– Послушайте! Повремените писать статьи о книге Натана, пока мы не сговоримся – сказал Лусто. – Сперва поможем нашему новому собрату. Люсьену надо пристроить две книги: сборник сонетов и роман. Клянусь честью газетной заметки, не пройдет и трех месяцев, мы сделаем из него великого поэта! «Маргаритки» нам пригодятся, чтобы унизить все эти Оды, Баллады, Размышления – короче, всю романтическую поэзию.
– Вот будет потеха, если сонеты никуда не годятся, – сказал Верну. – Какого вы мнения о своих сонетах, Люсьен?
– Да, какого вы о них мнения? – сказал один из незнакомых сотрудников.
– Господа, сонеты превосходные, – сказал Лусто. – Даю слово!
– Отлично. Я удовлетворен, – сказал Верну. – Я ими собью с ног этих поэтов алтаря, они надоели мне.
– Если Дориа нынче вечером не возьмет «Маргаритки», мы двинем статью за статьей против Натана.
– А что скажет Натан? – вскричал Люсьен.
Все пять журналистов расхохотались.
– Он будет восхищен, – сказал Верну. – Вы увидите, как мы все уладим.
– Итак, сударь, вы наш? – сказал один из сотрудников, которого Люсьен не знал.
– Да! Да! Фредерик, довольно шутить. Вот, видишь, Люсьен, – сказал Этьен новопосвященному, – как мы действуем ради тебя; и ты не увильнешь при случае. Мы все любим Натана, а собираемся напасть на него. Теперь приступим к разделу «империи Александра». Фредерик, желаешь Французский театр и Одеон?
– Ежели господа журналисты не возражают, – сказал Фредерик.
В знак согласия все наклонили голову, но Люсьен приметил, как в их глазах блеснула зависть.
– Я оставлю за собой Оперу, Итальянцев и Комическую оперу, – сказал Верну.
– Отлично! Гектор возьмет театры водевилей, – сказал Лусто.
– А что же мне? У меня нет ни одного театра! – вскричал сотрудник, незнакомый Люсьену.
– Ладно, тебе Гектор уступит Варьете, а Люсьен – Порт-Сен-Мартен, – сказал Лусто. – Отдай ему Порт-Сен-Мартен, он без ума от Фанни Бопре, – сказал он Люсьену, – ты взамен получишь цирк Олимпио. Я беру себе Бобино, Фюнамбюли и мадам Саки… Что у нас есть для завтрашнего номера?
– Ничего.
– Ничего?
– Ничего.
– Господа, блесните ради моего первого номера! Барона Шатле и его выдры не хватит на всю неделю. Автор «Отшельника» уже изрядно всем наскучил.
– Состен-Демосфен уже не забавен, – сказал Верну. – Все набросились на эту тему.
– Да, нам нужны новые покойники, – сказал Фредерик.
– Господа, а что если мы примемся за добродетельных мужей правой? Объявим, допустим, что у господина Бональда запах от ног? – вскричал Лусто.
– Не начать ли серию портретов прославленных ораторов из лагеря правительства? – сказал Гектор Мерлен.
– Начни, дружок, – сказал Лусто. – Ты их знаешь, они из твоей партии, ты можешь удовлетворить какую-нибудь междоусобную ненависть. Вышути Беньо, Сириеса де Мейринака и других. Статьи можно готовить заранее, тогда мы не будем бедствовать из-за материала.
– Не изобрести ли какой-нибудь отказ в погребении с более или менее отягчающими вину обстоятельствами? – сказал Гектор.
– Нет, мы не пойдем по стопам крупных конституционных газет, у которых папка с фельетонами о священниках битком набита утками, – отвечал Верну.
– Утками? – удивленно сказал Люсьен.
– Мы называем «уткой», – отвечал ему Гектор, – случай вполне правдоподобный, но на самом деле вымышленный ради того, чтобы оживить отдел «Парижские новости», когда эти новости оскудевают. «Утка» – это выдумка Франклина, который изобрел громоотвод, «утку» и республику. Этот журналист так ловко обманывал своими заморскими «утками» энциклопедистов, что две из них Рейналь в своей «Философической истории Индии» приводит как подлинные факты.
– Я этого не знал, – сказал Верну. – Что это за «утки»?
– История с англичанином, продавшим за солидную сумму свою спасительницу-негритянку и своего ребенка от нее. Затем прекрасная защитительная речь одной беременной девушки, выигравшей судебный процесс. Когда Франклин, будучи в Париже, посетил Неккера, он сознался в истории с «утками», к великому смущению французских философов. Вот как Новый Свет дважды надул Старый!
– Газета, – сказал Лусто, – считает правдой все правдоподобное. Это наша исходная точка.
– Уголовное судопроизводство исходит из того же, – сказал Верну.
– Итак, в девять вечера, здесь, – сказал Мерлен.
Все встали, пожали друг другу руки, и совещание было закрыто при самых трогательных изъявлениях дружбы.
– Чем ты околдовал Фино? – сказал Этьен Люсьену, сходя по лестнице. – Он подписал с тобой договор! Он допустил ради тебя исключение.
– Я? Помилуй! Да он сам мне предложил, – сказал Люсьен.
– Короче, вы столковались. Что же, я очень рад. Мы оба от этого выиграем.
На нижнем этаже Лусто и Люсьен застали Фино, и тот увел Этьена в официальный кабинет редакции.
– Подпишите договор. Пусть новый редактор думает, что это было сделано вчера, – сказал Жирудо, подавая Люсьену два листа гербовой бумаги.
