[671]. В «Анналах» затмения, пожары и наводнения часто вызывают политические катастрофы – и как Гунъян, так и Гульян видят в этих древних предзнаменованиях предупреждения правителям наших дней[672]. «Комментарий Цзо», с которым мы уже встречались, изначально, возможно, представлял собой независимую хронику того же периода Весны и Осени – но позднее, когда экзегеза сделалась популярным занятием, был изменен так, что превратился в комментарий к «Анналам»[673]. В нем говорится, что лаконичные сообщения «Анналов» представляют собой учение Конфуция, которое он передавал втайне, дабы избежать репрессий со стороны правителей-тиранов. Так во времена, когда царская власть пришла в упадок, писания начали выполнять задачи царей: «Песнопения» помогали определять внешнюю политику, «Ритуалы» водворяли порядок в государствах[674].
«Анналы», разумеется, просто перечисляли рождения, свадьбы, смерти, дипломатические встречи и военные кампании; однако эти сухие исторические записи всегда обладали каким-то таинственным ореолом из-за их ритуальной функции. Теперь, приписанные Конфуцию, они превратились в нить, связующую с Небом и, как и все писания, были радикально перетолкованы так, чтобы проливать свет не только на прошлое, но и на настоящее. Автор комментария «Гунъян» был убежден, что «Анналы» обладают преобразующей силой: они способны «восстанавливать порядок во времена хаоса и вызывать возвращение того, что правильно»[675]. Конфуций сообщал о природных катастрофах, чтобы предостеречь правителей своего времени, а теперь экзегеты Сражающихся царств изучали эти же предзнаменования с целью критики текущих злоупотреблений, прибавляя к ним собственные прозрения[676]. Автор «Гунъян» утверждал, что, поскольку в период Весны и Осени Китай оставался без сильного и добродетельного императора, монархия продолжала существовать лишь в суждениях «Анналов»[677]. К концу периода Сражающихся царств идея, что священный текст может быть единственным хранилищем политического авторитета, пустила в Китае прочные корни[678].
Почти 200 лет Греция в политическом плане представляла собой свободную конфедерацию самоуправляющихся независимых городов-государств; однако она вошла в новую фазу своего существования в 334 г. до н. э., когда Александр, царь Македонии (356–323 гг. до н. э.), вторгся в Малую Азию, освободил от персидского владычества греческий полис Эфес, а в следующем году разбил огромную армию персидского царя Дария III. Примерно десять лет спустя, на момент смерти Александра, его империя простиралась уже до Индии и Афганистана. После его смерти началась смута: полководцы Александра, так называемые диадохи («преемники»), сражались друг с другом за власть над империей, и в 301 г. до н. э. провинция Иудея отошла Птолемею I Сотеру, укрепившемуся в Египте. Птолемеи не особо вмешивались в местные дела, однако следом за военными в регион явились греческие колонисты и основали демократические города-государства в Газе, Сихеме, Мареше и Аммане. Греческие солдаты, купцы и дельцы прочно обосновались в регионе, и местные жители научились говорить по-гречески: некоторые даже сами стали «эллинами», войдя на нижние этажи имперских армий и местной администрации.
Хотя для глубинных ближневосточных традиций полис – общество греческого типа, правит которым не царь, помазанник божий, и не жреческая элита, а светская интеллигенция – остался чужим, эллинизм завоевал в регионе прочные позиции. Египтяне, персы и иудеи могли стать «греками», обучаясь в местных гимнасиях, где школьники учили наизусть отрывки из «Илиады». Впрочем, гораздо более важными для воспитания греческого гражданина были физические упражнения, помогавшие знатным юношам на практике воплощать в себе героические идеалы гомеровской традиции, учившие их повелевать собственным телом так же, как в дальнейшем им предстоит повелевать другими[679]. Некоторые местные жители учились принимать греческую культуру как свою и творчески сплавлять ее с собственной. Например, знаменитый философ Филон Александрийский (ок. 20 г. до н. э. – 50 г. н. э.) применял к сюжетам и законам торы греческую методику аллегории. Но другие агрессивно отстаивали и заново определяли собственное литературное наследие. В Иудее изучение текстов традиционно оставалось занятием образованной элиты; однако теперь, в попытке противостоять эллинизации, и вне Храма начали складываться группы мужчин-израильтян, изучающих Писание. Впрочем, чтение писания оставалось аристократическим, священническим искусством: мирян просто наставляли в основных принципах еврейской традиции[680].
