[1741], возвращаясь в Тимну, уже на собственную свадьбу, он сворачивает со своего пути, чтобы взглянуть на труп льва, и видит, что в его скелете пчелы устроили улей, сочащийся медом. Не обращая внимания на пчел, Самсон набирает в обе руки мед – и, вместо того чтобы идти дальше, возвращается в дом своих родителей, ест мед по дороге, делится медом и с ними, и только после этого отправляется жениться. Каков же здесь удивительный контраст, замечает Гроссман, между ростом, статью, огромной силой Самсона – и детскостью его души: «Он идет и ест, идет и лижет, приходит домой к маме и папе, дает им – и “ели и они”, как видно, прямо из его рук». Однако, как считает Гроссман, при находке этого меда что-то произошло с Самсоном: этот странный улей «стал для него личным откровением… новой, почти пророческой интуицией». Он «вдруг постигает, как смотрит на мир художник»[1742].
Очевидно, под наши привычные представления о творческих натурах Самсон не подпадает; однако Гроссман полагает, что, когда он увидел останки дохлого льва и попробовал мед, да еще и связал свои ощущения с чувствами к женщине, на которой собирался жениться – быть может, внутри него родилось нечто новое: «Что-то в нем связалось и срослось совершенно новым образом – новое восприятие, новый взгляд на реальность, быть может, нечто сродни новому мировоззрению»[1743]. Он понял, что сам он, убив льва, создал – хоть и ненамеренно – этот удивительный феномен: побелевшие и почерневшие кости, сочащийся мед, непрестанное жужжание пчел. Своею силою он сотворил это «мощное зрелище, странно прекрасное, совершенно уникальное, излучающее чувство глубокого, сокрытого символического значения»[1744]. Быть может, когда он, с капающим с рук медом, спешил домой к родителям – этим хотел сказать: «Хоть раз загляните внутрь меня – и вы наконец увидите, что “из сильного вышло сладкое”»[1745]. Позже, во время свадьбы, Самсон предложил своим «спутникам» – быть может, охранникам, которых из понятной подозрительности приставили к нему филистимляне – разгадать загадку:
Из ядущего вышло ядомое,
И из сильного вышло сладкое[1746].
С тех самых пор, отмечает Гроссман – с того мига, как он открыл в себе душу творца – почти все, что говорит Самсон, поэтично. «Спутники» наседают на его молодую жену, требуют, чтобы она выведала у Самсона разгадку, а узнав ее, насмехаются над загадкой – высмеивают преображающее видение Самсона. В отместку Самсон придумает для них сложное наказание – само по себе вид искусства, то, что мы сейчас назвали бы «перформансом», также несущее глубокий символический смысл. Он ловит триста лисиц – не меньше! – связывает их попарно, между ними привязывает зажженные факелы, и в таком виде выпускает на поля филистимлян[1747]. Как объясняет Гроссман, такой необыкновенно сложный замысел демонстрирует новую «художественную потребность Самсона все, что он делает, делать по-особенному, и во всем выражать себя»; лисы с факелами отражают «его двойственность, горящее в нем пламя ярости, мощные стремления, рвущие его на части, пары конфликтующих сил, вечно воюющих в нем… тело богатыря – душу художника»[1748].
Быть может, только художник способен понять творческую суть истории Самсона и различить ее остроту в писании, которое на первый взгляд поражает, как кажется, отсутствием какой бы то ни было внутренней жизни. Такой творческий дух требуется от любого экзегета: он должен проникнуть сквозь поверхность текста и открыть внутри «мед изо льва» – найти нечто новое, незамеченное мириадами прежних толкователей, прежде изучавших тот же текст, говорящий не только о каких-то их внутренних потребностях, но и о дилеммах, стоящих перед обществом. Вспомним Ибн Араби – того, что говорил: каждый раз, когда ты читаешь текст писания, он должен означать нечто иное. Быть может, видение меда изо льва, представшее Самсону, следует понять как продукт правого мозгового полушария, умеющего видеть и ощущать единство и взаимосвязь всех вещей – coincidentia oppositorum [совпадение противоположностей (лат.) – Прим. пер.]. Быть может, в неустанном жужжании и суетливом труде пчел, нашедших себе жилище в скелете льва, он увидел неразрывность жизни и смерти, или же точку, где сходятся насилие и нежность. Немедленная его реакция на это – погрузить руки глубоко в разложившийся труп льва, извлечь оттуда эту чудную сладость, сделать ее частью себя и поделиться ею с другими. Так и экзегеза не может оставаться на поверхности текста, довольствуясь его буквальным значением: экзегету стоит быть готовым к тому, что его толкование схлестнется с окостенелой ортодоксией, устоявшимися обычаями или интересами богатых и влиятельных. Наконец, истолкователи писания не могут оставлять свои открытия при себе, подпитывая ими свою личную веру; они должны делиться ими с другими и применять к проблемам своего времени.
