чжун-цзы, основывающий свои предсказания не только на бросании костей, но и на моральных соображениях, предсказывает будущее точнее профессионалов. В одном случае женщина под домашним арестом спорит с придворными астрологами, которые обещают ей скорое освобождение. Значение выпавших костей гласит: «Превосходно, проницательно, успешно, благодетельно, чисто. Без вины», но дама возражает: «Я женщина и участвовала в мятеже… Я избрала зло – как же могу быть “без вины”?»[341]. Князь Хуэй из царства Чжин, заключенный в темницу за то, что пренебрегал своими обязанностями, жаловался: мол, если бы он слушал своих астрологов, смог бы избежать этой беды. Но товарищ по несчастью с ним не согласился: «Песнопения гласят: “Небо не посылает несчастий людям. Сходятся ли люди друг с другом в вежливых речах, или отворачиваются друг от друга с ненавистью – ответственность на них самих”»[342]. По-видимому, этика занимала в китайской религии все более важное место: скоро ей предстояло придать новое измерение и аристократическому культу ли.
К VI в. до н. э. все три рассмотренных нами региона переживали серьезную общественную, экономическую и политическую трансформацию. В Китае правители трех крупнейших периферийных государств отбросили стесняющие их ритуалы и этику «уступчивости»; конечной целью их стало смещение ослабевших царей Чжоу. Равнина Ганга в Индии стояла на пороге экономической революции, после которой ушли в прошлое многие древние идеалы ариев. А народ Израиля в 597 г. до н. э. потерял страну после неудачного восстания против царя Навуходоносора II, когда израильские аристократы и их приближенные были переселены в Вавилонию. Десять лет спустя, после еще одного неудачного мятежа, вавилоняне разрушили город Иерусалим и сравняли с землей Иерусалимский Храм. Пытаясь приспособиться к резко изменившимся обстоятельствам, израильтяне обратились к писанию.
Часть втораяМиф
4. Новая история, новое Я
В первом потоке депортированных израильтян, прибывших в Вавилонию в 597 г. до н. э., был священник по имени Иезекииль. Пять лет спустя ему явилось пугающее видение, разбившее в прах прежний, относительно «комфортный» для израильтян образ их Бога. До того Яхве всегда был другом Израилю, но теперь сделался неузнаваемым – пугающим, неописуемым. Священное стало до ужаса Иным. Иезекииль взирал на темную невразумительную картину – клубящиеся тучи, свирепые ветры, вспышки молний – и все там было тревожно-незнакомо; но, кажется, он сумел различить что-то вроде боевой колесницы. На колеснице стоял… должно быть, царский престол; а на нем восседало существо, сверкающее, словно сделанное из бронзы, но странно напоминающее человека:
И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри него вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг него[343].
Явилась рука, сжимающая свиток, на котором было начертано «плач, и стон, и горе», и голос приказал Иезекиилю съесть его. Ему было приказано поглотить эту весть скорби и опустошения, а затем изрыгнуть – передать своим товарищам по изгнанию.
Когда Иезекииль проглотил свиток, он показался ему сладким, как мед; однако он вспоминал, что, когда покинул присутствие Бога, «сердце мое… переполнилось горечью и гневом, и рука Яхве тяжело легла на меня»[344]. Немецкий теолог Рудольф Отто описывал священное как mysterium terribile et fascinans – страшную, но и завораживающую тайну: оно может являться «как предмет страха и ужаса, но в то же время и не менее этого как нечто, обладающее неодолимым обаянием»:
Создание, что трепещет перед ним, падает ниц и готово обратиться в бегство, в то же время всегда испытывает импульсивное желание повернуться к нему, даже, быть может, каким-то образом сделать его своим. «Тайна» для него – не просто нечто удивительное, но и нечто завораживающее[345].
Это мистическое видение не стало исходом долгой и настойчивой работы над собственным сознанием – оно обрушилось на Иезекииля внезапно, без всякой подготовки. Его «ненормальность» и нечитаемость, взлом всех привычных категорий отражали потрясение изгнания. Яхве явился как абсолютно чужой, полностью отделенный от Иезекииля. Однако, прежде чем начать пророчествовать, Иезекиилю необходимо было интернализировать это убийственное откровение, преобразить его в силу, исходящую от него самого, и ощутить его сладость.
