Однако в протестантском фундаментализме, как мы видели, писание с самого начала находится в центре внимания. Пожалуй, это и неудивительно. Протестантская Реформация настаивала на sola scriptura. Так писание стало жизнью и душой протестантской общины: это все, что есть у протестантов – и когда на него нападают, фундаменталисты чувствуют, что у них отнимают самое дорогое. Отсюда их острый страх перед библейской критикой.
Обычно фундаменталисты организуются в ответ на то, что воспринимается как нападение – физическое или идеологическое – со стороны секулярного большинства. Протестанты основали Фундаменталистское движение в 1920 году, однако к отходу от мейнстрима и созданию своей контркультуры их привел знаменитый Процесс Скоупса (1925 год). Законодательные органы штатов Флорида, Миссисипи, Теннесси и Луизиана приняли законы, запрещающие преподавание теории эволюции в государственных школах. Желая защитить свободу слова, молодой учитель Джон Скоупс признался, что, подменяя директора школы на уроке биологии, нарушил этот закон. В июле 1925 года Скоупс был привлечен к суду: защищал его недавно созданный Американский союз защиты гражданских свобод (ACLU), возглавляемый общественником-рационалистом Кларенсом Дэрроу. Политик Уильям Дженнингс Брайан согласился защищать антиэволюционный закон, и процесс превратился в поединок между религией и наукой[1496]. Исход хорошо известен: Дэрроу предстал перед публикой как защитник ясного рационального мышления, а Брайан – как живой анахронизм, лопочущий бессвязную ерунду. Скоупс был осужден, однако ACLU выплатил за него штраф, и настоящими победителями вышли Дэрроу и наука.
У журналистов был праздник: фундаменталистов заклеймили как позор нации, врагов науки и свободы, которым нет места в современном мире. Получив жестокую трепку в СМИ, фундаменталисты отступили и сосредоточились на создании «анклава благочестия»: собственные церкви, радиостанции, издательские дома, школы, университеты и библейские колледжи. В конце 1970-х, когда их движение набрало достаточно сил, они начали возвращение в общественную жизнь, задавшись целью обратить нацию. Насмешки прессы оказались контрпродуктивными. До Скоупса эволюция не была для фундаменталистов важным вопросом; даже Чарльз Ходж признавал, что мир существует намного дольше библейских шести тысяч лет. Очень немногие фундаменталисты предавались «креационизму» – теории, утверждающей, что Книга Бытия буквально верна во всех своих деталях. Но после Скоупса несгибаемый библейский буквализм сделался центральной темой фундаменталистской мысли, а креационизм – флагом движения. Нападая на веру, которую считают обскурантистской, критики религии должны понимать, что этим могут лишь подтолкнуть ее в сторону большей радикальности.
Тем не менее американцы остаются весьма религиозной нацией, и их евангелизм по-прежнему основан на буквальном понимании Библии. В Европе история развивалась совсем иначе; о постепенной потере веры у европейцев я, опять-таки, рассказывала в другой книге[1497]. Здесь это был сложный процесс, включавший в себя не только изменение отношения к писанию, но и политические, и общественные перемены. Некоторые европейцы, как британский биолог Томас Гексли (1825–1895), считали научный рационализм новой секулярной религией, требующей обращения и безусловной преданности. Другие, как поэт Мэтью Арнолд (1822–1888), оставляли веру с грустью, не чувствуя ни прометеевского пыла борьбы, ни головокружительного освобождения – слыша лишь «меланхоличный долгий шепот отлива» веры и «вечную ноту грусти» в нем[1498].
Размышляя о сердцах своих современников, немецкий философ Фридрих Ницше (1844–1900) пришел к выводу, что Бог в них уже умер, хоть вполне сознают это очень немногие. В «Веселой науке» (1882) он рассказал историю безумца, который выбежал однажды утром на рыночную площадь с криком: «Я ищу Бога!» Когда скептически настроенные прохожие, давно потерявшие веру, насмешливо спрашивали, что же случилось с Богом, сбежал он или эмигрировал – он отвечал: «Мы убили его – вы и я! Все мы – его убийцы!»[1499] Научная и индустриальная революции побудили людей сосредоточиться на физическом и эмпирическом мире в такой степени, что исчезло понимание и эстетических сторон религии, и ее способности сближать человека с трансцендентным. Смерть Бога, писал Ницше, уже отбросила на Европу свою первую тень. Те немногие, что способны ясно это увидеть, уже поняли, что «некое солнце заходит, и глубокая истина оборачивается сомнением»[1500].
