этом с ними ничего не происходит. Другие счастливы понять в них одну или две фразы. Но есть и такие, кто прочтет книгу – и, сам того не замечая, начинает прихлопывать руками и притопывать ногами.
Чтобы углубить этот процесс, Чэны ввели обычай «сидения в тишине» (чжин-цзуо), заимствованный из буддистских и чань-буддистских медитаций и представляющий собой облегченную форму йоги. В позе лотоса сидеть не требовалось; цель была лишь в том, чтобы опустошить беспокойный человеческий ум на время ежедневной практики чжин[1124]. Один из учеников Чэн Хао рассказывал, что, медитируя таким образом, «учитель напоминал глиняную статую, однако, когда общался с людьми, был подобен шару, полному мирного расположения духа»[1125]. Учили Чэны главным образом на собственном примере. О Чэне Хао говорили: «Он никогда не делает другим того, чего себе не пожелает»[1126]:
Столь совершенным было его самовоспитание, что он был полностью пропитан духом мирным, являвшим себя и в голосе, и в выражении лица. Однако при взгляде на него ощущалась такая высота и глубина духа, что никто не смел обращаться к нему без уважения[1127].
Так Чэн Хао столь глубоко впитал в себя писания, что сам стал их живым воплощением.
После падения западных провинций Римской империи Европу постоянно атаковали викинги, мадьяры и пираты, так что единственными островками спокойствия зачастую оставались монастыри. В начале V века Иоанн Кассиан (ок. 360–435) основал на юге Франции монашеские общины, где знакомил западных христиан с Оригеновым методом экзегезы и с духовностью отцов-пустынников, основанной на заучивании и постоянном повторении библейских текстов. Египетские монахи называли это «мнемэ теу» («память о Боге»); однако, как объясняет исследовательница-медиевистка Мэри Каррутерс, мемория — это не просто воспоминание о событиях прошлого, она требует изобретательности и творческого начала[1128]. Выученное наизусть, писание становится основой для новых идей – твоих собственных. Это противоречит зацикленности современной науки на объективности и неприкосновенности древних текстов. В мире до модерна было не только допустимо, но и совершенно необходимо заставлять древние тексты говорить нечто новое: как мы уже видели, целью была не верность прошлому, а образование и наставление будущих поколений.
В тексте, чрезвычайно важном для западной герменевтики, Павел сравнивает себя с архитектором:
Я, по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем; но каждый смотри, как строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, – каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть[1129].
Павел заложил фундамент, а закончит здание кто-нибудь другой, используя материалы по своему выбору. «Разве не знаете, – спрашивал он коринфян, – что вы храм Божий, и Дух Святой живет посреди вас?»[1130] Мы уже видели, что во всех традициях целью изучения писания было личное преображение. Павел напоминал своим новообращенным, что они строят не здание ортодоксии, учений и практик: сами они и есть собственное строение. Каждый из них развивает в себе Духа Святого, и для этого глубоко личного проекта нет и не может быть общих правил, обязательных для всех. Каждый христианин призван импровизировать в ответ на свои, уникальные для него обстоятельства. Основание, заложенное Павлом – лишь начало: не стоит путать его с готовым зданием.
Папа Григорий Великий (ок. 540–604) ссылался на метафору Павла в своем объяснении Оригенова учения о трех «смыслах» писания – буквальном, нравственном (или типологическом) и аллегорическом.
Сперва мы кладем основание буквального понимания [historia]; затем типологическим истолкованием выстраиваем материал ума в укрепленном граде веры; и, наконец, обретя благодать нравственного понимания, словно бы покрываем здание краской[1131].
