смрти, передача через акт воспоминания, оживляющая прошлое и делающая его настоящим. В «Бхагавата-пуране» Шука, от лица которого ведется повествование, рассказывает историю Кришны царю Парикшиту, которого Кришна ребенком спас от Ночной Резни Ашваттхамана, чтобы продолжился род Пандавов. Парикшиту было суждено умереть от укуса змеи; и сейчас, в последние минуты жизни, он сидит на берегу Ганга и слушает рассказ Шуки. Итак, история обращена к слушателю, который – как и все мы – находится между жизнью и смертью. Это последние слова, которые услышит Парикшит; они должны примирить его со своей судьбой[1069]. Он говорит Шуке: «Чем больше я тебя слушаю, тем более впиваю нектар рассказов о Кришне, текущий из твоих уст; тело мое оживает; печаль уходит; я не чувствую более ни голода, ни жажды; сердце мое радуется». Шука отвечает, что эта история очищает того, кто радуется ей, как вода, текущая из-под ног Вишну. Нет больше советов и наставлений, нет и эпоса, наполняющего душу страхом и трепетом. Здесь перед нами, скорее, святое причастие[1070].
В «Бхагавад-Гите» Кришна описывал бхакти как суровую йогическую дисциплину. Но в «Бхагавата-пуране» бхакти впитала в себя эмоциональную и неукротимую духовность Южной Индии, и аристократическая сосредоточенность йогина сменилась экстатическим, интимным чувством любви, опрокидывающим все классовые барьеры. «Бхагавата-пурана» изображает себя кульминацией Вед. Она сознательно использует ведический язык, выражая эмоциональную духовность тамилов Южной Индии на архаическом санскрите, и этим говорит что-то вроде: «Я не только подчиняюсь ведической ортодоксии – я даже звучу, как Веды!»[1071] Она даже говорит о себе как о величайшем достижении Вьясы[1072]. После того, рассказывает она, как Вьяса разделил Веды на четыре части, составил «Махабхарату» и восемнадцать Пуран, он ощутил, что чего-то недостает. Вдруг перед ним явился божественный риши Нарада и объяснил: Вьяса чувствует неудовлетворенность, потому что еще не воспел хвалы Кришне. Тогда Вьяса снова удалился в отшельничество, долго медитировал, и наконец ему предстало видение Пуруши – архетипической, божественной «Личности». После этого он написал «Бхагавата-пурану», где с сердцем, переполненным радостью, прославил Вишну-Кришну, Господа всего сотворенного[1073].
Пуруша, изначальная «Персона» Ригведы, теперь представлялся воплощенным Господом Кришной, который – сам не кто иной, как пурушоттама («персоницифированный» Вишну). Тело Пуруши содержало в себе все миры, всех богов, демонов, мудрецов и царей, все ритуалы, всякую истину, а также, важно отметить, все ведические мантры, стихи и песнопения[1074]. Так что Вишну-Кришна – не только исполнение Веды, он сам и есть Веда в человеческом облике: «Аскеза – сердце мое, мантра – тело мое, знание определяет облик моих действий, жертвоприношения – члены мои, дхарма, рожденная из жертвоприношений – моя сущность [атман], боги – мои вдохи и выдохи»[1075]. Абстрактный мир браминов вошел в мысли и желания обычных людей, исключенных из ведических ритуалов. Целью стало уже не мистическое слияние с непостижимым Брахманом, достигаемое долгими упражнениями и строгой дисциплиной, а экстатическое единение с Кришной.
Несомненно, самой популярной частью «Бхагавата-пураны» стала десятая книга, которая на основе «Харивамши», дополнения к «Махабхарате», написанного в III веке, рассказывает историю детства Кришны. Этот Кришна ничем не похож на гордого аристократа из эпоса. Божественное дитя родилось с четырьмя руками и оружием Вишну, Верховного Бога[1076], так что родители немедленно распознали в нем воплощенного Брахмана[1077]. Во время церемонии, посвященной его рождению, младенец Кришна ударом ноги переворачивает тяжелую повозку и вырывает с корнями деревья, чтобы освободить заключенных в них духов[1078]. Мальчик Кришна кончиком пальца сдвигает гору, а мать, заглянув ему в рот, видит там всю вселенную[1079]. Когда вместе со своим братом Рамой он гуляет по улицам Матхуры, встречные сразу узнают в нем величайшего из богов[1080]. Молодой пастух Кришна оказывает сокрушительное действие на женщин: едва увидев его, все женщины Матхуры бросают свои домашние дела и забывают обо всем на свете[1081]. Он крадет одежду пастушек-гопи, пока они купаются[1082], и принимает разные облики, чтобы заняться сексом с каждой из них – хоть нас и уверяют, что делает он это не из похоти, а из сострадания, – а при звуках его флейты гопи бросают доить коров, позволяют молоку литься на землю и покидают даже недокормленных младенцев[1083].
