– Он, несомненно, достоин своего имени?[33] – улыбаясь, сказал Этьен Люсьену.
Шабуассо был человек маленького роста, с напудренными волосами, в зеленоватом сюртуке, в жилете орехового цвета, в коротких черных панталонах, в полосатых чулках, в башмаках, скрипевших при каждом шаге. Он взял векселя, пересмотрел, затем важно возвратил их Люсьену.
– Фандан и Кавалье – милые юноши, они весьма умные молодые люди, но я не при деньгах, – сказал он сладким голосом.
– Мой друг согласен немного потерять при учете, – отвечал Этьен.
– Я не возьму этих векселей, как бы выгодно ни было, – сказал человек, и его слова, точно нож гильотины, оборвали речи Лусто.
Друзья откланялись. Проходя через прихожую, куда их предусмотрительно провожал Шабуассо, Люсьен заметил кучу старых книг, купленных дисконтером, бывшим книгопродавцем, и среди них на глаза романисту вдруг попалось сочинение архитектора Дюсерсо, который описывал французские королевские дворцы и знаменитые замки, планы которых были нарисованы в этой книге с большой точностью.
– Не уступите ли это сочинение? – спросил Люсьен.
– Пожалуй, – сказал Шабуассо, превращаясь из дисконтера в книгопродавца.
– Цена?
– Пятьдесят франков.
– Дорого, но книга мне нужна, а заплатить я могу только векселями, которые вы не желаете принять.
– У вас есть вексель в пятьсот франков на шесть месяцев, я могу его принять, – сказал Шабуассо; вероятно, он на такую же сумму был в долгу у Фандана и Кавалье по остатку какого-нибудь счета. Друзья воротились в греческую комнату, где Шабуассо написал целый меморандум, начислив шесть процентов за учет векселя и комиссию, что составило тридцать франков вычета, добавил к этой сумме пятьдесят франков – стоимость книги Дюсерсо, и вынул четыреста двадцать франков из кассы, наполненной новенькими экю.
– Господин Шабуассо, ведь все наши векселя одинаково надежны или безнадежны! Отчего вы не желаете учесть остальные?
– Я не учитываю, а получаю за проданное, – сказал старик. Этьен и Люсьен, не разгадав Шабуассо, все еще потешались над ним, когда пришли к Дориа, где Лусто попросил Габюссона указать им какого-нибудь дисконтера. Друзья взяли кабриолет по часам и направились на бульвар Пуассоньер, снабженные рекомендательным письмом Габюссона, предупреждавшего их, что они увидят самого диковинного, самого чудаковатого статского, как он выразился.
– Если Саманон не возьмет векселей, – сказал Габюссон, – никто вам их не учтет.
Букинист – на нижнем этаже, торговец одеждой – на втором, продавец запрещенных гравюр – на третьем, Саманон был к тому же ростовщиком. Ни одно существо, выведенное в романах Гофмана, ни один зловещий скупец Вальтера Скотта не мог бы выдержать сравнения с тем чудовищем, в которое природа парижского общества обратила этого человека, если только Саманон был человеком. Люсьен не мог скрыть своего ужаса при виде этого маленького высохшего старика, у которого кости, казалось, готовы были прорвать кожу, совершенно выдубленную, испещренную множеством зеленых и желтых пятен, точно полотна Тициана или Паоло Веронезе, если смотреть на них вблизи. Один глаз у Саманона был неподвижный и тусклый, другой – живой и блестящий. Скряга, казалось, пользовался омертвелым глазом при учете векселей, а живым – при продаже непристойных гравюр; он носил на голове плоский паричок из черных с красноватым оттенком волос, из-под которого выбивались седые пряди; желтый его лоб создавал угрожающее впечатление, щеки провалились, челюсть выдавалась под прямым углом, зубы, еще белые, были оскалены, как у лошади, когда она зевает. Разность глаз и гримаса рта придавали ему изрядно свирепый вид. Жесткая и заостренная борода была колючей, точно щетка из булавок. Изношенный сюртучок, черный, вылинявший галстук, истертый о бороду, приоткрывавший шею, морщинистую, как у индюка, свидетельствовали о небольшой охоте скрасить нарядом зловещий облик. Когда журналисты вошли, старик сидел за конторкой, невообразимо грязной, и приклеивал ярлыки к корешкам старых книг, купленных на аукционе. Обменявшись взглядом, таившим тысячу вопросов, порожденных недоумением, как может существовать в природе подобное чудище, Люсьен и Лусто поздоровались со стариком и передали ему письмо Габюссона и векселя Фандана и Кавалье. Покамест Саманон читал, в эту мрачную лавку вошел человек высоких дарований, одетый в сюртучок, казалось, скроенный из оцинкованного железа, настолько он отвердел от примеси множества инородных веществ.
– Мне нужны мой фрак, черные панталоны и атласный жилет, – сказал он Саманону, подавая ярлычок с номером.
Саманон дернул медную ручку звонка, и сверху тотчас же сошла женщина, – нормандка, судя по свежести ее румяного лица.
– Ссуди этого господина его одеждой, – сказал он, протягивая руку клиенту. – Просто удовольствие иметь с вами дело; но один из ваших друзей привел ко мне молодого человека, который меня ловко обошел.
