гемару, линия предания могла прерваться. Даже участвуя в жарком споре с коллегами, учащийся сознавал, что принимает участие в беседе, восходящей к Моисею и длящейся, как откровение Божье – вечность.
Тем временем купцы и странствующие монахи принесли буддизм Махаяны в Китай. Индийская и китайская культуры давно уже смешивались в Центральной Азии, где от долины Ганга до Великого Шелкового Пути простерлась иранская Кушанская империя с центром в Бактрии. Однако в самом Китае буддизм отвергали как религию варваров. Конфуцианцы особенно осуждали монашеское отречение от семейных уз, а буддистская идея перерождения ставила под вопрос культ предков. Однако в Период Раздробленности (221–581), последовавший за падением династии Хань, буддизм начал привлекать людей, интересующихся сложными техниками медитации. Даосизм, разумеется, не исчез после установления конфуцианского канона. Его мистические идеи по-прежнему привлекали представителей аристократии, и именно они первыми обнаружили между буддизмом и даосизмом Чжуан-цзы значительное сходство. Концепт «пустоты» в Махаяне выглядел вполне совместимым с даосским идеалом сознания, «пустого, единого и безмятежного». Рассказывали также, что Лао-цзы на склоне лет посетил Индию, где наставлял Будду – или даже сам стал Буддой[975].
Итак, в китайском буддизме мы находим творческий синтез индийских и китайских мистических традиций. В Период Раздробленности многие обнаружили, что буддистские техники медитации дают освобождение от политических тревог, и в III–IV вв. все больше буддистских текстов, таких как «Совершенство мудрости», переводилось на китайский. Быть может, неизбежно, что буддистские идеи объяснялись в терминах даосских философских категорий: этот процесс назывался гу-и – «истолкование по аналогии». Монашеский идеал все более привлекал некоторых китайцев, и начиная с IV века китайские буддисты создали собственное монашеское общество, отделенное от мейнстрима.
Однако в течение V столетия масштабные усилия переводчиков сделали буддистские писания доступными для более широкой аудитории. По-видимому, более половины буддийских монахов сделались переводчиками, экзегетами, специалистами по винайя («монашескому уставу»), исполнителями сутр. Каждый стремился сосредоточиться на каком-либо одном тексте, который и становился для него «ключом» для оценки прочих писаний: следовало определить основную тему этого ключевого текста и сгруппировать вокруг него другие тексты на схожие темы[976]. Некоторые переводчики приезжали из-за границы: среди них – великий центральноазиатский буддист Кумараджива, живший и учивший в современном Сиаме с 401 года до своей смерти в 413 году, китайские ученики которого стали невероятно популярны и влиятельны. Кумараджива знакомил их с более традиционными буддистскими учениями, однако, следуя вниманию Махаяны к «умелым приемам» (упайя-каушалья), использовал такие даосские термины, как ю («бытие», «существование»), у («небытие»), ю-вэй («целенаправленное действие») и у-вэй («ограничение действий»). Этот метод отличался от прежнего гу-и, подбиравшего чисто словесные аналогии: ученики Кумарадживы понимали глубинную связь этих идей. Результатом стало не искажение или неверное понимание буддизма, а скорее синтез индийского буддизма и китайского даосизма, со временем развившийся в уникальную китайскую разновидность буддизма[977].
Двое учеников Кумарадживы, развивавших его идеи, стали центральными для китайского буддизма фигурами. Один – Сэнь-жао (384–414), много лет, прежде чем стать учеником Кумарадживы, изучал писания Лао-цзы и Чжуан-цзы. Он написал два трактата, «Не существует подлинной неопределенности» и «О неизменности вещей», в которых сплетал важнейшие буддистские доктрины с даосскими учениями. Все на свете, учил он, находится в постоянном движении, изменяется каждое мгновение. Знание мудреца – не то же, что светское знание, в котором предмет размышлений всегда есть нечто внешнее по отношению к познающему. Познать у означает стать с ним единым: такое знание суть состояние нирваны – однако, поскольку это знание превосходит человеческий язык, сказать о нем нечего.
