ipsissima verba [точные слова. – Прим. пер.] Учителя, а развивала его идеи и применяла их к вызовам времени. «Изречения» не совсем похожи на то, что называем «книгой» мы. Китайские тексты по-прежнему писались на полосах шелка или на бамбуковых дощечках, и напоминали скорее папку, в которую легко добавить что-то новое. Текст «Изречений» прошел через множество рук на протяжении нескольких поколений, по мере того, как различные конфуцианские школы сохраняли и развивали различные максимы, отражающие их нравственное учение. В сохранившемся классическом тексте мы видим, как эти различные направления соперничают друг с другом. В некоторых отрывках видно, как Учитель выделяет тех или иных учеников, называя их особенно восприимчивыми[406]. В других мы читаем, как несколько учеников задают Конфуцию один и тот же вопрос – например о значении почитания родителей – и получают разные ответы[407]. Таким образом, никакого «ортодоксального конфуцианства» не существует: вместо него мы находим разные точки зрения, демократически сосуществующие бок о бок.
Строго говоря, Учитель не был автором этой книги. Настоящий автор «Изречений», молчаливо записывавший беседы Конфуция, остался невидимым и неизвестным; Конфуций был «написан», как персонаж романа, и теперь известен нам лишь по рассказам учеников, которые, несомненно, приписывали ему и собственные идеи. Еще более ста лет пройдет, прежде чем учитель впервые начнет сам записывать собственные мысли; пока что об учителях пишут другие люди, и учитель становится почвой, на которой его последователи выращивают собственные теории. Поскольку единого и постоянного голоса у Конфуция нет, дальше мы увидим, что и сам он станет объектом познания и истолкования: читатели будут стараться разыскать под слоем противоречивых на вид речений и указаний твердые принципы «конфуцианства»[408]. Почти не признанный при жизни, Конфуций сделался таинственной, загадочной фигурой: и сам он, и его учения решительно ускользали от четких определений и официальных учений, бросая вызов нашему представлению о религиозной традиции.
«Изречения» начинаются с вопроса Конфуция своим ученикам:
Учиться и иметь случай исполнять то, чему научились – не довольно ли этого? Когда друзья приезжают издалека – это ли не радость? Быть терпеливым, даже когда тебя не понимают – это ли не признак благородного человека?[409]
Вокруг Конфуция сложился круг друзей: обучение (сюэ) было здесь не индивидуальным, а общим делом, и определенно не имело своей целью абстрактный поиск истины. Цель была в том, чтобы «исполнять то, чему научились», и овладение конфуцианским знанием мыслилось неотделимым от глубокого личного преображения. Любимым учеником Конфуция был Янь Ху, человек скромного происхождения с наклонностью к мистике. Однажды Конфуций сказал, что Янь Ху – единственный член его школы, поистине любящий «учение»: не потому, что он овладел набором аксиом и правил, а потому, что изменилось его поведение по отношению к другим. Он записывал свои промахи, тщательно их исправлял, и поведение его улучшалось день ото дня: «Он не изливал свой гнев на ни в чем не повинных и не повторял одну ошибку дважды»[410]. Другому своему ученику, живому и увлекающемуся Цзы-гуну, Конфуций сказал однажды: кто познал учение, тот живет так, чтобы ни об одном своем поступке не пришлось сожалеть[411]. Как пояснял еще один ученик, Жэн-цзы, обучение у Конфуция сопровождалось постоянным и тщательным критическим разбором не внутренних движений души, а своего поведения с окружающими[412]:
Каждый день я задаю себе три вопроса: в том, что делал я сегодня ради других, не жалел ли сил? Когда общался с друзьями, каждому ли моему слову можно было верить? Не передавал ли я другим того, что сперва не проверил на себе?[413]
Ученики Конфуция изучали классические тексты – «Документы», «Песнопения», «Ритуалы» и «Музыку»[414] – но изучение этих книг было неотделимо от постоянных «практических занятий» по доброте и благоразумию в повседневной жизни. А поскольку доброту и благоразумие следовало проявлять к другим, обучение никак не могло быть индивидуальным. «Чтобы укрепить себя, надо попробовать укрепить другого, – объяснял Конфуций. – Чтобы усилить себя, надо попробовать усилить другого»[415]. Такое творческое партнерство было ключевым элементом обучения, ибо суть его заключалась в том, чтобы превзойти свое эго. Целью был экстазис, «выход из себя» – но не в виде драматических экстатических видений, как у Иезекииля, а в форме вежливости и сострадания. Пока чжун-цзы не начинал всем сердцем откликаться на нужды ближних, он оставался сосредоточен на себе, замкнут в собственном тесном и хрупком мирке[416].