– Его обошел! – сказал художник журналистам, показывая на Саманона глубоко комическим движением.
И этот великий человек, подобно лаццарони, чтобы получить на один день свое праздничное платье из monte de pieta[34], отдал тридцать су, которые дисконтер взял желтой, шершавой рукой и бросил в ящик конторки.
– Странные обороты ты делаешь! – сказал Лусто этому великому мастеру, который, предавшись курению опиума и погрузившись в созерцание волшебных замков, не желал или уже не мог ничего создать.
– Этот человек дает под заклад вещей больше, нежели ссудная касса, и по своему чудовищному человеколюбию разрешает закладчику пользоваться вещами, когда тому понадобится быть хорошо одетым, – отвечал он. – Я приглашен сегодня вечером на обед к Келлерам вместе с моей возлюбленной. Тридцать су мне легче достать, нежели двести франков, и вот я пришел за своим платьем, которое в полгода принесло сто франков этому человеколюбивому ростовщику. Саманон пожрал уже мою библиотеку, книга за книгой.
– И су за су, – смеясь сказал Лусто.
– Я могу дать вам полторы тысячи франков, – сказал Саманон Люсьену.
Люсьен подскочил, точно дисконтер воткнул в его сердце раскаленный железный вертел. Саманон внимательно разглядывал векселя, проверяя сроки платежей.
– Притом, – сказал торговец, – мне необходимо повидать Фандана, пусть он покажет свои торговые книги. С вас спрос невелик, – сказал он Люсьену, – вы живете с Корали, и у вас описана мебель.
Лусто взглянул на Люсьена, а тот, взяв векселя, выскочил из лавки на бульвар, крикнув:
– Не дьявол ли он?
Поэт созерцал несколько мгновений эту лавчонку; проходя мимо нее, люди невольно улыбались, настолько она была жалка, настолько полки с книгами, снабженными наклейками, были бедны и грязны, и каждый думал: «Чем же здесь торгуют?».
Несколько минут позже вышел и великий незнакомец, которому по истечении десяти лет суждено было участвовать в крупном, но лишенном твердой основы начинании сен-симонистов; теперь он был отлично одет. Улыбнувшись журналистам, он вместе с ними направился к пассажу Панорамы, где завершил свой туалет, приказав почистить себе обувь.
– Если Саманон входит к книгопродавцу, поставщику бумаги или типографу – это знак, что они погибли, – сказал художник писателям. – Саманон подобен гробовщику, который является, чтобы снять мерку с покойника.
– Тебе не учесть векселей, – сказал тогда Этьен Люсьену.
– Там, где отказывает Саманон, – сказал незнакомец, – никто не учтет, ибо он ultimo ratio[35]. Он из ищеек Жигонне, Пальма, Вербруста, Гобсека и прочих крокодилов, обитающих на стогнах Парижа; каждый человек, наживающий или проживающий состояние, должен рано или поздно с ними познакомиться.
– Если ты не согласен учесть векселя из пятидесяти процентов, – продолжал Этьен, – надо обменять их на звонкую монету.
– Каким образом?
– Поручи Корали, она их сплавит Камюзо. Ты возмущаешься? – продолжал Лусто, увидев, что Люсьен при этих словах в ужасе от него отшатнулся. – Какое ребячество! Можно ли положить на одни весы твою будущность и подобный пустяк?
– Надобно хотя бы эти деньги отдать Корали, – сказал Люсьен.
– Экий вздор! – вскричал Лусто. – Четыреста франков не спасут, когда нужны четыре тысячи. Прибережем часть на вино в случае проигрыша, остальное – на карту!
– Совет хорош, – сказал незнакомец.
В четырех шагах от Фраскати эти слова оказали магическое действие. Друзья отпустили кабриолет и вошли в игорный дом. Вначале они выиграли три тысячи франков, спустились до пятисот, вновь выиграли три тысячи семьсот; затем спустились до ста су, очутились опять при двух тысячах франков и рискнули на чет, надеясь сразу удвоить ставку: чет не выходил уже пять раз сряду, они поставили на него всю сумму. Снова вышел нечет. После двух часов жестоких волнений Люсьен и Лусто, не помня себя, сбежали по ступеням лестницы этого знаменитого особняка. У них осталось сто франков. Когда они очутились под железным навесом подъезда о двух колоннах, на котором не один взор останавливался с любовью или отчаяньем, Лусто, заметив горящий взгляд Люсьена, сказал:
– Проедим только пятьдесят франков.
Журналисты опять взошли по лестнице. Часом позже они были в выигрыше и всю выигранную сумму – тысячу экю – поставили на красное, хотя оно уже выходило пять раз, они уповали на ту же случайность, по вине которой проиграли. Вышло черное. Было шесть часов.
– Проедим только двадцать пять франков, – сказал Люсьен.
Новая попытка длилась недолго: двадцать пять франков были проиграны в десять ставок. Люсьен в неистовстве бросил последние двадцать пять франков на цифру, соответствующую его возрасту, и выиграл; нельзя описать, как дрожала его рука, когда он взял лопаточку, чтобы сгрести золото, которое крупье бросал монета за монетой. Он дал десять луидоров Лусто и сказал: