[1701]. Теперь мы отлично умеем забывать о неудобных истинах и избавляться от чувства моральной ответственности за других. Такое отношение привело к значительному падению политической сознательности и стремления к равенству со времен 1960-х[1702]. От дикторов теленовостей теперь, похоже, требуют предупреждений, что кадры на экране могут быть неприятны – и у зрителя появляется шанс зажмуриться или переключиться на другой канал, увидев документальные съемки из воюющей Сирии или Йемена. В умении отгораживаться от страдающего мира и прятаться в своем коконе мы сделались настоящими экспертами!
Социальная справедливость была для монотеистических писаний чрезвычайно важна; как и все писания, они настаивали, что сострадание нельзя ограничивать только «своими», что нам необходимо то, что Мо-цзы называл чжян ай — «забота обо всех»; нужно любить и незнакомца, и чужеземца, и даже врага, распространять свою любовь на все страны и народы. Созданный нами международный рынок теперь сделал нас более независимыми, чем когда-либо; однако люди запираются в национальных гетто и закрывают глаза на проблемы остального мира. Это ярко проявилось во время голосования по вопросу о Брексите в Соединенном Королевстве: в первую неделю после голосования 2016 года количество преступлений ненависти против иностранцев в Лондоне увеличилось на сорок восемь процентов. Очевидно это было и в инаугурационной речи президента Трампа 2017 года, где он пообещал «ставить Америку на первое место». В 1989 году, когда рухнула Берлинская стена, люди обнимались и плясали на улицах – а во время избирательной кампании Трампа громко радовались перспективе новой стены, которая отделит Соединенные Штаты от Мексики.
Как видно, sola ratio не в силах разрешить эти проблемы; чисто рациональное обоснование прав человека нами так и не найдено. Несмотря на почти невероятные общественные и культурные достижения, двадцатый век стал свидетелем множества массовых убийств: от геноцида армян во время Первой мировой войны до нацистского Холокоста и резни в Боснии. Мы на Западе гордимся своей человечностью; однако во время войн в Ираке и Афганистане, справедливо оплакивая собственных солдат, погибших в боях, мы почти не упоминали о неприемлемо многочисленных жертвах среди мирных жителей – обычных людей, виновных лишь в том, что оказались не в то время не в том месте. Складывается впечатление, что одни жизни для нас ценнее других. Учитывая рост насилия и терроризма, показывающий, что государство утратило монополию на насилие, такое отношение больше неприемлемо.
То, что во всех рассмотренных нами традициях, несмотря на поразительные и весьма любопытные различия между ними, искусство писания столь сходно, сообщает нам нечто важное о природе и положении человека. Ни одна из традиций писания, о которых мы вели речь, не смогла искоренить систематическое насилие аграрного государства, однако они предлагали альтернативный идеал и служили постоянным напоминанием (дхикр) о том, как следует жить. Идея сострадания встроена в наш мозг, однако писания, которые мы исследовали здесь, сознавали, что благоговейное почтение к миру или уважение даже к чужакам и врагам нелегко достигаются; их необходимо старательно воспитывать при помощи ритуалов и практик, которые мы тоже рассматривали в этой книге. Все писания, каждое по-своему, настаивают на том, что в глубине каждого человека сокрыта божественная суть, все гласят, что даже человек с улицы может достичь «обожения» или стать мудрецом, подобным Яо и Шуню. Если светская идеология не может предложить нам обоснования прав человека, нам следует вернуться к идеалу писания, решительно переформулировав его таким образом, чтобы его голос стал внятен современному миру. В прошлом писание не возвращалось рабски ad fontes, но всегда творчески двигалось вперед, вместе с миром, отвечая на новые вопросы и вызовы времени. Пока наши традиции не ответят на эту неотложную потребность, писание останется для нас непонятным и почти бессмысленным – неспособным говорить о проблемах сегодняшнего дня.
Некоторые выдающиеся богословы, разумеется, пытаются изменить эту ситуацию. Иудейский философ Мартин Бубер (1878–1965), испытавший глубокое влияние хасидской духовности и ритуалов, в своих богословских трудах всегда подчеркивал непосредственность божественного присутствия в писании[1703]. Он настаивал на том, что Библия – в сущности, не книга, а живой голос. Вот почему на протяжении столетий иудеи называли свое писание микра («зов»). Задача экзегета, следовательно, состоит в том, чтобы проникнуть в письменный текст Библии и прислушаться к тому, что Бубер называл ее «речностью» (Gesprochenheit); в конце концов, Библия состоит из череды встреч человека с божественным. Когда Бог призывал Авраама, Моисея или кого-то из пророков, те часто отвечали: «Hinneni!» («Вот я!»), тем самым объявляя, что они полностью здесь, внимательно слушают и готовы действовать. И в наше время читатели должны так же сосредоточиться, быть внимательными к повторяющимся словам и фразам, чтобы не упустить ритм божественной речи. Тогда и они смогут осознать Присутствие, которое в каждый миг открывает себя людям по-новому. Бубер отвергал мысль, что божественное откровение произошло раз навсегда в далеком прошлом или состояло просто в передаче неких теоретических учений. Говоря из Неопалимой Купины, Бог открыл нам свое божественное имя: ehyeh asher ehyeh – Он есть «Тот, кто был, есть и будет здесь». И на Синае, продолжал Бубер, Бог открыл людям свое присутствие, а не закон.
