Группа не ограничилась нанесением ран, а прошлась по всей квартире. Вилла к тому времени была уже продана (кафе и винокурня тоже), и Гуго заставил гостиную ящиками с ценными вещами Шиндлеров, чтобы переправить их туда, где он надеялся начать новую жизнь. Хёрагер признался лишь в том, что разбил буфет, а сделал это из-за полной неразберихи. А на самом деле погромщики выдернули из него все ящики и расколотили весь фарфор и хрусталь, которые там хранились.
Историк Михаэль Гуггенбергер полагает, что Хёрагера разъярила обстановка благополучной квартиры представителя среднего класса – красивые лампы, большие часы, пианино. Он схватил банкетку, стоявшую у пианино, начал лупить по бедному инструменту. Какофония клавиш мешалась с его дикими воплями. Вернувшись в спальню с ножкой от банкетки, он хладнокровно, изо всей силы так ударил Гуго ею по голове, что мой дед повалился на пол и сломал себе руку. Как будто этого всего было мало, еще кто-то из погромщиков зашел в спальню и ногой в ботинке, подбитом гвоздями, двинул Гуго по лицу так, что тот потерял сознание.
Женщина, которую почти все свидетели называли госпожой Шиндлер, громко вскрикнула, когда это случилось; вырвав у Эбнера руку, она выбежала из квартиры и помчалась на этаж, где жил Лишка, умудрившись не попасть в руки тех погромщиков, которые ждали на лестнице. При этом она кричала что было сил: «Помогите, помогите, пожалуйста! Гуго убивают!»
– Нет, – как говорят, ответил Лишка, слегка приоткрыв дверь. – Ничем помочь не могу. Слишком уж их много.
В полном смятении она вернулась к себе и увидела, что Гуго так и не пришел в сознание, а квартира разгромлена. Вся мебель валялась вверх ногами; лампу выдернули из розетки; правда, часы остались на месте, но только потому, что были привинчены к стене. Кухня опустела, тарелки и стаканы превратились в кучу осколков. Рюдль потом утверждал, что он ничего не делал, то есть не ломал мебель и не бил Гуго, а, наоборот, уговаривал остальных перестать издеваться над беззащитным человеком.
Все это продолжалось от силы минут двадцать. Уходя, кто-то из погромщиков крикнул Гуго: «Вы нас не жалели, когда мы годами сидели без работы!» Трое отправились по домам, а Хёрагер, Шнейдер и Эбнер – в бар на станции, где их доклада ждал командир отряда Майербрюкер. Эбнер подробно рассказал обо всем и, перечислив участников, отметил, кто помогал, а кто совсем даже нет.
На допросе, состоявшемся через восемь лет, Эбнер признал, что их действия были бесчеловечны и незаконны, но «у него был приказ, такое происходило по всему рейху, все делали это, и все чувствовали жгучую ненависть к евреям». Он добавил: «Мне все это не нравилось, но, как старший среди штурмовиков, я не посмел бы сказать “нет”. Сам-то я ввязываться в драки никогда не любил».
На Андреас-Гофер-штрассе Гуго был не единственным евреем – жертвой «хрустальной ночи». Господин и госпожа Штейнер в доме № 3, Артур Гольденберг и его сын Фриц в доме № 29, семейство Бауэр в доме № 40 тоже пострадали. Сын Флоры Бауэр, Вильгельм, где-то в городе погиб от рук эсэсовцев – в Инсбруке произошло в ту ночь три убийства, а во всем рейхе больше сотни.
И в моей семье «хрустальная ночь» случилась не для одного Гуго. В квартире над магазином Дубски, расположенном в доме № 2а по Хайлиггайстштрассе, проживала Луиза со своим 91-летним свекром, Леопольдом. После попытки самоубийства Эгон все еще находился в клинике. Когда среди ночи штурмовики ворвались в квартиру, Луиза догадалась укрыть старика Леопольда одеялом, чтобы его не тронули. Это чудесным образом помогло, и Леопольд не пострадал, хотя квартире сильно досталось от хладнокровного разгрома.
По сравнению с тем, что делали SA и НСМК со старыми, беззащитными евреями Инсбрука, Леопольд очень легко отделался. Этого нельзя было сказать о розничном магазине и производстве, принадлежавшим Дубски и расположенным на первом этаже. Здесь разрушили буквально все, разбили стеклянные бутылки со шнапсом, бренди, уксусом и соком о каменный пол, сбросили со столов печатные машинки и бумаги, в общем, нанесли много вреда. Один из SA наутро шутил с коллегами, что вернулся домой в красных до колен брюках и его жена пришла в ужас, подумав, что это кровь; он еле успокоил ее, объяснив, что испачкался ягодным соком из дома по Хайлиггайстштрассе и по другим адресам.
В Линце Эдуард Блох нисколько не пострадал от насилия и вандализма, пережитого остальными. Однако и он содрогнулся, увидев сожженную дотла синагогу, где каждый день молился за своих пациентов. В позднейших записках о «хрустальной ночи» он писал: «Везде рушили храмы, оскверняли кладбищенские памятники, убивали и избивали евреев».
Он описал, как тщательно все это готовилось:
Пожары и поджоги в газетах называли «случайными». Любопытно, однако, что «огонь народного гнева» вспыхнул во всех местах одновременно. Еще более любопытно, что противопожарное оборудование стояло в полной готовности, чтобы огонь (с синагоги) не распространился на соседние (нееврейские) дома.
