[522]. Опытные джайны стремились достичь состояния, которое называли самакия («равнозначность») – в котором они знали на всех уровнях своего существа, что все предметы, животные и люди по своему положению равны, и ощущали свою ответственность за каждое живое существо, сколь бы низменно или неприятно оно ни было.
Ритуалы джайнов были столь требовательны, что мало времени оставалось на писание книг. В своих священных текстах джайны не видели ничего божественного: вместо этого они воспитывали в себе осознание священности всего и вся. В течение столетий они развили амбивалентное отношение к писанию. Они соглашались, что книги могут помочь непросветленным, убедив их в важности ахимсы; однако, едва человек вступал на путь джайна, писания переставали играть для него важную роль. Большинство джайнов практически не читали книг. Считалось, что для неинициированного писание может даже быть опасно[523]. До наших дней некоторые джайнистские секты не позволяют мирянам читать их писания и даже джайнистских монахинь допускают лишь к сборникам тщательно отобранных цитат. Так они заботятся, чтобы люди не вообразили, что понять учение джайнов можно, просто прочитав о нем в книге[524].
Джайнистский термин, ближайший к «писанию» – агама, то есть «пришествие» учения через передачу по цепочке авторитетных учителей, «просветленных», познавших истину ахимсы. Агаму вкратце описывает часто цитируемое изречение: «Достойный изрекает значение, затем ученики создают священный текст (сутту), а затем священный текст распространяется ради блага учения»[525]. Таким образом, значение текста здесь отделено от составляющих его слов. Более того, «сутта» означает «указание» – нечто, просто указующее на значение, полностью постичь которое можно лишь рядом с опытным учителем[526]. Этот трехступенчатый процесс мы видим и в истории Махавиры. После просветления он, как рассказывают, проповедовал в святилище древесного духа царю и царице Чампы и огромной толпе аскетов, богов, мирян и животных. Позднее ученики Махавиры, слышавшие его проповедь, начали передавать ее из уст в уста: так она стала суттой. Но это было лишь «указание» на слова Махавиры. Он возвещал вечную, неизменную истину, которая, как сама вселенная, не имела начала, которую проповедовали «просветленные» и в предшествующие эпохи. Сутта не воспроизводит слова, сказанные Махавирой: в сущности, это лишь комментарий к его учению.
Этим, возможно, объясняется твердая вера джайнов в то, что их писания неполны, что в них опущены важные истины – тема, с которой мы встретимся и в других традициях. Рассказывали, что каждый из двадцати четырех Строителей Мостов проповедовал своим ученикам учение об ахимсе, и каждый раз они записывали учение в четырнадцати книгах. Но – злая судьба! – после смерти каждого Строителя Мостов его ученики, ответственные за передачу традиции, умирали во время голода, и важнейшие наставления оказывались утрачены[527]. Таким образом, после кончины каждого Строителя Мостов джайны оставались с неполным каноном писания. Те книги, что сохранились, не были записаны вплоть до XI в. н. э. Некоторые джайны верят, что немногочисленные дошедшие до нас писания содержат в себе второстепенные учения, предназначенные для женщин и детей, поскольку постичь учение во всей его полноте может лишь мужчина[528]. Джайны пытались исправить ситуацию с передачей своего учения, собирая советы (вакана). Первый совет был собран в середине III в. до н. э. в Паталипутре, второй и третий прошли уже в IV и V вв. н. э. Более точный перевод слова «вакана» – «чтение вслух». На этих собраниях не велись ученые дебаты: вместо этого участники слушали, как монахи декламируют нараспев те писания, что знают наизусть.
Откровенное признание, что джайнистские писания постоянно теряются, означает, что понятия фиксированного канона у джайнов не существовало. Обладать авторитетом мог практически любой древний текст, и, хотя точно датировать их было почти невозможно, очень немногие тексты возводились ко временам Махавиры. Западные ученые часто отметают эти поздние тексты как неаутентичные и называют основным джайнистским писанием «Кальпа-сутру», поскольку она сохранилась во множестве богато иллюстрированных рукописей. В самом деле, для джайнов эта книга важна, но не потому, что хранит слова Махавиры; ее вообще почитают не за содержание, поскольку очень немногие джайны способны разобрать архаический диалект пракрит, на котором она написана. Ее статус полностью зависит от роли этой книги на празднике Паргушан («Прибытие»), важнейшем дне года для джайнов-мирян. В этот день начинается сезон дождей: наступает время года, когда странствующие монахи прекращают свои блуждания и селятся среди мирян, а те празднуют их приход. Здесь читается вслух «Кальпа-сутра»: это ритуал солидарности, связующий общину. В современном Гуджарате в первые семь дней, когда на праздник собираются толпы народа, отрывки из Сутры зачитываются в переводе на современный разговорный язык. Но на восьмой день, когда толпа расходится, монахи читают Сутру целиком в оригинале, на пракрите, с такой головоломной скоростью, что никто – даже отличный знаток пракрита – не в силах разобрать ни слова; и в это же время богато иллюстрированные рукописи Сутры проносятся по улицам, как предметы поклонения[529]. Как видим, это писание важно для джайнов не из-за содержащегося в нем учения, а из-за его роли в ритуале.
