гамартия) своего преступления, он становится, по логике греческой религии, «табу» – кем-то отдельным, стоящим вне общества… и, следовательно, святым. В «Эдипе в Колоне», пьесе, написанной Софоклом на пороге смерти, Эдип после смерти возносится – почти что причисляется к богам – и могила его становится источником благословений для полиса афинян, давших ему приют.
К этому времени эпоха трагедии приближалась к концу. Трагический взгляд на мир сменился для полиса философским логосом, первопроходцами которого стали Сократ (ок. 469–399 гг. до н. э.), Платон (ок. 427–347 гг. до н. э.) и Аристотель (ок. 384–322 гг. до н. э.). Платон устами Сократа даже изгнал трагических поэтов из своего идеального Государства. Но старые привычки живучи. Сперва Платон излагает учение Сократа в диалогах, представляющих собой философскую версию древнего арийского ритуала брахмодья. Приходя к Сократу, люди совершенно уверены, что знают, о чем говорят – но через полчаса неустанных вопрошаний Сократа осознают, что ровно ничего не знают даже о таких базовых понятиях, как справедливость, добро или красота. Сократический диалог часто заканчивается тем, что его участники переживают сомнение, от которого голова идет кругом (апория): в этот-то миг, настаивает Сократ, они и становятся философами, поскольку жаждут знания, смиренно признавая, что сейчас им не обладают. В самом деле, многие его ученики обнаруживали, что этот первый шаг, это головокружение ведет к экстасису, ибо дает «выйти» за пределы себя.
Сократа в конце концов обвинили в нечестии и в развращении афинской молодежи. Однако после того, как афинские судьи вынесли ему смертный приговор, Сократ, этот основатель западного рационализма, ясно дал понять, что не считает свое сознание чем-то автономным. Он ответил судьям, что всегда полагался на даймона — термин, который современные переводчики Платона часто передают как «пророческая сила» или «духовное явление». На протяжении всей жизни Сократ внимательно прислушивался к этому даймону, который «часто противостоял мне, когда я готов был сделать что-то дурное». Но утешение он находит в том, что во время суда его даймон «не спорил со мною, ни когда я выходил из дома на рассвете, ни когда входил в суд, ни когда собирался что-либо здесь сказать». Это молчание даймона Сократ интерпретирует как молчаливую поддержку своей позиции божественным началом – тем же, что подсказывает ему, что смерть не зло и может даже стать «великим приобретением». Поэтому, заключает он, «мой даймон со мной не спорил»[588]. Итак, на всем протяжении жизни Сократ, поборник логоса, ощущал в своем сознании божественное присутствие: порой в согласии с его идеями, порой нет, но всегда неразрывно слитое с самыми глубокими и сильными его побуждениями.
6. Непостижимое
Вскоре после смерти Будды в Индии расцвела идея имперского государства. Царь Бимбисара из Магадхи, друг Будды, был убит своим сыном Аджаташатту, который, не теряя времени, захватил царства Кошала и Каши. С этих пор отцеубийство стало в Индии постоянной характеристикой монархического престолонаследия: все пять царей-наследников Аджаташатту были убиты собственными сыновьями. Наконец человек из низшей касты, шудра по имени Махападма Нанда, основал первую некшатрийскую династию и еще более расширил границы своих владений. Когда в 321 г. до н. э. престол династии Нанда узурпировал Чандрагупта Маурья, также шудра, царство Магадха превратилось в империю Маурья. Ни одной империи до Нового времени не удавалось удержать власть без постоянных военных действий, ибо имперские подданные всегда были склонны к мятежу. Помимо этого, для экономики было крайне важно присвоение новых пахотных земель, а пленные составляли серьезный приток рабочей силы[589]. Возвышение императоров-шудр ясно показало, что прежняя ведическая система четырех отдельных классов, каждого со своей ролью, положением и дхармой, мертва. В самом деле, казалось, что мир подчинился адхарме – и становится все более беззаконным и пугающим.
Однако идеал ахимсы (ненасилия) продолжал жить в странном противоречии с этосом массового уничтожения. Правители из династии Нанда поклялись вырезать весь класс кшатриев, чтобы помешать им снова захватить власть[590]. Махападма Нанда, прославившийся как сарва кшатрантака («истребитель кшатриев»), предсказывал, что в будущем «все цари земные будут шудрами»[591]. Но, как ни парадоксально, последнего императора-Нанду убил Каутилья, брамин, каста которого приносила обет ахимсы. Быть может, еще более странно, что первые три императора-Маурьи, все убившие своих отцов, чтобы получить доступ к трону, покровительствовали джайнам и буддистам, отвергавшим всякое насилие. Ашока Маурья, взошедший на престол в 268 г. до н. э. после убийства двоих своих братьев, имел славу человека жестокого и распутного. Однако в 260 г. до н. э., вместе со своим войском подавляя мятеж в Ориссе, он был так потрясен насилием, которое там увидел, что приказал высечь на скалах и на колоннах по всей империи указы, проповедующие «воздержание от убийства живых существ». Впрочем, армию он, разумеется, не распустил[592]. Последнего царя-Маурью тоже убил брамин Пашьямистра, основавший династию Сунга. За этим последовали столетия войн, иноземных вторжений и хронических беспорядков, пока наконец династия Гупта (320–540 гг. н. э.) не создала более децентрализованную систему управления и не положила начало индийскому «золотому веку».
