Когда он оборачивается, мы понимающе улыбаемся друг другу. И он, и я знаем, что когда-то в Вене наши предки стояли в очереди за въездными визами в Англию. И вот теперь английские евреи австрийского происхождения подают заявления на получение австрийских паспортов; два поколения назад – да что там, даже одно – такое было просто немыслимо. Это пейзаж после брексита, в котором одна лишь мысль, что границу могут закрыть, вызвала всеобщую панику и воскресила память о предках. Да, Австрия вместе с большей частью Европы несет свою долю ответственности за появление крайне правых экстремистов, и все же к этой стране в центре континента мы оба имеем самое непосредственное отношение.
Выбор – это роскошь наших дней. Когда в 1938–1939 годах поток двигался в противоположном направлении, многие и не думали о том, что выбор возможен: у людей не было ресурсов и связей, существовал страх разделения семьи, оказывалось неудобным расписание, просто не повезло, страны с большим скрипом выдавали визы и предоставляли убежище.
Бабушка Эдит часто хвалилась мне, что спасла семью, и имела для этого основания: поселившись в Лондоне в феврале 1938 года, она создала возможность для выезда и бросила якорь в чужой стране, а это позволило ей вытащить из Австрии Гуго и Курта. Линцским Кафкам помогло, что в Страсбурге проживал их участливый зять. Блохов спасло, что через Эдуарда у них была прямая связь с Гитлером, защищавшая и его самого, и его семью. Перед теми, у кого никакой помощи не было, вставали непреодолимые препятствия.
Когда в ноябре 1938 года Гуго с Софией получили приказ переехать в Вену, Дубски остались в городе. Обоим семействам это наверняка было тяжело. Для арийки Луизы Дубски непосредственной опасности не было, в отличие от мужа и свекра, евреев, но об их перемещении не могло быть и речи: девяностооднолетний Леопольд был слишком стар и дряхл, а Эгон лечился в психиатрической клинике. Моей прабабушке Софии было, наверное, особенно больно оставлять своего старшего брата и Тироль, где прошла вся ее взрослая жизнь, тем более что она не рассчитывала увидеть их снова.
А кроме того, Дубски погрязли в перипетиях вокруг своего бизнеса и в битве с гауляйтером Гофером из-за арианизации. 10 сентября нацистский режим назначил доктора Эгона Брожека временным управляющим (kommissarische Verwalter) с целью арианизации всех движимых и недвижимых активов Эгона. Как и всем деловым людям, понесшим в «хрустальную ночь» убытки, Дубски предстояло выплатить «штраф» в размере 18 000 рейхсмарок, а из управления по арианизации сообщили, что все их кредиторы не собираются ничего им платить.
К 12 декабря временная должность Брожека стала постоянной, так как его назначили попечителем (Treuhänder) всех активов Эгона. Через два дня Луиза отозвала свое заявление о разводе. Я воспринимаю это как отважный акт сопротивления: Луиза не оставила забот о престарелом свекре и ясно дала понять, что будет очень рада возвращению Эгона из больницы. После пятимесячного лечения в психиатрической клинике Эгон, еще не совсем здоровый, был отправлен в санаторий в Галле, совсем рядом с Инсбруком. Подозреваю, что и Луиза, и Эгон сочли это самым безопасным для него.
Казалось, Бертольди и Дубски умудрились переиграть Гофера и обойти его контроль; но разъяренный гауляйтер не сдавался. Теперь он пробовал аннулировать два контракта, по которым обе половины бизнеса отходили Луизе. Инсбрукские и венские юристы Гофера взялись за работу. Согласно документам, которые я нашла в земельном архиве, дело началось именно тогда, когда Луиза подала в управление регистрации прав собственности на землю и недвижимое имущество заявление о вступлении в законное владение.
Гофер хотел, чтобы все эти передачи были признаны утратившими законную силу, а значит, ей волей-неволей пришлось бы обратиться за разрешением в управление по передаче активов; юристы Гофера давили очень сильно, и в этом учреждении ей точно бы ответили отказом. Стоило доказать недействительность разрешения, и обе половины бизнеса вернулись бы обратно к Эгону. Значит, он снова становился еврейским и появлялось законное основание передать его кому-либо из фаворитов Гофера.
У него все получалось. Оставалось лишь одно препятствие: на передачу требовалось разрешение Эгона. Министр экономики дал четкое указание, что некоммерческую собственность, принадлежавшую евреям, ни в коем случае нельзя было продать без согласия продавца-еврея. Вместо того чтобы дискутировать, коммерческая ли собственность Эгона, юрист Гофера решил заручиться его «добровольным» согласием. Он просчитал, что это будет самый безопасный способ сделать передачу собственности законной, а это было крайне важно для режима, стремившегося легитимизировать уничтожение еврейского бизнеса.
На Луизу с Эгоном давили все сильнее, вырывая у них согласие на «добровольную» продажу. Все это время винокурня и магазин не работали, а долги множились. В конце концов в дело вмешался доктор Брожек и в срочном порядке стал распродавать активы. Кроме того, он наложил на них штраф в сумме 30 000 рейхсмарок, которые тоже вложил в бизнес.