Когда Индра угрожает наказать деревню за пренебрежение его культом, наслав на нее страшную бурю, Кришна встает на ее защиту. Однако их бой совсем не похож на битву Индры с Вритрой. Кришна просто поднимает одной рукой гору Горендхара и держит ее над деревней, словно гигантский зонтик. Самая знаменитая его битва – с Кальей, многоголовым чудищем, которое отравляло источник, где поселилось, и убивало коров. Кришна прыгает в воду, подцепляет Калью на крючок и вытаскивает из его логова. А затем вместо битвы танцует вокруг него, пока у Кальи все головы не начинают кружиться от изнеможения. Он признает себя побежденным, и Кришна ссылает его на отдаленный остров.
Образ бытия Кришны – игра (лила). Очень далекий от сурового Бога-законодателя монотеистических религий, Кришна выражает природу божества, ничем не стесненную, не скованную человеческими условностями и запретами[1084]. Он – олицетворение бурной и разнообразной творческой активности священного, спонтанной и свободной. В этом богоявлении нам открывается божество, не требующее себе помпезных и лицемерных восхвалений, не правящее миром с высокого престола, не нуждающееся в сложных ритуалах и их не желающее. Вместо этого божество легко перешагивает через человеческие условности и классовые разделения – и предлагает и нам в них усомниться. Зов флейты Кришны, которому невозможно противостоять, высмеивает нашу озабоченность долгом и правилами – и зовет всех, мужчин и женщин, в царство красоты и карнавала, перед которым не устоят даже боги. Гопи выражают здесь жажду трансцендентного, присущую нашей природе, и наше желание экстаза, невозможного в пыльном мире привычного и обыденного. Короче говоря, «Бхагавата-пурана» бросает вызов обычному представлению об индийской духовности как о чем-то медитативном, безмятежном, лишенном эмоций и желаний. Популярность ее связана с тем, что она выражает очень важное прозрение. Слишком часто мы используем писание, чтобы подтверждать свои предрассудки; но истинная его функция – их разбивать.
В Китае династия Сун (960–1279) создала самую сложную в мире той эпохи экономику, однако северные ее территории, включая Великую Равнину, постоянно страдали от вторжений соседей-варваров, и правительство Сун потеряло шестнадцать префектур к югу от Великой стены; на этой северо-западной территории варвары создали собственное государство тангутов. Ощущалась острая необходимость в реформах институтов и техник управления. Ван Аньши (1021–1086) был убежден, что проблема носит чисто военный и фискальный характер, а Сыма Гуан (1019–1086) оглядывался на «Анналы Весны и Осени», надеясь найти в них основополагающий «принцип» (ли) управления и открыть стратегии, которые помогали в прошлом и, возможно, помогут и сейчас.
Однако группа конфуцианцев на севере страны, изначально вовлеченных в эти политические реформы, полагала, что решение задачи следует искать глубже. Перемены должны быть основаны на священном принципе или предельной реальности, что пронизывает космос, влияет на все происходящее, а также присутствует в каждом человеке. Только люди, следующие этому фундаментальному принципу, способны вести свои дела в соответствии с Путем Неба. На философской сцене Китая уже некоторое время доминировали буддисты, а китайские буддисты настаивали на том, что, прежде чем заниматься политической деятельностью, необходимо достичь просветления. Но конфуцианец Хань Ю (768–824) усомнился в этом, приведя как аргумент главу «Классической книги ритуалов», известную как «Великое учение» («Дасюэ»), где разбирается по косточкам социальная и политическая ответственность чжун-цзы. Несколько позже великий политический деятель Фань Чжунъянь (989–1052) указывал, что, согласно Мэн-цзы, Яо, Шунь и Ю приобрели мудрость именно благодаря сострадательной заботе о народе и практическим шагам, предпринимаемым ими, чтобы облегчить страдания простых людей. Вместо того чтобы ставить на первое место состояние собственного ума, как буддисты, – писал он, – конфуцианский путь предлагает достигать самосовершенствования в активной борьбе за благополучие окружающих.
К X веку все больше конфуцианцев изучали «Великое учение», текст, говорящий именно об этом: политическая деятельность совершенно необходима для самовоспитания. Текст начинается с чеканной сентенции, сразу связывающей оба эти понятия: «Путь Великого учения – в том, чтобы проявлять добродетель, сердечно обращаться с людьми и покоиться в совершенной доброте [