Это один из самых жутких эвфемизмов, изобретенных нацистами. Слово «выбыл» подразумевает, что у человека есть выбор, что он делает его сам, с положительными эмоциями, и процветает на новом месте жительства. А на самом деле этот голубой конверт – печальное свидетельство последних следов Софии, Зигфрида и Марты в Вене.
Зигфрид Зальцер не успел открыть голубой конверт, в котором лежал последний счет от Германа Шнеевайса. Я увидела, что он запоздал всего на один день. Больше 75 лет неоткрытый конверт валялся в кляссере с марками Курта. Понятия не имею, как он мог там оказаться.
Из чешской базы данных жертв Холокоста я узнала, что Софию, Марту и Зигфрида вывезли из Вены 27 августа 1942 года в составе партии № 38. Их отправили в гетто Терезиенштадта Судетской области протектората Богемии и Моравии – того самого города, в котором отбывал заключение и скончался Гаврило Принцип, застреливший эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену Софию.
Я долго представляла себе, какими были эти их последние дни в жаркой августовской Вене, где они втроем ютились в маленькой комнатушке – наверное, еще и вместе с незнакомыми людьми – и со страхом ждали, что готовит им будущее. В дневнике Марты есть короткая запись, сделанная летом 1942 года, и письмо, которое она написала за день до того, как их увезли. Ее голос звучит чисто и смело. Меня поражает сила ее любви к семье и неозлобленность; она прекрасно понимала, какая над ними нависла опасность:
Гигантскими шагами мы спешим к бездне. Сердце как будто зажато в тисках, и желание у меня сейчас только одно: за то совсем небольшое время, которое еще осталось, излить всю любовь, которая есть [во мне?].
Марта переправила дневник своей двоюродной сестре Лили, жене Эдуарда, которая сейчас живет в Нью-Йорке. Читать приложенное к нему письмо невыносимо больно:
Дорогая Лильхен!
Сегодня мы неожиданно узнали, что депортируют нас завтра утром, хотя раньше речь шла о следующем месяце. Можешь представить себе, что это значит, особенно потому, что здоровье Маммерле [Софии] очень и очень неважное. Я лучше увезу ее с собой, чем оставлю здесь, да и моя очень дорогая, любимая, великодушная мать предпочитает быть с нами, хотя и побаивается переезда. Я пишу тебе в кровати, но вот где мы потом будем отдыхать? Правда, может быть, Терезиенштадт, куда мы едем, относительно неплохое место и, может быть, там разрешают свободно ходить по городу…
Мне хотелось бы записать все последние события в свой дневник, хотя на душе очень мрачно и тягостно.
Я знаю, что вы думаете о нас с тревогой и печалью, только до нас не дошло никаких знаков вашей любви. Как заваленный шахтер, я все посылаю и посылаю сигналы. Что же – их не услышали, не поняли, на них не ответили?
Посылаю тебе свои старые дневниковые записи. Дорогая Лили, я отдаю их именно в твои руки потому, что моим детям они не предназначены, ведь они освещают лишь очень короткий период моей жизни, погрузивший меня в глубочайшее горе после потери отца и брата, и молчат о счастье, которое мне дали дети, когда были в своем нежном возрасте, а я проживала лучшие годы своей жизни, и отзвук этих воспоминаний я слышу до сих пор. [Все это] было до того, как они повзрослели и у каждого выработался свой характер, когда их живой ум и теплые сердца были для меня огромной радостью.
Дорогая Лили, мне пора заканчивать письмо. Впереди немыслимо трудный день. Нужно будет немало силы и выдержки, с которыми я должна с раннего утра приняться за дела, чтобы успеть с ними управиться. Я пока еще надеюсь пережить это трудное время. Если же то, что обрушится сегодня на нас, окажется невыносимым, у меня есть средство, чтобы безболезненно все закончить. Когда видишь, каким жестоким может быть – да чаще всего и бывает – естественный конец, уход по своей воле уже не так страшен. Все должно стать по-настоящему физически невыносимым, чтобы я решилась прибегнуть к этому средству.
Пусть у тебя все будет хорошо, дорогая моя Лильхен, будь счастлива рядом со своими любимыми людьми, которым, а особенно Трудиндерль, я шлю самые искренние приветы. С огромной любовью обнимаю всех. Ваша Марта.
Мне совершенно понятно, почему после тесноты на Гаасгассе Марта очень надеялась, что в Терезиенштадте будет лучше. Лагерь, открытый там в конце 1941 года, был образцово-показательным, примером для всех нацистских гетто, местом с продуманной организацией жизни. В 1942 году туда отправляли или престарелых, или хорошо обеспеченных, или занимавших видное место в общине евреев.
Флер респектабельности скрывал ужасы концентрационного лагеря, где люди гибли от множества причин: если не в газовых камерах, то из-за болезней, голода, обращения, скученности; особенно страшным было лето 1942 года, когда в лагере, куда привезли Софию, Марту и Зигфрида, содержалось без малого 60 000 человек. Каждый месяц тысячи людей умирали, потому что их умышленно лишали должного ухода. Для многих Терезиенштадт был перевалочным пунктом. Люди гибли потом в лагерях, названия которых не предвещали ничего хорошего, как, например, Освенцим.