Вторую школу отрекшихся, которой предстояло стать одной из мировых религий, основал Сиддхартха Гаутама, младший современник Махавиры, впоследствии прославившийся как «Будда» или «Просветленный». Согласно предположениям современных исследователей, он умер около 400 г. до н. э. У Махавиры и Гаутамы было много общего. Оба были кшатриями (Гаутама происходил из аристократической семьи республики Сакка), оба принимали учения о карме и перерождении, оба достигли просветления без учителя, одними лишь собственными усилиями. Оба отрицали божественное происхождение Вед, оба утверждали, что учат древним истинам, которые были известны «разумным» и в прошлом; и до Гаутамы было множество Будд, и он, как и Махавира, настаивал, что достичь просветления может каждый, кто решится соблюдать все для этого необходимое. Далее, оба создали общины учеников, которые называли гана («отряд») или сангха («собрание») – традиционные кшатрийские термины, в старые арийские времена обозначавшие воинские братства; однако оба избегали насилия и подчеркивали важность сострадания ко всем живым существам.
В буддистских писаниях нет последовательного описания жизни Будды; довольно мало говорят они и о его сорокапятилетнем пути духовного наставника. Однако ранние буддисты много размышляли над некоторыми эпизодами его жизненного пути, подробно описанными в писаниях Палийского канона – об уходе из семьи, долгой борьбе за нирвану, о самом переживании просветления, наставничестве и смерти – поскольку находили в этих эпизодах мотивацию и пример для себя. Призыв отринуть все и действовать, красной нитью проходящий через жизнеописание Будды, превратил его историю в миф, стремящийся не столько точно изложить биографию Гаутамы, сколько раскрыть некую вневременную истину. Нирвана – не недостижимая цель: она встроена в нашу человеческую природу, и каждый, кто последует примеру Будды, сможет ее достичь. Значение этого мифа, как и всякого другого, остается туманно, пока мы не начинаем воплощать его на практике – в повседневной жизни, день за днем, час за часом.
Джайны мало интересовались сложными медитативными техниками, а вот Будда достиг нирваны с помощью йоги особого типа. Писания гласят, что, оставив дом и семью, он пошел в обучение к одному из прославленных йогинов своего времени. К этому времени йога сделалась сложной и развитой наукой: цель ее состояла в том, чтобы войти в трансцендентное состояние, заставляя себя делать противное природе[530]. Йогин, практикующий асану, переставал двигаться: наши тела находятся в постоянном движении – даже во сне мы не лежим неподвижно – так что йогин, часами сидевший без движения в правильной позе, напоминал скорее растение или статую, чем человека. Практика пранаямы атаковала самую инстинктивную из функций нашего тела – дыхание: радикально контролируя свое дыхание, йогин обнаруживал, что это физическое упражнение дарит ему ощущения величия, могущества и спокойного благородства. Тогда он считался готовым к экаграте – сосредоточенности «на единой точке». Наше сознание находится в постоянном беспокойном движении, в нем беспрерывно мелькают мысли и чувства; но йогин учился концентрироваться на каком-либо одном предмете одним лишь разумом, усмирив все чувства, решительно отсекая любые эмоции или ассоциации, пока не входил в состояние транса (джхана), где обнаруживал себя глухим к желаниям, невосприимчивым к удовольствиям, неуязвимым для боли. На более поздних стадиях он начинал ощущать бесконечность и некую пустоту, которая, как ни парадоксально, была в то же время и полнотой. Самые одаренные йогины входили в долгие «медитативные состояния» (айатанас) такой интенсивности, что чувствовали, как возносятся в сферу обитания богов, ибо ничто больше не связывает их с земной жизнью; они переживали опыт чистого сознания, сознающего только себя.
Гаутама, одаренный ученик, очень быстро достиг этих высших состояний; однако, поскольку знал, что производит их сам, не мог поверить, что они действительно трансцендентны. Выйдя из транса, он обнаружил, что по-прежнему подвержен обычным страстям, что получил лишь краткую передышку от