Сэнь-жао умер в тридцать лет, но его товарищ Дао-шэнь (ум. 434) стал монахом величайших дарований: рассказывали, что там, где он учил, даже камни кивали в знак согласия. Его учения были столь революционны, что его изгнали из монастыря, однако позже он вернулся с новыми переводами индийских буддистских текстов, подтверждающими его правоту, и был принят назад. Его учения, как и у Сэнь-жао, легли в основу чань-буддизма (в Японии известного как дзен), сложившегося в IX веке. Одна из его ключевых доктрин – та, что достижение просветления совершается не постепенно, в течение долгого времени, а происходит мгновенно, словно прыжок через пропасть. Это связано с тем, что нирвана – не объективная «вещь», которую можно разделить на части. Невозможно сегодня достичь одного кусочка нирваны, а завтра другого: либо она приходит вся разом, либо не приходит вовсе. Дао-шэнь настаивал также, что любое одушевленное существо обладает природой Будды, но большинство людей этого не осознают. Мир Будды, учил он, уже здесь, в нашем нынешнем существовании. Даже икхантика, противник буддизма, может достичь состояния Будды, ибо также обладает его природой. В статье, приписываемой Сэнь-жао, эта теория объясняется так:
Представим себе человека, который в сокровищнице, полной золотой утвари, видит золотые вещи, однако не обращает внимания на их форму и внешний вид. Или, даже обращая внимание на их форму и внешний вид, все же помнит, что все они из чистого золота. Разнообразие их форм не смущает его; он способен освободиться от этих [поверхностных] различий. Он постоянно видит, что все они из одного материала – из золота, и не страдает ни от каких иллюзий. Это иллюстрация к тому, что такое мудрец[978].
Итак, природа Будды не просто существует в этом мире феноменов; она существует здесь, потому что никакой иной реальности попросту нет.
Китайское буддистское предание гласит, что Будда создал эзотерическое учение, которое никогда не записывалось, а тайно передавалось от ученика к ученику, пока не достигло Бодхидхармы, 28-го патриарха Чань, который около 520 г. н. э. принес его в Китай. Однако никаких документальных подтверждений этому нет, и современные ученые не принимают эту легенду всерьез, поскольку основы чань-буддизма были уже заложены Сэнь-жао и Дао-шэнем. В наставлениях учителей чань писания играли очень скромную роль. Поскольку о нирване говорить невозможно, ее нельзя ни выразить в текстах, ни достичь сознательными усилиями (ю-вэй) или с помощью ритуалов и молитв. Увидев, что ученик готов, учитель чем-либо поражал его, пугал или даже бил – и тот вдруг осознавал в себе природу Будды: это и было просветление. Дальше просветленный продолжал жить как обычно, но все вокруг приобретало для него иное значение.
Идеи Сэнь-жао и Дао-шэня оказали влияние и на конфуцианство. В «Изречениях» ясно говорится, что жэнь, или человеколюбие – основа нашей человеческой природы: она неопределима, трансцендентна, однако всегда рядом – совсем как нирвана. Дао-шэнь учил, что каждый может стать Буддой, совсем как Мэн-цзы и Сунь-цзы настаивали, что любой человек с улицы может стать Яо или Шунем. Китайский буддизм с поразительной яркостью демонстрирует глубинное сходство религиозного и духовного опыта людей разных культур. Однако каждая культура выражает свой опыт согласно собственному духу и в собственных писаниях. Впрочем, в случае чань/дзен-буддизма писания не требуются: ведь возможность трансцендентного уже заключена в человеческом сознании. Эта сакральная реальность не заперта где-то далеко, в духовном мире, в раю, на небесах; она прирождена нашей человеческой природе, и все, что от нас требуется – ее воспитывать. Сакральное, божественное, природа Будды, нирвана – состояния, присущие нам всем. Писание – лишь один из путей, которым мы осознаем, что эта реальность неотделима от нашего глубочайшего «я». Говоря словами еще одного нового писания, арабского – она нам ближе, чем собственная яремная вена[979].
10. Декламация и Intentio
Революция писания на Ближнем Востоке, начавшаяся в I в. н. э. с появления Мишны и Нового Завета, достигла кульминации в Аравии в месяц рамадан 610 года, когда одному купцу из Мекки, торгового города в Хиджазе, в горной пещере явилось устрашающее видение – а затем с губ его, словно по собственной воле, сорвались первые слова нового писания арабов. Позднее он назвал эту великую ночь «Лайла аль-Кадр» – «Ночь Предназначения», ибо в эту ночь сделался посланником Аллаха, верховного божества Аравии, которого арабы теперь отождествили с Богом иудеев и христиан. Мухаммад, потрясенный этим видением, в ужасе прибежал по каменистому склону горы Хира к своей жене Хадидже – и та твердо сказала, что это было божественное откровение.
В V столетии Соземон, палестинский христианский историк, сообщал, что некоторые арабы вновь открыли для себя древнее единобожие Авраама, которое называют ханифийя — «чистая религия». В Аравии были общины иудеев и христиан, известные здесь как «ахл аль-китаб» («люди писания»), и в регионе было широко распространено убеждение, что арабы – потомки Измаила, старшего сына Авраама. Бог приказал Аврааму бросить его вместе с матерью Агарью в пустыне, но обещал, что Измаил станет отцом великого народа[980]. Позднее, если верить арабскому фольклору, Авраам встретился с Измаилом в пустыне, и вместе они восстановили Каабу – святилище кубической формы в центре Мекки, впервые выстроенное Адамом. В