Израильским изгнанникам жилось в Вавилоне не так уж плохо. Их царь сохранил свой титул и жил при дворе вавилонского царя[346], большая часть депортированных расселилась в уютных пригородах вдоль канала Хебар. Сам Иезекииль жил в районе, который депортированные называли Тель-Авив («Весенний холм»). Но изгнание стало травмой – и физической, и духовной. Исчезло место, которое можно было назвать «домом», и все вокруг казалось теперь чужим и до странности безразличным. Изгнанникам, отрезанным от корней своей культуры и идентичности, казалось, что и сами они распадаются, растворяются, превращаются в какие-то призраки[347]. Травму можно описать как «удар по психике, столь катастрофический, что ни одно Я не в силах его перенести… Шаблоны психики его не понимают и с ним не справляются»[348]. Это «столкновение с событием, неожиданность или ужас которого не позволяет уложить его в уже известные схемы». Это «безмолвный ужас… история, для которой нет места»[349]. Стоит отметить, что израильтяне, до того скрупулезно и подробно записывавшие свою историю, не оставили исторических книг о жизни в Вавилоне.
Однако, как отмечает американский ученый Дэвид Карр, сам переживший ужасную катастрофу, потрясение от такого страдания способно «научить нас мудрости, превосходящей свой изначальный контекст», и именно потому, что оно срывает покров иллюзий и выталкивает человека в новое состояние сознания[350]. Через сто лет после ухода израильтян в изгнание об этом же будет говорить греческий трагик Эсхил: «Мы должны страдать – и страданием восходить к истине… мы сопротивляемся, и из этого рождается зрелость»[351]. Эта «зрелость» выразилась в писаниях израильских изгнанников. Хоть в Еврейской Библии и не описаны события изгнания, почти каждая ее книга несет на себе следы этого разрушительного опыта[352]. Личное смятение Иезекииля очевидно из странных поступков, которые совершал он по приказу Яхве, дабы донести до других изгнанников суть своих пророчеств. 390 дней он лежал на боку лицом к Иерусалиму, ни разу не повернувшись на другой бок[353]; он побрил себе голову и сжег волосы в знак того, что вскоре произойдет с Иерусалимом; а когда умерла его жена, отказался ее оплакивать, ибо, как объяснил товарищам по изгнанию, скоро все их дети падут от меча, и, когда это случится, от потрясения и горя они уже не смогут плакать[354].
Мы уже видели, что ритуал может даровать символическое исцеление; однако у изгнанников не было храма, и им оставалось искать утешения лишь в устных преданиях. Но тексты традиционной «образовательной программы», будь то Песнь Чермного моря или Царская Псалтирь, воспевали победы, да и спокойная уверенность Премудрости Соломоновой мало что могла сказать измученным, доведенным до отчаяния людям. А вот мрачные предсказания пророков оказались как нельзя более кстати: они помогли изгнанникам внимательно взглянуть на прошлое и найти там причины катастрофы в надежде выработать более удачную программу действий на будущее[355]. Из писаний авторов Второзакония изгнанники узнали, что во времена, когда бесприютными беглецами скитались по пустыне, они были ближе к Яхве, чем в эпохи блестящих побед. Прежде всего Моисей заклинал их помнить. Все, что теперь оставалось депортированным – «помнить Сион»: память стала для них главной опорой[356].
Некоторые современные ученые воображают себе, что редакторы, работавшие в изгнании, сличали рукописи текстов, привезенных с собой в Вавилонию – тех, что теперь обозначаются как «яхвистский» и «элохистский». Однако невозможно себе представить, чтобы изгнанники, насильно угнанные из Иудеи в Вавилон – около пятисот миль пешком, – тащили на себе тяжелые, громоздкие свитки. И все же каким-то образом они собрали воедино множество разнообразных преданий, гимнов, законов, родословных, сохранили их в памяти и записали таким образом, который придал им новое значение. Мы не знаем, занимался ли этим один человек или целая редакторская группа. У нас есть только конечный продукт: Еврейская Библия. Она состоит из трех крупных разделов: пространный сборник повествований, прослеживающий историю Израиля от сотворения мира до изгнания и включающий в себя священническое законодательство; собрание речений пророков; и сборный раздел псалмов и прочих писаний Премудрости. Главная драгоценность этой короны, на которой держится все остальное – историческая часть: становой хребет ее – Второзаконие, по одну сторону от него Четверокнижие (Бытие, Исход, Левит и Числа), по другую – исторические хроники, начиная с книги Иисуса Навина[357]