пунктах проверки в Прадле, одном из районов Инсбрука.
И вот я перешла к событиям той самой ночи 1938 года. Я юрист и в гражданских делах привыкла записывать и анализировать свидетельские показания. Мне хорошо известно, как по-разному свидетели могут вспоминать одно и то же. Чем больше я читаю о ночи с 9 на 10 ноября 1938 года, тем сильнее поражают меня пробелы и различия в их показаниях. Все трое даже не слишком хорошо помнят дату «хрустальной ночи»; никто из них точно не назвал имен тех, кто еще был в группе. У них как будто случился провал в памяти.
40. Йозеф Эбнер
И все-таки более-менее удалось составить картину произошедшего. Из показаний стало понятно, что члены подразделения НСМК под названием «Штурм-5» (район Прадль) во главе с Эбнером обычно собирались в кафе «Хаммерле» на Музеумштрассе, располагавшемся по диагонали от главного музея Инсбрука, где я усердно просматривала старые номера местной газеты.