[566]. В изначальной легенде после того, как правда вышла на свет, он не был опозорен и изгнан, и не ослепил себя в приступе отчаяния. Гомер рассказывает, что он правил Фивами до самой своей смерти[567].
Однако Эсхил и Софокл (ок. 496–405 гг. до н. э.) превратили Эдипа в трагическую фигуру. Время, о котором повествует Софокл, относится к царствованию Эдипа – он уже несколько лет правит Фивами, и в его городе разражается убийственная чума. Эдип посылает своего зятя Креонта спросить совета у оракула, и тот отвечает, что болезнь не уйдет, пока не будет раскрыто убийство царя Лая. Эдип тотчас начинает расследование. Вначале главный вопрос: «Кто убил Лая?»; но после допросов дружинника и пастуха, сыгравших ключевые роли в этой истории, приходится задаться другим вопросом: «Кто такой Эдип?» В начале расследования Эдип гордо объявляет: «Эго фано!» – «Я все выведу на свет!»[568] Зрители, разумеется, уже знали сюжет и улавливали трагическую иронию: Эдип в самом деле выведет на свет правду, но эта правда окажется для него совершенно неожиданной. А в конце пьесы он потеряет способность видеть свет – навеки.
Эдип, прославленный разрешитель загадок, сталкивается с загадкой, величайшей из всех: оказывается, он сам – полная противоположность всему, что о себе думал. Он бестрепетно ведет следствие лишь для того, чтобы выяснить: главный подозреваемый – он сам[569]. Он видит в себе врача, который расследованием, проведенным с научной точностью, излечит Фивы – а оказывается той болезнью (гамартия), что принесла в город смерть[570]. В начале пьесы его прославляют как «первого из людей». Безмятежно уверенный в своей праведности, он гневно отвергает намеки слепого провидца Тиресия, знающего ужасную правду. Но ему предстоит узнать, что на деле, пусть и безо всякой своей вины, он – «худший из людей»[571]. Царь, которого подданные почитали почти как бога, становится фармакос — козлом отпущения, которого необходимо изгнать, чтобы избавиться от заразы. Даже имя указывает на амбивалентность его существования. Имя «Эдип» происходит от «ойда» («Я знаю») – фразы, которую он не раз уверенно повторяет на ранних стадиях своего расследования[572], и «пус» («распухшая ступня») – признака нежеланного ребенка. Эдипу необходимо пережить кенозис, который смирит его гордое «я». Его детство не было романтической волшебной сказкой; он был опозоренным, искалеченным изгнанником – и таким останется[573]. Подобно охотнику, гонящему зверя, он бесстрашно мчится по пути своего расследования в поисках истины[574] – однако, узнав наконец, что его брак с Иокастой был инцестом, убегает со сцены, воя, словно дикий зверь[575], а затем ослепляет себя и бежит в горы[576]. Прежний герой становится символом амбивалентности и трагичности человеческого бытия.
Для Софокла под поверхностью сознания Эдипа таится невыразимая, немыслимая реальность, так что он часто, сам того не понимая, говорит правду. Зная его историю, зрители могли оценить эту пугающую иронию. В начале своего расследования Эдип безмятежно провозглашает, что именно он – тот человек, что сможет открыть истину: «По праву я мститель за эту землю и защитник Аполлона» – сам не понимая, насколько он прав. И немедленно добавляет, что убийца царя Лая, возможно, испытает соблазн «и на меня поднять насильственную руку» – так оно и будет: Эдип, убийца Лая, поднимет на себя руку, когда вырвет себе глаза[577]. В какой-то момент он угрожает Креонту, которого подозревает в заговоре против себя: «Если думаешь, что сможешь дурно обойтись с родичем и избежать кары, ты безумен»[578]. А совсем скоро и сам узнает, что ему не избежать кары не просто за «дурное обхождение» – за убийство отца. В отличие от Эдипа, публика способна заметить и оценить здесь double entendre. Мысли богов столь тесно переплетены с психическими процессами самого Эдипа, что он, сам того не зная, изрекает то, что могли бы изречь лишь боги, которым одним ведома истина. Так что, как поясняет Вернан, в речи Эдипа мы видим, «как переплетаются высказывания двух типов, человеческие и божественные»[579]. Когда правда наконец выходит на свет, Эдип понимает, что никогда не был господином собственных действий: все это время он оставался игрушкой богов. Его действия, «автором» которых он искренне почитал себя, на самом деле внушались ему какой-то враждебной божественной силой. Он никогда не был хозяином своей жизни. «Жил ли на свете человек несчастнее меня? Более ненавистный богам? – восклицает он. – Но почему, почему? Не скажет ли муж рассудительный – и не будет ли прав – что некая злая сила [даймон] обрушила все это мне на голову?»[580]
По мере того как правда выходит на свет, зрители принимают трагический взгляд на мир, осознавая страшную двойственность человеческого существования. Это не критика в адрес богов: боги часто благоволят человеку, но еще они жестоки, порой бессмысленно жестоки, ибо сама жизнь ужасна, и перед ее мощью люди беспомощны. Но полис учил афинских граждан брать на себя ответственность за свои действия. Так что, когда на сцене появляется Вестник и принимается во всех ужасных подробностях описывать самоубийство Иокасты и самоослепление Эдипа, он исходит из того, что Эдип действовал по своей воле и вполне управлял своим поведением. Его деяния были
…поистине ужасны, и не слепо,
А по собственной воле совершены. Нет страшнее
Тех мук, что мы сами навлекаем на себя[581].