И Манн, и Гроссман заставляют древние сюжеты писания говорить о политических вопросах наших дней; в фокусе их внимания – общество. Но мы уже видели, что с самого начала еще одной важной заботой писания было состояние космоса. В 2017 году мы узнали, что уровень углекислого газа в воздухе достиг высочайшего известного значения – и сейчас, летом 2018 года, когда я пишу эти слова, Европа переживает беспрецедентную жару, вызвавшую наводнения и лесные пожары в Норвегии, за Полярным кругом. Несомненно, и об этом должны говорить экзегеты.
От нападения светского модернизма жестоко пострадало и конфуцианство[1749]. Видный социолог Джозеф Ливенсон объявил его отжившим, феодальным, безнадежно анахронистичным мировоззрением. Но это суждение оказалось преждевременным. Начиная с 1920-х годов, группа под названием «Новые конфуцианцы» занялась систематическим герменевтическим пересмотром и переоценкой своих текстов. Эти ученые были наследниками европейского Просвещения и привнесли в свою экзегезу прозрения Платона, Декарта, Лейбница, Канта, Гегеля, Дьюи и Деррида, преображая традицию таким образом, чтобы она обращалась к современному миру. Они понимали, например, что должны взять на борт феминистскую и марксистскую критики колониализма. В последние тридцать лет три ведущих мыслителя – Цянь Му, Тан Чжунь-и и Фэн Юлань – пришли к выводу, что самым значительным вкладом конфуцианства в современный мир может стать его идеал «единения Неба и человечества» (тяньжэньхэй)[1750]. Отвергая утверждение Мао Цзэдуна о способности человека властвовать над природой, Фэн привлекал внимание к «Западной надписи» Чжан Цзая, а Тан указывал, что конфуцианский идеал жэнь включает в себя не только рациональный ум, но и теплое сердце. Все они соглашались, что современная одержимость властью и контролем над окружающей обстановкой сделала современного человека глухим к вопросам экологии.
Именно такой творческий пересмотр своих священных текстов могут и должны произвести все религиозные люди в наши времена экологического и социального кризиса. Цитируя «Учение о смысле», «новые конфуцианцы» подчеркивают, что люди происходят от «Неба» и полны той же жизненной энергии, что и камни, растения и животные:
Небо над нами – лишь яркое сияющее полотно; но, узрев его во всей его шири, мы видим, что солнце, луна, звезды и созвездия подвешены на нем, и все им покрыто. Земля под нами – лишь пригоршня грязи; но во всей своей широте и глубине она поддерживает горы Хуа и Юэ, не ощущая их тяжести, содержит в себе реки и моря, не позволяя им вытечь, и все поддерживает. Гора перед нами – лишь пучок травинок; но, узрев ее во всей огромности, мы видим, что на ней растут травы и цветы, на ней обитают звери и птицы, в ней скрываются горы драгоценностей [минералов]. Вода перед нами – лишь ложечка жидкости; но во всей ее неисследимой глубине обитают чудовища, драконы, рыбы и черепахи и скрываются несметные сокровища[1751].
Однако эта мысль требует большего, чем теоретическое согласие. «Новые конфуцианцы» настаивают, что отказ от современной привычки воспринимать землю как «мебель» для нашего удобства потребует от нас самопознания, интроспекции и глубокой рефлексии. Они совершенно согласны с Хартией Земли, декларацией ценностей XXI века, принятой независимым международным сообществом 29 июня 2000 года. В ней говорится, что мы можем достичь справедливого, стабильного и мирного глобального общества, только если будем «заботиться о жизни сообщества с пониманием, состраданием и любовью» – добродетелями, требующими интенсивного самовоспитания, которое достигается, в том числе, и искусством писания.
Синхронность экологической и религиозной мысли ясно проявилась и на прошедшей в Москве конференции Глобального форума (1990), во время которой ученые обратились к религиозным лидерам с призывом пересмотреть взаимоотношения человечества с Землей:
Многие из нас как ученые пережили глубокий опыт благоговения и трепета перед вселенной. Мы понимаем, что то, что считается священным, скорее всего, вызывает еще большую заботу и уважение. Именно так следует воспринимать наш общий дом – нашу планету. Стремление охранять и сберегать окружающую среду должно быть наполнено видением священного[1752].
Вместо использования коранических стихов-«знамений» в попытках доказать, что они предвосхитили открытия современной науки, мусульманские экзегеты могли бы показать, как они говорят о сакральности природного мира. Таким же образом и ведические ученые могли бы вывести на первый план ведическое почитание космоса, заботу о нем, поиск новых путей собрать вместе разбитый мир Праджапати. И все мы можем многому научиться из мировоззрения джайнов – из их видения мира, охваченного болью. В Книге Бытия Элохим ставит человеческой свободе эксплуатировать планету четкое ограничение. Когда Адам преступает границу и съедает запретный плод, плодородная земля зарастает терном и волчцами, и из господина Эдема Адам становится на земле рабом.