– В иной мир?.. Ну какой же вы безбожник?
– Ах! Под иным миром я разумею свое будущее превращение в животное или растение…
– Вы неизлечимо больны?
– Да, отец мой…
– А-а! Вот мы и договорились! – сказал священник. – Что же это за болезнь?
– Бедность.
Священник, улыбаясь, посмотрел на Люсьена и чрезвычайно любезно, с усмешкой почти иронической, сказал ему:
– Алмаз не знает себе цены.
– Только священник способен льстить несчастному, готовому умереть!.. – вскричал Люсьен.
– Вы не умрете, – властно сказал испанец.
– Мне доводилось слышать, – возразил Люсьен, – что на большой дороге людей грабят, но что их там обогащают, этого я не знал.
– Так узнаете, – сказал священник, убедившись, что расстояние, отделявшее их от экипажа, позволяет пройти еще несколько шагов наедине. – Послушайте меня, – сказал священник, пожевывая сигару, – бедность – еще недостаточная причина для самоубийства. Я нуждаюсь в секретаре. Прежний мой секретарь недавно умер в Барселоне. Я оказался в том же положении, что и барон Герц, знаменитый министр Карла XII, который по дороге в Швецию, как я по пути в Париж, очутился в маленьком городке без секретаря. Барон встречает там сына золотых дел мастера, юношу, примечательного своей красотой, бесспорно уступавшей вашей… Барон Герц находит, что молодой человек умен, как и я нахожу, глядя на ваш лоб, что вы поэт, он сажает его в свою карету, как я посажу вас в свою; и этого юношу, обреченного полировать серебряные приборы и шлифовать драгоценные камни в маленьком провинциальном городе, вроде Ангулема, он делает своим фаворитом, как я сделаю вас своим. По приезде в Стокгольм он устраивает своего секретаря в министерстве и нагружает его работой. Юный секретарь ночи напролет корпит над бумагами и, как все великие труженики, усваивает дурную привычку: он начинает жевать бумагу. А вот покойный господин де Мальзерб любил подымить свернутой в трубку бумажкой и, замечу в скобках, однажды учинил такой камуфлет с одним человеком, исход дела которого зависел от его доклада: он пустил дым прямо ему в лицо!.. Наш юный красавец начал с чистой бумаги, но вскоре он утратил к ней вкус и пристрастился к исписанной, как к более тонкому лакомству. Тогда еще не курили, как нынче. И вот юный секретарь, постепенно входя во вкус, начинает жевать и есть пергамент. В то время Россия и Швеция вели переговоры о мирном договоре, который сейм навязывал Карлу XII, как в 1814 году хотели принудить Наполеона вести переговоры о мире. Основой переговоров было соглашение, подписанное обеими державами, касательно Финляндии. Герц доверил хранение подлинника своему секретарю, но, когда потребовалось представить документ в сейм, встретилось небольшое затруднение: договор исчез. Сейм решает, что министр, потворствуя страстям короля, дерзнул уничтожить документ; против барона Герца возбуждают дело; тогда его секретарь сознается, что он съел договор… Начинается судебное следствие, преступление доказано, секретарь приговорен к смерти. Но вы еще до этого не дошли… Закурите-ка сигару в ожидании нашей коляски…
Люсьен взял сигару и, прикуривая от сигары священника, как это принято в Испании, сказал про себя: «Он прав, я всегда успею покончить с собою».
– Часто случается, – продолжал испанец, – что в ту минуту, когда молодой человек окончательно теряет надежду на лучшее будущее, тут-то и приходит счастье. Именно это я и хотел сказать вам, но предпочел доказательство на примере. Положение красавца секретаря, присужденного к смерти, было тем более отчаянное, что шведский король не мог его помиловать, ибо приговор был вынесен сеймом; но король закрыл глаза на его побег. Прелестный секретарь спасается в лодке с несколькими золотыми в кармане и является ко двору герцога Курляндского с рекомендательным письмом Герца, в котором шведский министр описывает злоключения своего любимца и его роковое пристрастие. Герцог устраивает прекрасного отрока в качестве секретаря к своему управляющему. Герцог был расточителен, у него была красивая жена и управляющий – три причины, достаточные для разорения. Ежели вы думаете, что красавец, присужденный к смерти за съеденное им соглашение, касающееся Финляндии, поборол свой извращенный вкус, вы, стало быть, не знаете всей власти порока над человеком: когда речь идет о наслаждении, не устрашит и смертная казнь! Откуда исходит это могущество порока? Проистекает ли оно из его собственной мощи или исходит из немощи человеческой? Неужто есть склонности, граничащие с безумием? Радетели нравственности пытаются побороть подобные болезни красивыми фразами!.. Они вызывают у меня только смех. Однажды герцог, испуганный отказом управляющего выдать нужную ему сумму, потребовал у того отчет. Что за глупость! Нет ничего легче, как составить отчет; трудность не в этом. Управляющий передал все счета секретарю для составления отчета по цивильному листу герцога Курляндского. Ночью во время работы, которая уже близилась к концу, наш бумагоед замечает, что жует расписку герцога, выданную на значительную сумму, его охватывает страх: подпись им съедена наполовину! Он бежит к герцогине, бросается к ее ногам, признается ей в своем пороке, умоляет свою повелительницу о заступничестве. Красота молодого чиновника производит столь сильное впечатление на эту женщину, что, овдовев, она выходит за него замуж. Итак, в середине восемнадцатого века, в стране, где царит геральдика, сын золотых дел мастера становится державным герцогом… Но это еще что! Он был регентом по смерти Екатерины I, правил государством при императрице Анне, стремился стать российским Ришелье. Так вот, молодой человек, знайте: вы красивее Бирона, а я, простой каноник, могущественнее барона Герца. Итак, садитесь! В Париже мы добудем для вас курляндское герцогство, ну а если не герцогство, то уж во всяком случае герцогиню.