Однако в писаниях сына Сирахова, священника и писца, жившего в Иерусалиме на рубеже III–II вв. до н. э., мы видим смешение греческой и еврейской традиции иного типа, чем у Филона[681]. Ученики Бен-Сиры должны были стать писцами, обслуживающими священническую аристократию, из Храма управлявшую государством под общим надзором Птолемеев. Наставления учителей по-прежнему передавались устно, однако сын Сирахов изложил свои уроки на письме, чтобы передать их и будущим поколениям[682]. Он призывает своих учеников «слушать» и «слышать» слова его: цель его – запечатлеть свои поучения на скрижалях их сердец. Обрести мудрость под силу лишь тому, кто «практикует» учения торы и позволяет им изменять себя[683]. Бен-Сира, возможно, первым из иудеев связал традиционную «мудрость» Израиля с греческой идеей изначальной Премудрости, воплощенной в законах вселенной – синтез, придавший писанию Израиля надысторическое измерение.
Для Бен-Сиры тора, традиционное «учение» Израиля, отождествлено с вечной мудростью Бога[684]. Эту божественную Премудрость он персонифицирует в образе женской фигуры, которая воспевает хвалы самой себе на Божественном Совете в форме гимна, несомненно, предназначавшегося для публичного исполнения, возможно, и для пения. Она говорит о себе, что изошла непосредственно из уст Элохим как божественное Слово и привела в бытие все сущее. Затем она скиталась по свету в поисках дома, пока Бог не приказал ей поселиться с народом Израилевым. Так она водворилась на горе Сион, служа перед Богом в храме – неисчерпаемый источник прозрений и уверенности в себе.
Этот гимн, очевидно, отсылает к еще одному, возможно, добавленному к древним израильским текстам Премудрости в ранний эллинистический период (ок. 330–250 гг. до н. э.)[686]. И здесь Премудрость говорит о себе: Яхве «имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони», и далее, что она была с ним рядом на всех стадиях процесса творения, «была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его»[687].
Мир этого писания очень отличается от темной, загадочной вселенной «Махабхараты». Не бредем мы здесь и через даосский лабиринт тщательно продуманных двусмысленностей, вводящих нас в туман непостижимого. Бен-Сира – не Чжуан-цзы и не Лао-цзы: он был гражданским служащим, обучал всему необходимому молодое поколение писцов, которые, как и он сам, обожали храм и его ритуалы и вовсе не стремились подвергать их сомнению. Непохоже, чтобы Бен-Сира работал с каким-то определенным текстом Библии: официального библейского канона в то время еще не существовало. Но его внук, отредактировавший и сохранивший для нас его книгу, жил уже в куда более смутные времена, когда правители Иерусалима пытались навязать канон писания своим непокорным подданным.
7. Канон
В 221 г. до н. э. династия Цинь разбила последнего из своих соперников и положила конец долгому кошмару эпохи Сражающихся царств, объединив всю страну и создав первую Китайскую империю. Так называемый Первый Император был не слишком искушен в Шести Классических книгах; не был он ни специалистом по ритуалам, ни мудрецом. Он принимал прагматический «легизм» правителя Шан и полагал, что благосостояние страны зависит от сельского хозяйства и военного дела куда более, чем от жэнь. Он добился единоличного правления, уничтожив аристократию, заставив сто двадцать тысяч княжеских семей поселиться в столице и конфисковав их оружие. Империя была разделена на тридцать шесть округов, которыми управляли чиновники, отвечавшие перед центральным правительством. Обряды Чжоу были отменены и заменены церемониями, сфокусированными на особе императора[688]. Когда придворный историк начал возражать против этого новшества, премьер-министр Ли Сы (бывший ученик Сунь-цзы) посоветовал императору запретить все школы, противостоящие легистской программе, и конфисковать их тексты[689]. Историк Сыма Цянь, занимавший эту должность между 140 и 110 гг. до н. э., впоследствии рассказывал, что было устроено грандиозное сожжение книг и казнены четыреста шестьдесят учителей, однако некоторые современные историки полагают, что император попросту запретил частным лицам и школам владеть запрещенными книгами. Классические тексты были теперь доверены официальным философам режима; изучение их дозволялось только под строгим надзором. Такая концентрация интеллектуальной власти в имперской библиотеке и в корпусе придворных ученых стала первым шагом на пути к формированию официального канона, служащего интересам государства