В эти смутные времена сложился великий индийский эпос «Махабхарата», отражающий мир, в котором цареубийства принимаются как должное, массовая резня – обычная практика, а институт дхармы – долг каждого класса в отношении к обществу – выродился в мертвую букву. Важно отметить, что этот огромный эпос – в восемь раз больше «Илиады» и «Одиссеи» вместе взятых – сделался в Индии одним из самых популярных священных текстов. Действие его происходит в регионе Ганга в поздний ведический период, возможно, по некоторым современным оценкам, в X–IX вв. до н. э.[593]; он описывает борьбу за власть между двумя ветвями правящей семьи Бхарата: Кауравов (сотни сыновей слепого правителя Дхраташастры) – против героев эпоса, пятерых сыновей бесплодного царя Панду, зачатых пятью дэвами. Дхарма, покровитель космического миропорядка, стал отцом Юдхиштхиры; Вайю, бог физической силы, зачал Бхиму; Арджуна – сын Индры; а близнецы Сахадева и Накула – отпрыски Ашвинов, божественных покровителей плодородия. В мире эпоса божественное и человеческое переплетаются так тесно, что их невозможно рассматривать как отдельные категории. Скорее, божественное придает человеческому третье измерение, символизируя те таинственные аспекты человеческой жизни, что вечно ускользают от нашего понимания.
Вопрос наследования не вполне ясен – Панду и Дхраташастра правили по очереди; но, так или иначе, последовательность событий приводит к открытой войне. Восемнадцать книг эпоса посвящены этому трагическому конфликту, который приводит к почти полному уничтожению класса кшатриев и знаменует собой начало Кали-юги, мрачного, глубоко испорченного «темного века», длящегося и по сей день. «Махабхарата» не дает ни простых ответов, ни ясных учений, ни финальной уверенности. Не предлагает надежды на спасение – напротив, приводит и героев, и слушателей на грань отчаяния. Невозможно определить в двух словах ее «мораль»: как поясняет индолог Венди Дониджер, «это полифонический текст, изумительно оркестрованный гибридный нарратив, в котором мы встречаемся с несколькими точками зрения на каждый вопрос… Противоречия, лежащие в самой его сердцевине – не оплошности неумелого редактора, а тяжелые дилеммы, которые ни один автор никогда не сможет разрешить»[594].
В наше время многие ждут от писания совсем не этого; однако столетиями этот эпос завораживал индийский народ – и, возможно, для нас это повод пересмотреть привычные западные представления о писании. «Махабхарату» всегда не столько читали частным образом, сколько исполняли. В 1990-е годы по ней даже сняли сериал: показанный по национальному индийскому телевидению, он привлек огромную аудиторию. Древние индийские философы именовали драму «визуальной поэзией», поскольку самые замысловатые идеи передаются в ней тщательно продуманными жестами, прежде всего движениями рук и глаз, в представлении, сочетающем в себе церемониальность и спонтанность[595]. Интенсивность этого переживания поднимает и актеров, и зрителей на более высокий уровень реальности, где некоторые противоречия эпоса могут разрешиться путем, недоступным рациональному анализу.
Прочесть этот эпос от начала до конца – пожалуй, невозможная задача (хотя западные ученые пытались). Он создавался столетиями, каждое новое поколение вкладывало в него собственные прозрения, так что это скорее энциклопедия, чем линейное повествование. О его создании много спорят. Большинство ученых полагают, что это устное сочинение, формировавшееся приблизительно с 400 г. до н. э. по 400 г. н. э., возможно, первоначально кшатрийская сага, исследовавшая мифологию и дхарму правящего класса. Но эпос, известный нам сегодня, уже мало похож на оригинал: за эти столетия к нему прибавилась масса назидательных историй и жреческих мифов[596]. Среди этого нового материала были и легенды о богах, имевшие, в лучшем случае, отдаленное отношение к Ведам: например, Вишну упоминается в Ведах лишь мимоходом, а Рудра-Шива появляется лишь в одной из поздних Упанишад. Но рассказы о Вишну и Шиве, возможно, столетиями передавались из уст в уста вне браминских