19 июля 1939 года управляющий продал оптовый магазин Дубски на Зайлергассе, в старой части Инсбрука, Георгу Штрикнеру, покупателю из утвержденного списка. Выручка в сумме 49 000 рейхсмарок в основном пошла на погашение долгов. Бизнес Дубски переживал нелегкие времена, но Луиза не сдавалась. Даже если больше никто в Инсбруке не был готов противостоять Гоферу, она была намерена биться в одиночку.
Тем временем в Линце Эдуард Блох решил, что настала пора закрывать свой хирургический кабинет. «Хрустальная ночь» и насильственное переселение евреев в Вену поставили точку в его медицинской карьере. Как он писал потом, «закончились тридцать семь лет активной работы. Мне было разрешено лечить только евреев. После приказа о выезде в Линце их осталось совсем немного, да и тем было далеко за восемьдесят».
Лично ему и Лили защита была гарантирована, но его очень беспокоила судьба внуков, Георга и Иоанны: одному было тогда двенадцать лет, а другой – девять. Их родители, Труда и Франц Крен, подали заявление на получение американских виз, но волновались, что могут не успеть их получить.
Блох взял дело в свои руки и отправился в Вену хлопотать о разрешении на выезд Георга и Иоанны по британской программе Kinderstransport, в рамках которой детей от семи до четырнадцати лет переправляли родственникам, друзьям или в приемные семьи. Взрослым не разрешалось сопровождать их, потому что Англия уже и так страдала от высокой безработицы. Действие виз было приостановлено, и даже Эйхман в Центральном управлении еврейской эмиграции активно помогал и готовил все необходимые разрешения для детей, уезжавших по программе Kinderstransport.
24 апреля 1939 года Труда, Франц и двое их детей выехали в Вену, где заночевали у Марты и Зигфрида в их доме на Мария-Терезиен-штрассе. Из дневника и писем Марты я вижу, что отношения между кузинами Трудой и Мартой были исключительно теплыми; и действительно, потом Труда потом писала о Марте как о женщине, «одаренной блестящим интеллектом и множеством талантов, чье самопожертвование не знало границ». Члены моей большой семьи увиделись в последний раз. Среди них были моя прабабушка София и двоюродный дедушка Эрих (с Гретой и Петером).
На следующий день Труда и Франц отвезли детей на Западный вокзал Вены, где перепоручили их каким-то монахиням. Иоанна потом вспоминала, что родители не сказали им, куда они едут, только в слезах уверяли, что они расстаются всего на три недели. Когда судам, зафрахтованным для программы Kinderstransport, не разрешили выходить из немецких портов, на переполненных поездах детей доставили в Голландию, а уже оттуда морем в Гарвич, где они высадились 27 апреля 1939 года. Георг и Иоанна стали двумя из 10 000 детей (три четверти из которых были евреями), вывезенными по этой схеме.
У Иоанны все сразу пошло хорошо – она жила в двух заботливых английских семьях, – но Георгу пришлось гораздо труднее. Он недолго пробыл у неприветливого родственника, а потом попал в школу-интернат в Брайтоне, где чувствовал себя совсем неприкаянным и очень одиноким. Изредка он встречался с сестрой, и она заметила, что брат голодает. Его двоюродный брат, Джон Кафка, профессиональный психиатр и специалист по поведению, потом отмечал, что время, проведенное в Англии, во многом сформировало характер Георга. Он чувствовал себя ненужным родителям и обвинял деда и в том, что оторвал его от них, и за связь с Гитлером, о которой Блох никогда не забывал. Доктор не испытывал ненависти к Гитлеру, и Георг считал это постыдным.
Уоппинг, Лондон, 2019 год
Я возвращаюсь к отцовским бумагам в надежде больше узнать о тех, кого Гуго оставил в Вене. И в драной коричневой папке обнаруживаю письма, написанные Курту тетей Мартой, дядей Зигфридом и бабушкой Софией. Перебирая пожелтевшие листы писем, написанных на личной почтовой бумаге Зигфрида Зальцера, я удивляюсь, как они сохранились, и изумленно смотрю на даты.
8 марта 1939 года София пишет из Вены своему дорогому, любимому внуку «Куртерлю» – это уменьшительная форма имени Курт. Она сообщает ему, как обрадовалась, получив от него письмо, и как нетерпеливо ждет она новых. Она думает, что некоторые его письма затерялись, так как к ней пришло только одно, длинное – на которое она тут же ответила – и карточка, на которой он снят вместе с Эдит и Гуго. Я слышу только одну сторону этого задушевного разговора, но чуть неровные чернильные строчки, написанные рукой Софии, дышат любовью к ее «маленькому Курту» и желанием узнать, как ему живется теперь в Англии.
София благодарит Курта за поздравления с днем ее рождения и сообщает, что провела его очень хорошо, в компании Эриха, Греты и Петера. София спокойно пишет о «сильных переживаниях» Эриха, что его паспорт еще не готов и что он очень хочет «сказать последнее “прости” прекрасной Вене», но в ее словах слышится страх. Она сообщает, что Эрих с Зигфридом уехали во Франкфурт, чтобы попробовать ликвидировать оставшиеся дела сына Зигфрида и Марты Эрвина, который уже живет в Соединенных Штатах.