Буквальный смысл писания – только фундамент. Вопрос в том, сумеем ли мы творчески использовать «материал» и «краску» в своем личном «строительстве». Исторические книги Библии Григорий рассматривает как «основание» писания, однако мало интересуется изложенными в них фактами. Цель писания – не наставлять нас в истории Израиля или в жизни древней Церкви, а вызвать радикальную перемену в нас самих: «То, что читаем, должны мы преобразить в самих себе, так что, когда ум наш взволнуется тем, что слышит, мы сможем воплотить услышанное в жизни»[1132]. Пока наше истолкование писания не вызвало серьезных изменений в жизни, оно остается неполным. Писание – зеркало, в котором мы видим и собственное уродство, и красоту: «Там мы узнаем, как много приобрели, там узнаем, как далеко отстоим от своей цели»[1133]. Цель его – не научить нас тому, как действовал Бог в прошлом, но побудить к исканию святости в настоящем. Петр Хрисолог, епископ Равенны V века, воспринимал писание как динамическую силу, которая, войдя в наше сознание, воспламеняет сердца и умы: «Если мы посеем в память нашу одно лишь горчичное зернышко так, что оно вырастет в великое древо знания… Оно будет гореть для нас всем огнем этого семени, и воспламенит наши сердца»[1134]. Писание необходимо воспринять так глубоко, чтобы оно стало частью нас самих и полностью нас изменило.
На Западе монастырь стал уже не местом уединения в пустыне, а школой для обучения юношества. Бенедикт Нурсийский (ок. 480–547) составил свой монашеский устав, когда светское общество в Италии находилось на грани распада. Целью его было создать стабильные сообщества, связанные повиновением и religio (здесь следует переводить как «почтение» или «связь»). Устав Бенедикта предлагал disciplina — набор физических ритуалов, тщательно продуманных и направленных на то, чтобы реструктурировать эмоции и создать у человека внутреннее ощущение смирения[1135]. Позднее бенедиктинская «дисциплина» привлекла Карла Великого (прав. 772–784), короля франков, восстановившего порядок в Северной Италии, Галлии и Центральной Европе и ставшего первым императором «Священной Римской империи». Он и его преемники знали, что своими успехами обязаны хорошо обученным и дисциплинированным войскам; они способствовали распространению бенедиктинского устава по всем монастырям в своих владениях, дабы ввести в Европе новую образовательную программу, основанную на писании. Монастырям, согласившимся на каролингскую реформу, презентовались роскошные богослужебные Библии – хоть и совсем не похожие на Библию, какой мы ее знаем[1136]. Они состояли из библейских отрывков, расположенных в порядке, удобном для монастырских богослужений и совершения Службы Божьей – Opus Dei, «Божьего дела», центрального для реформы образования, проведенной Каролингами[1137].
На Службе Божьей, открывавшей и закрывавшей собою день монаха, бенедиктинцы пропевали всю Псалтирь, чередуя псалмы с отрывками из писания, каждую неделю новыми. Особенно важна была Ночная Служба: на ней полагалось за год прочесть весь библейский канон, однако, как отмечал английский реформатор Эльфрик, «поскольку мы рабы ленивые и медлительные», чтобы успеть за год, Библию порой приходилось читать на трапезах[1138]. Такое исполнение писания вовсе не было, как утверждают иногда, механическим упражнением. В своем Уставе Бенедикт объяснял:
Мы верим, что Бог присутствует повсюду и что во всяком месте очи Господни наблюдают за добрыми и злыми. Но особенно и без малейшего сомнения следует в это верить, когда мы совершаем Службу Божью. Итак, подумаем же о том, как должны мы вести себя в присутствии Бога и его ангелов, и будем петь псалмы, стоя так, чтобы умы наши находились в гармонии с нашими голосами[1139].
Служба, настаивал Бенедикт, – главное занятие монаха[1140]. Скоро монахи выучивали всю Псалтирь наизусть, а ритмы грегорианских песнопений придавали псалмам и другим библейским текстам особый эмоциональный тембр, подчеркивающий и усиливающий их смысл[1141]. Как и при распевании индийских мантр, монотонность и регулярный ритм пения сдерживали рациональное сознание левого мозгового полушария и включали более интуитивный режим сознания. Однако, в отличие от Индии, где значение мантры было неважно, западное монашество никогда не отказывалось от семантического значения псалмов: цель была в том, чтобы выйти за пределы рационального и постичь более глубокое, основное значение слов писания[1142].
Кроме того, монахи театрализовали библейские истории. Во время Великого поста они ходили процессиями, посыпая голову пеплом, размышляя о сорока днях, проведенных Иисусом в пустыне, а в Вербное воскресенье разыгрывали роковой вход Иисуса в Иерусалим. Во время бдения в Пасхальную ночь в монастырскую церковь приглашали мирян, дабы они смогли принять участие в ритуале, раскрывающем для них значение воскресения благодаря чередованию света и тьмы, молчания и торжественно-радостной музыки. «