Как он выразился, «прекрасный храм в Линце пал жертвой современных варваров». И, как будто этого было мало, «значительная сумма страхования от огня была конфискована гестапо».
В следующие несколько дней Эдуард – «благородный еврей», как назвал его Гитлер, – стал свидетелем отчаянных попыток своих единоверцев выбраться из Линца. 17 ноября гестапо вдруг объявило: «Все евреи Верхней Австрии обязаны продать свое имущество, завершить дела и быть готовыми выехать из страны в течение 48 часов».
Этот приказ стал поводом еще для одного визита Эдуарда к доктору Рашу в штаб-квартиру гестапо, чтобы заступиться за несчастных. Эдуард осторожно заметил, что вмешивается вовсе не потому, что хочет ослушаться приказа; нет, он всего лишь просит дать евреям Линца больше времени, «чтобы они не покинули город совсем уж без всего».
Ответ Раша, как передал его Эдуард, весьма красноречиво говорит не только о его полном безразличии к евреям вообще, но и об уникальном статусе Блоха в глазах нацистов:
Доктор Р., к которому я обратился, спокойно все выслушал и задал вопрос: «Объясните, пожалуйста, господин доктор, чего ради вы так заботитесь о других евреях? Что вам до их судьбы? Приказ выехать из страны не относится ни к вам лично, ни к вашей семье, ни к зятю, доктору Крену. Живите сколько хотите».
Эдуард ответил, не кривя душой: «Страдания и судьба моих единоверцев трогают меня точно так же, как и собственные». Раш похлопал его по плечу и сказал: «Идите домой и не волнуйтесь; я подумаю над вашими словами». На следующий день евреи Линца получили небольшую отсрочку, а приказ о выселении в течение 48 часов был отменен.
Но все евреи Линца получили приказ в течение нескольких следующих месяцев переселиться в Вену. Если в 1938 году в городской общине было 650 человек, то теперь, по подсчетам Эдуарда, осталось лишь семь, и то уже не первой молодости. А так как ему было разрешено лечить только евреев, то о продолжении карьеры можно было забыть.
Как и Эдуард Блох, мой двоюродный дед Эрих, кажется, избежал всех ужасов 10 ноября – хотя и истинно по счастливой случайности. В альбомах я обнаружила фотографии, датированные октябрем 1938 года, на которых изображен красивый парк клиники в Бад-Нойхейме, под Франкфуртом, а также снимки Гуго, стоящего рядом с машиной на новом немецком рейхсавтобане (Reichsautobahn). От жены Эриха, Греты, мне известно, что гестапо разрешило семье оставить себе одну из ее машин в связи с ухудшением состояния его сердца.
Мне это кажется рискованным, если не дурацким, но в октябре 1938 года Гуго отвез брата больше чем за 500 километров от Инсбрука, в самый центр нацистской Германии, и устроил там на лечение в клинику. Могу только предполагать, что и сам Эрих лечился в ней, но в другие, менее суровые времена. В конце концов, именно это Эриха и спасло, точно так же, как длительное лечение в инсбрукской клинике защитило Эгона Дубски. Кое-где пока еще можно было укрыться от нацистских орд.
Гуго, конечно, не мог спастись от нацистов, которые пришли за ним. После нападения Эбнера и его группы он лежал без сознания на полу. Госпожа Фрейгер хотела разбудить доктора Биндля, проживавшего на четвертом этаже, но он тогда был не у себя, а у матери. Вскоре он вернулся и, как позднее показывал, зашел в квартиру Шиндлеров, обнаружив полный разгром в спальне. Мебель была сломана, все вокруг забрызгано кровью. Биндль вспоминал, как поразило его состояние Гуго: 10-сантиметровый шрам сильно кровоточил и был настолько глубок, что виднелся череп; рука и нога тоже сильно пострадали.
Именно в то время, когда доктор Биндль перевязывал Гуго, в квартире появились три гестаповца и набросились на него: «Что это вы здесь делаете?»
Биндль твердо ответил: «Я врач и выполняю свой долг: оказываю помощь».
За несколько минут осмотрев комнату и отметив, что мебель переломана, явно довольные гестаповцы удалились. Биндль вспоминал, что Гуго все это «совершенно подкосило». Ему очень повезло, что сосед оказался врачом, и не только потому, что он вовремя получил медицинскую помощь, но и потому, что иначе гестапо могло применить к нему процедуру под весьма неопределенным названием «взятие под стражу в целях защиты», которой в ту ночь подверглись многие другие евреи.
Когда гестаповцы удалились, доктор Биндль перевез Гуго в местный санаторий, где холодными компрессами пробовал снять опухоль. На следующее утро Биндль, не привлекая особого внимания, лично сделал Гуго местный наркоз, зашил и перевязал рану. В своих показаниях доктор ничего не сказал о переломах, но, надо признать, и возможности у него были весьма ограниченны. Он решил обойтись без рентгеновского снимка, потому что для этого надо было идти в соответствующий кабинет, а значит, раскрыть присутствие Гуго и отвечать на неудобные вопросы. Гуго пробыл в санатории всего четыре дня и ушел из него сам 14 ноября 1938 года.
Уоппинг, Лондон, 2019 год
Чтобы как следует проработать множество противоречивых показаний и свидетельств о том, что же произошло той но