ратк), и Мы их разорвали (фатк)?»[1689] Изначально, говорят экзегеты, соединенные небо и земля представляли собой «единый ком плотной материи» (ратк), но Бог разорвал ее взрывом (фатк), создав упорядоченную вселенную. Однако арабский текст просто не поддерживает такую интерпретацию[1690]. Другие доказывают, что Коран предвидел достижения современной эмбриологии. Например, канадский эмбриолог Кит Мур был потрясен «точностью» коранического рассказа о формировании человеческого зародыша[1691]:
Мы создали человека из материи глиняной, затем поместили его, как каплю жидкости, в безопасном месте, затем дали этой капле прирасти и образовали из нее комок плоти, затем из этого комка создали кости, затем кости одели мясом, затем создали и все иное – слава Богу, лучшему из творцов[1692].
Но, разумеется, стихи-«знамения» не дают мусульманам никаких фактических сведений: их цель – вызвать рефлексию («подумай») и помочь человеку, воззрев на мир природных феноменов, разглядеть в нем невыразимое трансцендентное Присутствие.
Здесь мы имеем дело с путаницей жанров. Писание – форма искусства, призванная инициировать духовное и нравственное преображение индивида; если оно не внушает человеку нормы этичного или альтруистичного поведения, то остается незавершенным. «Искусство» естественных наук совершенно иное: оно нравственно нейтрально. В сущности, в этом одна из причин его успеха. Науке нечего сказать о том, что нам следует делать и почему. Она не берется предписывать или даже предлагать, как лучше использовать ее открытия. Наука и писание – как мел и сыр; попытки применить принципы одной дисциплины к другой только все запутывают.
Давайте вспомним все, что мы узнали об искусстве писания. Прежде всего, мы видели, что писание всегда звучало в контексте ритуала, который драматизировал его и помогал участникам воспринять его не только душевно, но и телесно. Музыка, продукт правого мозгового полушария, останавливала аналитическое мышление левой половины мозга и помогала участникам ощутить иное, более таинственное измерение реальности, превосходящее их повседневный опыт. Она вызывала чувства изумления, трепета и благоговения перед вселенной и другими человеческими существами. Вне богослужебного контекста писание теряет нечто принципиально важное. Рассматривать писание вне ритуала – как читать либретто оперы. В Индии и в Китае сложные обрядовые церемонии придавали сухой науке «Брахманов» и «Классической книги ритуалов» эмоциональное и чувственное измерение. Ритуал также вызывал чувства изумления, трепета и благоговения перед вселенной и другими человеческими существами. Когда Эзра принес народу Иудеи свою тору, он гуманизировал ее, помог людям принять ее новизну, соединив ее с ритуалом праздника Суккот. Без домашних ритуалов, тщательно разработанных раввинами с целью заменить величественное храмовое богослужение, темная и запутанная духовность Мишны никогда не пустила бы корни в народе.
С самых ранних лет, еще до появления у них собственных писаний, первые христиане вспоминали страшную смерть Иисуса на церемониальной трапезе. Позднее величие византийской литургии преобразило понимание участниками как Христа, так и самих себя. В Западной Европе бенедиктинские монахи каждую неделю пропевали всю Псалтирь, перемежая ее чтениями из писания: упражнение, требовавшее контроля дыхания, ритуальных коленопреклонений и поклонов, физических действий, внушавших чувства благоговения и почтения не только на мозговом, но и на более глубоком телесном уровне. Монотонные, повторяющиеся каденции грегорианских распевов также ограничивали и «связывали» рациональную, дискурсивную активность левого мозгового полушария, так что монахи открывались интуитивному видению правого. Lectio divina также представляла собой не только ментальный, но и физический ритуал, во время которого монах бормотал читаемые слова и, так сказать, жевал их, словно жвачку.
Коран, разумеется, и есть «Чтение вслух» – таков смысл его названия. С самого начала Пророк опирался на восточную традицию священного звучания, и в Коране отражен экстраординарный эффект, который оказывала его декламация на первых слушателей. Чтение Корана сделалось в исламской мире важнейшей формой искусства. Оно вызывает состояние, известное как хузн — предназначенное специально для того, чтобы дать слушателям то, что у христиан именуется «даром слезным». Это слово часто переводится как «скорбь», «печаль» или «грусть». Музыка, как и поэзия – об этом мы уже говорили – по сути своей грустна, тесно связана с жаждой справедливости и с эмпатией к ближним, к которой призывает Коран. Но хузн представляет собой более сложное отношение:
Хузн – это осознание состояния человека, предстоящего перед Творцом. Вместе с хузн приходит истинное смирение, трепет перед божественным, сознание человеческой слабости и смертности. Это осознание и те чувства, которые оно вызывает у чтеца, через его голос и искусство чтения сообщаются слушателям, повышая их чувствительность и подвигая их к слезам[1693].