После Холокоста Бубер призывал евреев учиться постоянно сознавать значение этого Присутствия, как оно описано в Библии, чтобы даже после такого ужаса научиться вновь узнавать в мире Бога, источника всего – и зла, и добра. Такого Бога невозможно познать когнитивно, в стиле левого мозгового полушария; его восприятие требует холистического правополушарного мышления, в котором хорошее и дурное могут быть каким-то неописуемым образом сплетены и слиты. Бубер отличал то, что называл библейским гуманизмом, от его современного западного «тезки»: библейский гуманизм не пытался «возвысить индивида над его текущими проблемами». Вместо этого он стремился «научить его твердо стоять в своих бедах – ими доказывать себя». Евреи, настаивал он, не должны пытаться «бежать в мир логоса, в мир совершенных форм!»[1704]
Бубер указывал, что во время странствий по пустыне главное противоречие между Моисеем и его народом, все еще жаждущим мясных котлов египетских, коренилось в их желании иметь более предсказуемого Бога. «Израиль» служил Богу открытого будущего, «Египет» же был более консервативен – поклонялся идолам, которых творил по образу и подобию человеческому. Писание не дает догматической определенности; но в годы событий трагических и ужасных оно может помочь читателю достичь нового понимания присутствия Бога в истории и вдохновить науку, более заинтересованную в задачах и вызовах своего времени. Бубер был убежден, что борьба за открытие в ужасах истории божественного начала приведет к личному преображению. Его экзегеза, как и всякий великий мидраш, выводила читателей за пределы текста, прямиком в темные загадки жизни. Как гласит старое раввинистическое изречение: «Главное – не абстрактное мидрашистское исследование текстов, а превращение их через мидраш в источники силы для обновления личной и межличностной жизни»[1705].
Ганс Фрей (1922–1988), обращенный из иудаизма, ставший епископальным священником и профессором богословия в Йеле, указывал, что в докритическом мире, хотя писания и рассматривались – в досовременном смысле – как исторические, читатели всегда старались смотреть сквозь текст и видеть в нем то, что относится к дню сегодняшнему[1706]. Ориген, Августин и Фома Аквинский негативно или позитивно оценивали современные им события, сравнивая их с образцами в писании. Но в эпоху Просвещения библейские повествования начали читаться как «история» в современном смысле слова. Люди забыли, что эти рассказы писались как «историеподобные» художественные произведения, и начали воспринимать их как фактологическую истину – ничего удивительного, что многим эти рассказы показались невероятными. Однако, продолжает Фрей, норма, согласно которой христиане должны судить о мире и о текущих событиях, дана нам в личности Иисуса. Он, несомненно, был исторической фигурой, однако религиозную ценность обрел не потому, что существовал когда-то во времени; он стал «фактической истиной», лишь когда воплотился в нашей повседневной жизни.
Таким образом, перед христианами стоит двоякая задача. Они должны читать Евангелия с их историеподобными сюжетами, вооруженные всем доступным критическим, историческим и филологическим инструментарием. В то же время им следует, вооружившись историческими, социологическими и культурологическими знаниями, «читать» собственную современность. Как и Бубер, Фрей полагал, что Библию следует читать в сочетании с критической интерпретацией текущих событий. Это не значит, что библеистика должна превращаться в сложную и темную герменевтическую дисциплину. Это означает, что, попросту говоря, Библия и газета должны лежать бок о бок.
Политика и Библия, говорит Фрей, должны существовать в симбиозе: это не позволит писаниям превратиться в удобный инструмент для достижения клерикальных и политических целей. Вместо того чтобы отказываться от своих требований, писание должно неустанно призывать истеблишмент к ответу – ведь для этого и написаны Евангелия. Учения Иисуса вызывали у толпы, следовавшей за ним, надежды и большие ожидания; эти надежды были разбиты – а затем восстановлены воскресением. «Диссидентские» идеи Евангелий – о Боге, справедливости, равенстве, сострадании и страдании – необходимо перенести к нам, в наши повседневные обстоятельства. Разумеется, при одноразовом и поверхнос