нирваны до Гаутамы, и ходили истории о бодхисаттвах, которые после просветления остались в мире, чтобы помогать всем страждущим.
Со временем Махаяна сделалась господствующей и наиболее популярной формой буддизма. Ее успех, возможно, связан с сущностной динамикой писания, настаивающего на том, что его учения необходимо исполнять на практике. Для Махаяны отказаться от этого призыва и удалиться, как арахант, в некое внутреннее прибежище – значило исказить учение. Палийский канон продолжал расти: особенно Абидхарма, исследовавшая философские импликации жизни Будды. Однако привлекательность Махаяны во многом была связана именно с массивным корпусом ее писаний, которые, напечатанные по-английски, составили бы сто пятьдесят томов[717]. Впрочем, ни от кого не ждали, что он прочтет все эти писания; как правило, последователи Махаяны сосредоточивались на каком-то одном. Эти тексты читались не про себя: их произносили вслух, громко и нараспев, и, как и всегда в Индии, ключевой фигурой при этом был наставник, поскольку тексты не имели смысла без сопроводительных этических и медитативных практик, требующих внимательного руководства. Кроме того, этим текстам поклонялись, поскольку каждый из них репрезентировал собой «тело» Будды. И на пали, и на санскрите (как и по-английски) слово «тело» (кайя) может относиться к группе или собранию элементов, так что «дхарма-тело» Будды состоит из свойств и учений, представляющих воплощенную в нем Истину.
Каким же образом многоликие, часто несогласные друг с другом писания Махаяны могут выражать суть традиции? Махаяна никогда не воспринимала себя как «школу» с четким учением. Это было, скорее, духовное движение без определенного направления, в течение столетий поступательно развивавшееся и принимавшее различные формы. У него нет стремления открыть «суть» буддизма: само стремление «добраться до сути» оно рассматривает как заблуждение, препятствующее нашему пониманию реальности[718]. Эссенциализм критически важен в естественных науках, однако, когда мы сталкиваемся с хаосом человеческого существования, может привести нас к нереалистическому, безосновательному поиску определенности. Писания Махаяны, напротив, сознают свою противоречивость и ею наслаждаются: разнообразие и несводимость к единой схеме они воспринимают как добродетель. Махаянисты не испытывают желания ни закрывать, ни «чистить» свой канон: его ничем не стесненное произрастание и цветение означает открытость для нового опыта[719].
Вместо того чтобы заключать исторического Будду в прошлом, писания Махаяны открыли ему дорогу в настоящее, где он вместе с бодхисаттвами опрокидывает вверх дном усвоенные идеи, дающие нам иллюзию стабильности. Будда сделался живой и действенной силой, способной прояснять, утешать или защищать здесь, в настоящем: быть может, это стало ответом на коллапс империи Маурья и последовавшую за этим смуту – на кошмарный мир «Махабхараты», в котором просветление без присутствия Будды выглядит сложнейшей, если не вовсе невозможной задачей[720]. Но желание, чтобы Будда был рядом, исходит не из слабости, не из желания поменьше делать самим. И тхеравадины, и махаянисты культивировали ощущение присутствия Будды в напряженной медитативной практике, известной как «Будданасмрти» («воспоминание о Будде»)[721]. В одном из древнейших текстов Палийского канона монах Пингья, состарившись, не в силах больше путешествовать вместе с Буддой, нашел способ постоянно быть в его присутствии: «Постоянное и неустанное бдение позволяет мне видеть его умом так же ясно, как глазами, ночью, как днем»[722]. В V в. н. э. великий тхеравадин-экзегет Буддагхоса наставлял медитирующего удалиться в уединенное место и мысленно призывать Будду, сосредоточившись на подробном воображении его физических черт с таким напряжением, чтобы постепенно сделаться с ним одним целым. Таким путем «он побеждает страх и ужас… Он приходит к ощущению, будто бы живет в присутствии Учителя, и его [собственное] тело… становится достойным почитания, словно святилище»[723].
Ранние писания Махаяны поясняют, что такая практика приближает просветление, и что, живя уединенно и сосредоточившись исключительно на личности Будды, буддист может достичь более всеобъемлющего видения:
Следует выпрямить тело и, обратившись лицом к Будде, неустанно медитировать на него. Если им удастся сохранять наполненность сознания Буддой, не прерываясь ни на мгновение, то они смогут в одно мгновение увидеть всех Будд прошлого, настоящего и будущего[724].