Западные люди, говорящие, что «читают» Коран, разумеется, ничего подобного не испытывают.
Писание никогда не излагает ясно и однозначно четкие, неоспоримые учения. Напротив, до Нового времени писание воспринималось как «указание», то, что указывает на нечто неизреченное. От риши в ритуале брахмодья до мудрецов Упанишад индийские толкователи писания понимали, что пытаются выразить «нечто», лежащее за пределами человеческого языка, о чем можно лишь повторять: «Нети… нети». Постичь эти истины возможно, лишь тщательно взращивая в себе иное состояние сознания путем физических упражнений, ритуалов и сложных психотехник. Даже в еврейских писаниях, персонифицирующих божество, Яхве остается туманным, загадочным и непоследовательным. Важно, что образом Бога, запечатленным в сознании иудеев, стало загадочное Иезекиилево видение божественной кавод, не поддающейся никакой категоризации. Оно вдохновило иудейских философов и мистиков настаивать на том, что непостижимая сущность Бога, называемая каббалистами Эн-Соф («Без конца»), даже не упомянута ни в Библии, ни в Талмуде. В христианстве каппадокийцы, Дионисий, Фома Аквинский – все они настаивали, что писание ничего не может сообщить нам о том, чем на самом деле является Бог. В Коране Аллаху дано девяносто девять имен, которые мусульмане повторяют, как мантру, но эти имена противоречивы, одно отрицает другое – следовательно, они лишь указывают на реальность, лежащую за пределами речи.
Следовательно, писание лишено однозначного смысла и не имеет ничего общего с ясными, четко определенными идеями, характеризующими sola ratio. Иногда оно даже заставляет нас испытать шок полного неведения. Это очевидно в «Махабхарате», вызывающей духовное и интеллектуальное головокружение – и тем не менее ставшей одним из самых популярных индийских писаний. Буддисты Махаяны сознательно избавлялись от эссенциализма и создавали многоликий канон, настойчиво демонстрирующий, что все наши базовые представления о мире не выдерживают проверки. Даосисты в своих писаниях восставали против догматизма и жажды определенности, заставляющей людей «влюбляться» в собственные мнения, ибо «дао, которое может быть познано – не вечное Дао». «Изречения» Конфуция внушают китайцам глубокую подозрительность относительно ясных догм и жестких формулировок. В Еврейской Библии невозможно отыскать четко выраженную вероучительную систему; в Новом Завете мы встречаемся не с одним Евангелием, а с четырьмя, и в каждом Иисус выглядит очень по-разному. Коран тоже не предлагает нам ясного учения, например, по такому вопросу, как ведение войны – так что исламским юристам, разрабатывавшим фикх (мусульманскую юриспруденцию), приходилось полагаться на собственное «независимое рассуждение». Открытие протестантских реформаторов, что на основе писания невозможно вывести единое мнение даже по самому базовому вопросу – что такое евхаристия? – раскололо движение на враждующие друг с другом секты. Впрочем, это не остановило монотеистов последующих веков от догматичных, нередко даже агрессивных утверждений о том, что говорит писание на самом деле.
Писания отвергали подобный догматизм, поскольку до относительно недавнего времени они никогда не рассматривались как Последнее Слово; как мы уже видели, работа над писаниями постоянно продолжалась. Начиная с Ригведы, к древнейшим писаниям присоединялись новые тексты, предлагавшие совсем иное видение, поскольку и обращались они к новым проблемам. Писание всегда опиралось на прошлое, чтобы понять смысл настоящего. Его послание никогда не было отлито в граните. В Китае конфуцианцы вчитывали в слова Конфуция собственные идеи; он стал почвой, на которой они выращивали собственные взгляды и размышления. В Индии мудрецы Упанишад радикально переосмысливали мистический опыт древних риши, а в новых писаниях Веданты этот процесс продолжается и по сей день. Во время вавилонского изгнания редактор или группа редакторов полностью «перетасовала» древние предания Израиля и Иудеи таким образом, что теперь они обращались напрямую к нынешнему положению изгнанников – и это оставило свой отпечаток почти на всех книгах Еврейской Библии. Позже, после катастрофического разрушения храма, раввины создали искусство мидраша, сознательно уводящее прочь от Писаной Торы. Они соединяли разрозненные цитаты, образуя хороз, придававший изначальному тексту совершенно новое значение, и даже меняли слова Торы, чтобы в них звучало больше сострадания. Авторы Нового Завета ограбили Писаную Тору, чтобы создать свою экзегезу-пешер, в которой интерпретировали др