Читая текст договора, Люсьен прислушивался к горячему спору, который вели Этьен и Фино по поводу газетных доходов натурою: Этьен желал иметь долю в податях, взимаемых Жирудо. Несомненно, Фино и Лусто пришли к соглашению, ибо они вышли, беседуя вполне миролюбиво.
– В восемь часов будь в Деревянных галереях, у Дориа, – сказал Этьен Люсьену.
Люсьен с затаенной радостью наблюдал, как Жирудо теми же шутками, какими он отваживал от редакции его самого, угощал теперь молодого человека, смущенного и взволнованного, явившегося с предложением сотрудничества; собственная выгода заставила Люсьена понять необходимость подобного приема, создававшего почти непроницаемую преграду между новичками и мансардой, куда проникали избранные.
– И без того для сотрудников недостает денег, – сказал он Жирудо.
– Ежели вас станет больше, каждый будет получать меньше, – отвечал капитан. – Итак…
Бывший военный повертел своей дубинкой и вышел, бурча «брум, брум!». Он явно был поражен, увидев, что Люсьен садится в щегольской экипаж, поджидавший его на бульваре.
– Нынче они, видно, люди военные, а мы шлюпики, – сказал солдат.
– Право, журналисты, по-моему, удивительно славные люди, – сказал Люсьен своей возлюбленной. – Вот и я журналист, у меня есть возможность, работая, как вол, зарабатывать шестьсот франков в месяц; но теперь мои первые книги увидят свет, и я напишу еще новые. Друзья обеспечат мне успех! Поэтому я скажу, как и ты, Корали: «Что будет, то будет!»
– Конечно, ты прославишься, мой милый. Но, красавец мой, не будь таким добрым. Иначе ты себя погубишь. Будь зол с людьми. Это хорошее правило.
Корали и Люсьен поехали в Булонский лес; они опять встретили маркизу д’Эспар, г-жу де Баржетон и барона дю Шатле. Г-жа де Баржетон так выразительно взглянула на Люсьена, что этот взгляд можно было счесть за поклон. Камюзо заказал изысканнейший обед. Корали, почувствовав себя свободной, была чрезвычайно ласкова с несчастным торговцем шелками; за четырнадцать месяцев их связи он не видал ее такой обаятельной и милой.
«Ну что ж, – сказал он про себя, – я не расстанусь с ней, несмотря ни на что!»
Камюзо, улучив минуту, предложил Корали внести на ее имя шесть тысяч ливров ренты, втайне от своей жены, лишь бы Корали пожелала остаться его возлюбленной, и обещал закрыть глаза на ее любовь к Люсьену.
– Обманывать такого ангела?.. Несчастное чучело, да ты посмотри на него и на себя! – сказала она, указывая на поэта, которого Камюзо слегка подпоил.
Камюзо решил ждать, покуда нужда не возвратит ему эту женщину, которую уже однажды нищета предала в его руки.
– Хорошо, я останусь твоим другом, – сказал он, целуя ее в лоб.
Люсьен расстался с Корали и Камюзо и пошел в Деревянные галереи. Какая перемена произошла в его сознании после посвящения в таинства журналистики! Он бесстрашно отдался потоку толпы в галереях, он держался уверенно, оттого что у него была любовница, и непринужденно вошел к Дориа, оттого что чувствовал себя журналистом. Он застал там большое общество, он подал руку Блонде, Натану, Фино и всем литераторам, с которыми сблизился за эту неделю; он возомнил себя выдающимся человеком и льстил себя надеждой превзойти товарищей; легкий хмель, воодушевлявший его, оказывал превосходное действие, он блистал остроумием и показал, что с волками умеет выть по-волчьи. Однако ж Люсьен не вызвал безмолвных или высказанных похвал, на которые он рассчитывал, и даже заметил первые признаки зависти; но все эти люди испытывали не столько тревогу, сколько любопытство: они желали знать, какое место в их мире займет новое диво и какая доля падет на него в общем разделе добычи. Улыбкой встретили его только Фино, который смотрел на Люсьена, как эксплуататор на золотую руду, и Лусто, считавший, что имеет на него права. Лусто, уже усвоивший приемы главного редактора, резко постучал в окно кабинета Дориа.
– Сию минуту, мой друг, – отвечал книгопродавец, показавшись из-за зеленых занавесок.
Минута длилась час, наконец Люсьен и его друг вошли в святилище.
– Так вот, подумали вы о книге нашего друга? – сказал новый редактор.
– Конечно, – сказал Дориа, раскинувшись в креслах, точно какой-нибудь султан. – Я просмотрел сборник и дал его на прочтение человеку высокого вкуса, тонкому ценителю, – сам я не притязаю на роль знатока. Я, мой друг, покупаю проверенную славу, как один англичанин покупал любовь. Вы столь же редкий поэт, сколь редкостна ваша красота, – сказал Дориа. – Клянусь, я говорю не как книгопродавец. Ваши сонеты великолепны, в них не чувствуется никакого напряжения, они естественны, как все, что создано по наитию и вдохновению. И наконец, вы мастер рифмы – это одно из достоинств новой школы. Ваши «Маргаритки» – прекрасная книга, но это еще не дело, а я могу заниматься лишь крупным делом. Стало быть, я не возьму ваших сонетов, на них нельзя заработать, а потому не стоит и тратиться на создание успеха. Притом вы скоро бросите поэзию, ваша книга – книга-одиночка. Вы молоды, юноша! Вы предложили мне извечный первый сборник первых стихов; так начинают по выходе из коллежа все будущие писатели, и вначале они дорожат своими стихами, а впоследствии сами над ними смеются. Ваш друг Лусто, наверно, хранит поэму, спрятанную среди старых носков. Неужто у тебя нет поэмы, в которую ты верил, Лусто? – дружески сказал Дориа, глядя на Этьена.