Эта практика была ключевой при составлении писаний Махаяны и позволяла утверждать, что эти писания действительно представляют собой «Буддавакана» («учения просветленного»). Поскольку Будда и другие бесчисленные будды и бодхисаттвы продолжают присутствовать в мире, они могут общаться с махаянистами в снах и видениях[725]. Писания Махаяны не передают исторических или эмпирических фактов. Вместо этого они описывают опыт визионеров, которые, практикуя Будданасмрти, видели совершенно иную версию космоса. Махаяна сообщает, что, помимо нашего, существуют миллионы миров: некоторые из них стали «полями Будды» – регионами, на которые Просветленный распространил свое влияние. Часто в этих видениях появляется и сам Гаутама Будда: он проповедует или обращает вместе с тысячами собратьев-будд и бодхисаттв, действующих в иных вселенных.
Это возможно благодаря существующей в Махаяне концепции «пустоты», которая обсуждается в обширной антологии ранних писаний, известных как «Праджняпарамита» («Совершенство мудрости»). Этот сборник, состоящий приблизительно из ста пятидесяти тысяч строк, был составлен между 100 г. до н. э. и 100 г. н. э., хотя новые писания добавлялись к нему в течение еще двух столетий[726]. «Мудрость» (праджня) – это состояние сознания, достижимое с помощью медитативных упражнений, которое применяет учение Будды об анатте («не-я») ко всем прочим реальностям. Опыт, полученный в медитации, убедил махаянистов, что то, что они называли дхармами — сущностные категории нашего повседневного существования – не имеют под собой твердого основания: мир по существу «пуст», лишен субстанциональности. Однако эта «пустота» не блекла, не нигилистична: она открывает практикующему новые формы восприятия. Как объясняет американский ученый Стивен Бейер:
Метафизика «Праджняпарамиты» – по сути, метазифика видения и сна; вселенная мерцающих проблесков и хаотических перемен – именно та, какую только и можно описать как «пустую». Видение и сон становятся орудиями деконструкции жестких категорий, которые мы навязываем реальности, и открытия мира вечных текущих возможностей, в котором живет бодхисаттва[727].
В древнейших частях «Совершенства» повествование идет в основном от имени Субхути, современника Будды, прославленного своей любовью и добротой ко всему сущему. Он объясняет, что Абидхарма Палийского канона уделяет слишком много внимания концептуальному мышлению и что «пустота» – осознание того, что все, что мы видим и воображаем, иллюзорно – может быть достигнута лишь с помощью тренированной интуиции. Субхути научился этому непосредственно от Будды, однако это знание доступно любому, упорно практикующему Будданасмрти. Такой человек «услышит это восприятие, примет его, изучит, распространит, о нем станет говорить и писать… его будет почитать, обожать, чтить и поклоняться ему»[728].
«Пустота» здесь – не темная метафизическая идея, а состояние ума, которое можно в себе воспитать. Практикующие начинают испытывать «ничто» – некое экзистенциальное головокружение, когда не за что ухватиться и не к чему стремиться:
В форме, в чувстве, воле, восприятии и осознании —
Нигде в себе не находят они места, где успокоиться.
Бездомные, блуждают они; дхармы не удерживают их,
И они не держатся за дхармы[729].
Вот почему, объясняет Субхути, многих «тревожит» и даже «пугает и ужасает» это учение[730]. Это полное и окончательное «отречение»: практикующие его должны «оставить» все, даже стремление к нирване как к чему-то, чего может достичь и чем сможет наслаждаться «я». Поскольку «самость» иллюзорна, они должны понять, что нирвана «подобна иллюзии, подобна сну»[731].
В одной из первых глав «Совершенства» объясняется, что араханты так и не смогли «оставить все». Они далеки от «пустоты», ибо полны собой: «Они полагают в уме своем: “Одно-единственное Я мы укротим… одно-единственное Я приведет нас в нирвану”». Им, как видно, не приходит в голову, что после просветления они будут обязаны показать путь в нирвану и другим страдающим существам. Бодхисаттва, однако, становится просветленным именно благодаря заботе о других, хотя не должен испытывать из-за этого никакого самодовольства:
Небесным взором созерцает он бесчисленные создания, и то, что видит, наполняет его великим волнением… И он приближается к ним с такой мыслью: «Я стану спасителем всем этим существам, я освобожу их от страданий!» Однако ни это, ни что-либо иное не делает его пристрастным