Испанец взял Люсьена под руку, буквально силою посадил его в карету, и возница захлопнул дверцу.
– Теперь рассказывайте, я слушаю вас, – сказал толедский каноник Люсьену, который прийти в себя не мог от удивления. – Я старик, притом священник, вы вполне можете мне довериться. Ну, конечно, вы проели отцовское именье или маменькины денежки, не более… И, как водится, войдя в долги, почти неоплатные, потеряли голову… Помилуйте: долги чести! А мы пропитаны этими понятиями о чести до самого кончика наших изящных сапожек… Разве не так? Ну, исповедуйтесь же смелее, говорите, как если бы говорили с самим собою.
Люсьен оказался в положении рыбака, не скажу точно из какой арабской сказки, который, решив утопиться в океане, попадает в подводное царство и там становится царем. Участие испанского священника казалось столь искренним, что поэт, не колеблясь, открыл ему душу. Итак, в пути от Ангулема до Рюфака он рассказал ему всю свою жизнь, не утаив ни единого прегрешения, вплоть до последнего несчастья, причиною которого он был. В то время, когда он кончал свою повесть, изложенную тем поэтичнее, что за последние две недели Люсьен повторял ее уже в третий раз, они проезжали мимо тех мест, где близ дороги, неподалеку от Рюфака, находилось родовое поместье Растиньяков. Когда Люсьен впервые произнес это имя, испанец встрепенулся.
– Вот, – сказал Люсьен, – откуда происходит молодой Растиньяк. Право, он не стоит меня, но он более удачлив!
– А-а!
– Да, эта захудалая дворянская усадьба принадлежит его отцу. Растиньяк, как я уже говорил вам, стал любовником госпожи Нусинген, жены знаменитого банкира. Я увлекся поэзией; он оказался более положительным и ударился в дела…
Священник приказал вознице остановить лошадей; он пожелал из чистой любознательности пройтись по аллее, которая вела от проезжей дороги к дому, и обозрел усадьбу с таким вниманием, какого Люсьен не ожидал от испанского священника.
– Вы, стало быть, знаете Растиньяков?.. – спросил его Люсьен.
– Я знаю весь Париж, – сказал испанец, садясь в карету. – Итак, из-за каких-то десяти или двенадцати тысяч франков вы хотели убить себя? Вы младенец, вы не знаете ни людей, ни жизни. Жизнь человека стоит того, во что он ее ценит, а вы свою жизнь оценили всего лишь в двенадцать тысяч франков; ну что ж, я готов купить вас дороже. Что касается ареста вашего зятя, то это сущий вздор! Ежели милейший господин Сешар сделал открытие, он разбогатеет. А богачей никогда еще не сажали в тюрьму за долги. Вы, мне кажется, не очень сильны в истории. Есть две истории: официальная, лживая история, которую преподают в школе, история ad usum delphini[49]; и история тайная, раскрывающая истинные причины событий, история постыдная. Позвольте мне рассказать вам в двух словах другой случай из этой неведомой вам истории. Молодой честолюбец, священник, желает приобщиться к государственным делам; он низкопоклонничает перед фаворитом королевы; фаворит принимает участие в священнике, возводит его в звание министра, вводит в совет. Однажды вечером молодой честолюбец получает письмо, которым некий благодетель из породы людей, склонных оказывать услуги (никогда не оказывайте услуг, о которых вас не просят!), извещает его о том, что жизнь его покровителя в опасности. Король взбешен, он не потерпит, чтобы им кто-то руководил, фаворит погибнет, как только явится поутру во дворец. Ну-с, молодой человек, как вы поступили бы, получив такое письмо?
– Я немедленно предупредил бы моего благодетеля! – вскричал Люсьен с горячностью.
– Вы и впрямь младенец, что, впрочем, явствует из повести вашей жизни, – сказал священник. – Ну а наш молодчик сказал самому себе: «Ежели король решается на преступление, благодетель мой погиб; придется сделать вид, что письмо опоздало!» И он проспал до тех пор, покуда ему не сказали, что фаворита убили…
– Чудовище! – сказал Люсьен, заподозрив священника в намерении его испытать.
– Все великие люди – чудовища, – отвечал каноник. – Человек этот был кардинал Ришелье, а его покровитель – маршал д’Анкр. Вот видите, вы и не знаете истории Франции! Не был ли я прав, говоря, что история, которой обучают в школах, есть не что иное, как подбор дат и событий, крайне сомнительных и притом не имеющих ни малейшего значения. На что вам знать, что существовала Жанна д’Арк? Доводилось ли вам делать из этого вывод, что, ежели бы Франция в то время приняла анжуйскую династию Плантагенетов, то, объединившись, два наро