Моей прабабушки, которой перевалило за восемьдесят, не стало почти сразу же. Причиной ее смерти 4 сентября 1942 года, через несколько дней после прибытия в лагерь, в свидетельстве о смерти указана пневмония. Меня поражает черный юмор ее судьбы: жизнь Софии закончилась там же, где началась, то есть в Богемии. Юной невестой она уехала оттуда по своей воле, в предвкушении новой жизни и новых возможностей; обратно же ее вернули старухой, на поезде вместе с другими депортированными. Через одиннадцать дней, 15 сентября, не стало Зигфрида, официально – из-за кишечной инфекции. Оба свидетельства о смерти я обнаружила в онлайн-архиве Терезиенштадта. Меньше чем за две недели у Марты не стало и матери, и мужа. Она осталась один на один с миром, и я подумала, было ли у нее при себе то самое «средство, чтобы безболезненно все закончить».
Пока шла война, ни Шиндлеры, находившиеся в Англии, ни дети Марты Эрвин и Маргарита, добравшиеся до Соединенных Штатов, ничего не знали о Софии, Марте и Зигфриде. Я представляла себе, как в Лондоне волновался Курт, как переживал, что не сумел выполнить просьбу Марты о помощи. В отцовских бумагах я обнаружила письмо, написанное Эрвином 8 июня 1946 года. Семья пробовала восстановить то, что произошло. Эрвин сообщал, что напал на след доктора, работавшего в Терезиенштадте, и тот сказал ему, что и София, и Зигфрид погибли там. Эрвин разговаривал и с человеком, который видел его мать в Освенциме.
Из найденных мной записей следует, что Марту отправили в Освенцим 16 мая 1944 года. Ее перемещение – за месяц до проверки, проведенной Красным Крестом в июне 1944 года, – проводилось в рамках программы по сокращению численности заключенных Терезиенштадта, чтобы представить его этакой лечебницей для престарелых евреев, где они могли спокойно доживать свои дни. Покрасили здания, разбили сады, открыли кинотеатры и кафе. Комиссия Красного Креста приняла все это за чистую монету – по крайней мере, по данным вашингтонского Музея Холокоста, – возможно, потому, что ожидала увидеть нечто вроде гетто, устроенных в Польше, где люди голодали на улицах.
В своем письме 1946 года Эрвин писал, что, не имея точных доказательств, он все же пришел к выводу, что его мать погибла в газовой камере Освенцима. Вероятно, тогда у нее уже не было возможности покончить с собой, но, может быть, вопреки всему она надеялась пережить «это трудное время».
В лагерях смерти свидетельства выписывали наспех; смерть была массовым, анонимным явлением. Все мои розыски по Освенциму и Холокосту ничего не дали: я не сумела превзойти достижений Эрвина и установить точную дату смерти этой доброй и одаренной женщины, чтобы воздать ей последние почести.
Инсбрук, Австрия, 2019 год
На главном кладбище Инсбрука я не нахожу и следа могилы Эгона Дубски. Я подумала, что, наверное, после расстрела его тело вернули Луизе для захоронения, но могилы его родителей на еврейском кладбище есть, а Эгона – нет. Я нахожу администратора кладбища, и он вводит имя Эгона в свою базу данных. Его не оказывается и на католическом кладбище. Наверное, разгадка в том, что он похоронен в лагере Райхенау.
Место, где располагался лагерь, находится минутах в сорока ходьбы от железнодорожной станции. Я с мужем Джереми в жаркий летний день отправляюсь туда. Никаких указателей не увидишь, пока не завернешь за угол. Совсем рядом проходит оживленная главная улица, Лангер-Вег. Здесь Джереми замечает свастику, грубо намалеванную на мостовой. Кто-то попробовал отскрести изображение, но ее все-таки видно довольно хорошо. Нам обоим не по себе.
Как это ни странно, сейчас это промзона. Вход на участок, где когда-то был лагерь, преграждают запертые ворота: теперь там городская штрафстоянка и какая-то мебельная фабрика. Единственное напоминание о том, что здесь было, находится позади ухоженной цветочной клумбы. Это большая прямоугольная каменная плита, установленная в 1972 году. Я читаю надпись на ней несколько раз, но все равно ничего не понимаю:
Здесь в 1941–1945 гг. находился Райхенау, сборный лагерь гестапо, в котором содержались и подвергались страшным мучениям патриоты из всех оккупированных нацистами стран. Многие из них нашли здесь свою смерть.
Патриоты? Почему только патриоты? Понятно, если выбирать, то быть патриотом прекрасно, но, по определению, никак нельзя выбирать, будешь ли ты заключенным исправительно-трудового лагеря, евреем, гомосексуалом или душевнобольным. Почему те, кто заказывал эту плиту, так стыдливо умалчивают о том, какие люди оказывались здесь? Почему нет имен двух с лишним сотен погибших здесь?
Из книги Брейта я узнаю, что на самом-то деле здесь было три лагеря общей площадью больше двух футбольных полей. С 1941 по 1945 год они работали вдали от любопытных глаз. Райхенау соседствовал с хорошо известной таверной «Сандвирт», и просто не может быть, что ни один ее посетитель ничего не заметил. Но, когда я расспрашиваю своих инсбрукских друзей, оказывается, что мало кто из них слышал о лагере и никто не был на том месте, где он находился. Как будто ничего такого и не было в истории Инсбрука.