Таким образом, все изучение писания было посвящено жэнь — слово, которому Конфуций отказывался дать определение, поскольку его истинное значение не удавалось выразить понятными категориями того времени[417]. Единственный способ понять жэнь – практиковать его, доведя до совершенства, по примеру Яо и Шуня. В эпоху Чжоу жэнь («благородство») отличало чжун-цзы от простонародья, но Конфуций придал этому понятию нравственное значение: он верил, что жэнь есть «Сила Пути» (дао-дэ), позволившая Мудрым Царям править без насилия, поскольку они действовали в согласии с законами Неба или Природы. «Как нам достичь жэнь?» – спросил Янь Ху. «Ке чжи фу ли», – отвечал Конфуций. «Согните свое эго и подчинитесь ли»[418].
Готовность уступать другим не рождается в нас от природы; то же можно сказать о почтении и постоянном памятовании о нуждах ближних. Конфуций понимал, что одни лишь размышления о важности самоумаления, почтения и благоразумия не помогут смирить наши эгоистические порывы – и, как и современные нейрофизиологи, знал, что телесные жесты и упражнения могут многому нас научить. Стилизованная жестикуляция ли позволяла чжун-цзы освоить навык «уступать» другим и ввести его в привычку. Вместо гордых и агрессивных поз и жестов внешняя почтительность, выраженная в позах и жестах ли, помогала усвоить и внутреннее отношение внимания и уважения к окружающим. Обрядовость поднимала обычные биологические действия на иной уровень. Ритуалы подтверждали, что мы ведем себя достойно, и наделяли повседневные дела церемониальной торжественностью, заставляющей человека ощутить святость жизни. Реформированный ритуализм, из которого исключили сосредоточенность на статусе и положении, восстанавливал доброжелательность и достоинство человеческого общения. Обряд наделял святостью не только того, кто его исполнял, но и тех, с кем он имел дело. Конфуций понимал психологическую истину, лежащую за древним верованием, что ритуалы сыновней почтительности создают божественный шень, позволяющий смертному человеку стать божественным предком.
Ли, закон Неба, учил людей иметь дело друг с другом как с равными, как с партнерами по общей церемонии, в которой личность играет второстепенную роль в сравнении с гармонией целого. Поэтому ритуал был не просто средством самовоспитания: он имел и политическое значение. Когда кто-то из учеников спросил Конфуция, как применить жэнь к политической жизни, тот ответил:
В чужой стране ведите себя так, словно принимаете важного гостя. Оказывая услуги простым людям, ведите себя так, словно совершаете важное жертвоприношение. Не делайте другим то, чего не желаете себе. Так вы освободитесь от своеволия, будь то в государстве или в благородном семействе[419].
Для конфуцианцев личное самовоспитание было неразрывно связано с исправлением общества. Конфуций верил, что ли снова сделает Китай гуманной страной. «Если бы правитель хоть на один день смог согнуть свое эго и подчиниться ли, – не раз говорил он, – все и вся под небом откликнулось бы на его доброту»[420].
Возможно, Конфуций первым сформулировал Золотое Правило в чеканной, запоминающейся формуле: «Не делай другим того, чего себе не желаешь». Когда Цзы-гун спросил его: «Можно ли сформулировать главное правило жизни одним словом?», Конфуций ответил: это слово – взаимность (шу)[421]. «Путь Учителя состоит в том, чтобы делать для других самое лучшее, – объяснял Жэн-цзы, – и использовать себя как меру в определении того, что нужно другим»[422]. Вместо того, чтобы ставить себя на какое-то особое, привилегированное место, загляни внутрь себя, обрати внимание на то, что тебя расстраивает – и воздерживайся от того, чтобы причинять такую же боль другим. Чтобы начать поистине преобразовывать мир, такой альтруизм должен войти в привычку и соблюдаться не только, когда тебе это удобно, но «все дни и каждый день»[423]. Звучит несложно; однако, как признавал Янь Ху, подчинить себе непокорное эго – тяжелая борьба длиною в жизнь:
Чем больше смотрю я на эту цель, тем выше она кажется; чем более в нее погружаюсь, тем она сложнее. То она мелькает впереди, то вдруг вижу ее позади себя. Учитель умело ведет меня вперед шаг за шагом. Он расширяет мой кругозор знаниями и связывает волю ритуалами, так что я не смог бы все бросить, даже если бы захотел. Я истощаю все свои силы, и все же кажется, что-то ускользает и продолжает маячить впереди. И я всем сердцем желаю последовать за ним – но не вижу дороги!