Превратив «Бога» в чисто понятийную истину, постижимую рациональным и научным интеллектом, без ритуала, созерцания и этической преданности, европейцы убили его для себя. Можно сказать, что, активно культивируя работу исключительно левого полушария мозга, они утратили контакт с прозрениями правого. Подобно иудеям-марранам, также полагавшимся на sola ratio, они начали воспринимать религию как нечто натянутое, произвольное и безжизненное, а священные писания как откровенно неправдоподобные. Для Карла Маркса отказ от религии стал проектом – делом будущего, которое освободит человечество от противоречий и несправедливостей капиталистического общества. Он считал себя «Дарвином от социологии» и хотел посвятить Дарвину свой «Капитал» – однако тот, будучи агностиком, но с уважением относясь к религиозной вере, вежливо отказался. Для Ницше, однако, смерть Бога уже произошла. Он отвергал любой взгляд на божественное, пытающийся дать ему причинно-следственные или моральные обоснования, или говорящий о божественном с уверенностью. Теперь лишь вопрос времени, когда из научной цивилизации Запада окончательно исчезнет «Бог». Втискивая священное в чуждый ему рациональный образ мысли, читая свои писания как фактическую истину, европейцы сделали свою религию неисполнимой. В Америке, как мы уже видели, буквальное прочтение писания породило напряженное ожидание Конца света, очень далекое от рациональности отцов-основателей, фактически граничащее с безумием.
Ницше был убежден, что, если на место «Бога» не встанет какой-то новый абсолют, западная научная цивилизация обречена. Нет Бога – значит, нет упорядочивающего принципа. «Куда теперь движется земля? – спрашивал безумец. – Не блуждаем ли мы среди бесконечного Ничто?»[1501] Столетие, начавшееся в Европе с ньютоновской определенности и убежденности в безграничных возможностях человека, заканчивалось ощущением подступающего безымянного ужаса.
Закончив летом 1882 года «Веселую науку», Ницше пережил духовный и психический кризис, который сам описывал как «откровение». Он чувствовал, что в него вторглось «чувство свободы, абсолютности, силы, божественности», не имеющее ничего общего с конвенциональным «Богом»:
Вдруг, с невыразимой ясностью и точностью, нечто становится видимым и слышимым, нечто, потрясающее, переворачивающее тебя до самых глубин… экстаз… глубина счастья, для которой все самое болезненное и мрачное выглядит не антитезами, а необходимыми условиями[1502].
Результатом этого экстатического правополушарного видения единства противоположностей стала книга, которая считается его шедевром, «Так говорил Заратустра» (1883–1891) – Ницше верил, что она станет «Библией будущего, высочайшим выражением человеческого гения, содержащим в себе предназначение человечества»[1503]. В юности Ницше, сын лютеранского пастора, был убежденным христианином и приобрел исключительные познания в писании. Во всех его книгах имеются библейские цитаты и аллюзии; и позже, начав «войну» с христианством, он часто сознательно переписывал значительные библейские отрывки. Он знал, как работает писание, и теперь использовал этот жанр для разрушения конвенциональной религии[1504].
«Лирическим героем» его книги стал арийский пророк Заратустра (по-гречески Зороастр), около 1200 г. до н. э. переживший откровения, которые впоследствии положили начало персидской религии зороастризма. Ницше полагал, что, поскольку Заратустра создал мораль, «самую роковую из ошибок», только справедливо будет теперь воскресить его и заставить ее опровергнуть[1505]. Однако в без-Божном писании Ницше Заратустра получил новую роль. Он сделался идентичен с греческим богом Дионисом, вдохновителем искусства трагической драмы. Много лет назад в «Рождении трагедии» (1871) Ницше доказывал, что в классической греческой трагедии культ Аполлона, представляющего ясность, самообладание и разум, слился с почитанием Диониса, бога изменений и преображений. Наблюдение за тем, как герой борется со смертью, ужасом и бессмыслицей, вместе с положенными на музыку и пропетыми комментариями Хора, по мнению Ницше, помогало зрителям достичь экстаза, утверждающего жизнь перед лицом скорби и смерти – опыт, отчасти похожий на пережитый в 1882 году им самим. В потере этого трагического духа в Греции Ницше винил Сократа, который, согласно Платону, мечтал изгнать из своего полиса поэтов. Сократ, писал он, создал культуру слишком оптимистическую, слишком уверенную в том, что один лишь разум и наука способны разрешить загадки человеческого существования. В Древней Греции – как и в постпросвещенческой Европе – логос изгнал миф; в результате Бог умер, и теперь мы можем выражать боль жизни и примиряться с нею только в искусстве[1506].
В своего «Заратустру» Ницше вложил три смысловых пласта[1507]. Прежде всего это пародия – некоторые сказали