Но Хор не может с этим согласиться. Когда на сцену выводят Эдипа, слепого, с кровоточащими глазницами, Хор возвращается к традиционной позиции:
Что за безумие [мания] охватило тебя? Что за бог,
Что за темная сила вырвалась из своих пределов…
…увенчала твою судьбу, выстроенную злым даймоном?[582]
Теперь и сам Эдип понимает: все действия, инициатором которых он искренне считал себя, на самом деле совершала некая божественная сила, для которой он был только соработником; и он обращается к этому даймону: «Моя судьба, моя темная сила, что за прыжок ты совершила!» Когда Хор спрашивает: «Что за сверхчеловеческая сила влечет тебя далее?» – Эдип отвечает:
Аполлон, други, Аполлон —
Он устроитель моих мук – вот они, мои бессчетные страдания!
Но рука, вырвавшая мне глаза, была моя,
Только моя: здесь – никого другого[583].
Истоки действий Эдипа лежат где-то вне его самого. Их всегда направляла воля божества – то, что придает смысл и направление всем человеческим замыслам. Человеческое и божественное неразделимы.
Эдип вырвал себе глаза, поскольку был виновен в хюбрис – гордыне, сделавшей его слепым к истине, во все время расследования лежавшей прямо под поверхностью. Раньше он был слеп в переносном смысле – теперь слеп физически и, как и слепой Тиресий, может «видеть» ясно. Но, как истинный трагический герой, он свободно выбирает «страдать ради истины» и узнает, что со страданием «приходит зрелость» – хотя это тоже божественный дар:
От богов на высоких престолах
Снисходит жестокая любовь.
Здесь в пьесу вводится новый элемент. Когда Эдипа, растерзанного и ослепленного, выводят на сцену, Вестник предупреждает Хор: «Сейчас вы увидите страшное зрелище, ужас, над которым прослезился бы и его смертельный враг»[584]. «Мне жаль тебя, – горестно восклицает Хор, – но не могу смотреть». И теперь Эдип обращается к Хору с такой мягкостью, такой добротой, какой мы прежде от него не слышали:
Дорогие друзья, вы еще здесь?
Стоите рядом, заботитесь обо мне,
Слепце? Какое сострадание,
Верность до последнего[585].
Самоискалечение выводит Эдипа за пределы знания, доступного ему прежде, слепота придает ему совершенно новую эмоциональную уязвимость[586]. Теперь его речь полна восклицательных междометий (Ion! Ion!.. Aiai… Aiah!), и Хор отвечает ему в том же тоне, ласково называя «другом» и «дорогим»[587]. Потянувшись к своим рыдающим дочерям, Антигоне и Исмене, Эдип мгновенно забывает о себе в сострадании их беде. Более того, в круг сострадания вовлекаются и зрители: со сцены звучит к ним призыв сочувствовать человеку, виновному в преступлениях, которые при обычных обстоятельствах наполнили бы их отвращением. Плача об Эдипе, зрители переживают катарсис – очищающее преображение, к которому трагедия ведет через экстаз сопереживания.
Эдип принимает свое незаслуженное наказание спокойно, мужественно и не теряя сострадания. Репутация остроумца, умелого разрешителя загадок, принесшая ему такую славу, безжалостно с него совлечена. Но дальше происходит странный переворот. Отсеченный от других людей скверной (