ем по всей империи, привлекал к себе мусульман из всех социальных слоев. Суфийские учителя, по-видимому, сумели уловить некую подлинную и важную динамику Корана. Теперь обычные люди собирались на дхикр и почитали своих пиров [суфийских старейшин. – Прим. пер.], молясь и проводя дхикр у них на могилах. В каждом городе имелся ханка («собор»), куда местные жители приходили за наставлениями. Создавались суфийские ордена (тарикат), ветви которых распространялись по всему мусульманскому миру. Аль-Газали понял, что созерцательные ритуалы суфиев помогают людям развивать внутреннюю духовность: «стоящие на твердой почве знания», объяснял он – это мусульмане, освоившие суфийские дисциплины, которые, если тщательно их соблюдать, позволяют достичь знания, выходящего за пределы концептуального. Суфизм сделался неостановимой силой. Даже его критики, такие как архибуквалист Ахмад ибн Таймия (ум. 1328), принимали посвящение в суфийские ордена. Вплоть до XIX века суфийские практики оставались основными линзами, сквозь которые мусульмане воспринимали Коран.
Персидский поэт Джалал ад-Дин Руми (ок. 1207–1273), основатель суфийского ордена, прославленного как «Орден вертящихся дервишей», известный среди своих учеников как Мавлана («Наш учитель»), сделал некоторые темные идеи суфиев доступными и для простых мусульман. В своей великой поэме «Маснави» он утверждает, что всякий, знает он об этом или нет, ищет отсутствующего Бога, смутно сознавая, что отрезан от источника бытия[1203]. «Маснави» призывает мусульман смотреть сквозь видимые очертания всего, что предстает им, и во всем видеть сокрытую трансцендентность. Разве не приказывает сам Коран во всех стихиях природного мира видеть «знаки», указывающие на божественное? Руми цитирует Коран чаще любого другого суфийского поэта, однозначно проясняя его значение[1204], так что со временем «Маснави» стали называть «Кораном персидской поэзии»[1205]. И это не было богохульством. Комментируя хадис, в котором Пророк говорит: «У Корана есть внешняя и внутренняя стороны, а у внутренней его стороны семь слоев», Руми объяснял:
Есть внешняя сторона Корана,
Но внутренняя его сторона сильнее, добрый человек,
И внутри его есть третий слой —
В нем теряется всякий ум.
Четвертого же слоя не видел никто —
Лишь Бог несравненный, Которому нет равных[1206].
Новые значения Корана открываются снова и снова, ибо глубочайшее его значение известно одному лишь беспредельному Богу. Итак, откровение не ограничено отдаленным прошлым: оно происходит везде, где суфий открывается навстречу священному тексту.
Эта идея стала центральной для мысли испанского мистика и богослова Мухйиддина ибн Араби (ум. 1240), убежденного, что любой человек – не только специалист в мистике или богословии – должен искать и находить скрытое значение писания. «Для тех, кто читает Коран, он остается вечно новым», – настаивал он; в сущности, если, читая один и тот же стих дважды, человек понимает его одинаково – это означает, что он его так и не понял[1207]. По-настоящему внимательные мусульмане обнаруживают в стихах Корана новые смыслы при каждом новом чтении, поскольку слышат именно то, что хочет сказать им Бог в данный конкретный момент[1208]. Мусульманам необходимо помнить, что в каждом чтении присутствует Дух Божий, ибо Коран – не просто текст, а «божественный атрибут – атрибут, неотделимый от Того, Чьим свойством является. [Когда он] снисходит на сердце, вместе с ним нисходит и Тот, Чье Слово – Коран»[1209]. Это применимо не только к Корану, но и ко всем писаниям, которые ему предшествовали: Торе, Псалтири, Евангелию и Ведам[1210].
Однако ни одно истолкование Корана не исключает другие. Всякий, читающий стих, «получает новое суждение: с каждым чтением читатель в собственном бытии следует Богу»[1211]. Никто не должен считать себя обязанным принимать чужое толкование[1212]. Коран поощряет каждого искать глубочайшее значение его стихов (аятов), которые, подобно «знамениям» (аят) природы, суть «знаки для размышляющих»[1213]. Некоторые, поясняет Ибн Араби, разбивают скорлупу ореха и добывают из нее богатство ядра, другие же довольствуются скорлупой – такова воля Божья о них[1214]. Здесь не место ни элитарности, ни эксклюзивизму, ибо Коран бесконечен – «как океан без берегов»[1215]. Однако мистицизм требует ясности разума и напряжения мысли: туманная сентиментальность здесь только навредит. Интуитивные прозрения должны всегда дополняться рассудком (ахл), а слова Корана следует понимать именно так, как понимали их во времена Пророка[1216]. Мусульманину следует стремиться стать Кораном, как произошло это с Пророком; его жена Аиша говорила о нем: «Коран – его природа»[1217].
Как подчеркивает бисмилла в начале каждого чтения, Коран несет в себе речь Бога милосердного. В отличие от законников, подчеркивавших справедливость Бога, Ибн Араби постоянно повторял священный хадис, в котором Бог говорит: «Милость моя побеждает гнев». Не сам ли Коран настаивает, что Бог послал Мухаммеда как «милость» миру?[1218] Ибн Араби так настаивал на божественной милости, что утверждал даже: страдания в аду не могут быть вечными[1219]. Именно вера в божественное сострадание легла в основу его убеждения, что все вероучительные традиции по сути равноценны:
Сердце мое способно принять любую форму:
Обитель для монаха, храм для идолов,
Пастбище для газелей, Кааба для верующего,
Скрижали Торы, Коран.
Бог есть вера, которую я содержу; куда бы ни обратились
Его верблюды, вера моя остается истинной[1220].
Так суфизм, становясь ведущей формой ислама, вырабатывал в себе удивительную и непривычную веротерпимость.
Но другие мусульмане не разделяли этот великодушный взгляд на другие религиозные традиции. В июле 1099 года крестоносцы из Европы обрушились на Иерусалим, где евреи, христиане и мусульмане уже более четырехсот лет жили в относительной гармонии – и вырезали более 30 тысяч человек за три дня. Европейский историк Роберт Монах горделиво объявил, что по своей важности это завоевание может сравниться лишь с сотворением мира и распятием[1221]. До Крестового похода большинство европейцев не знали об исламе почти ничего; после него мусульман на Западе начали чернить как «мерзкий, отвратительный народ», «злодеев», «вырожденцев, порабощенных демонами»[1222]. Однако мусульмане, несмотря на кошмарную резню 1099 года, в последующие пятьдесят лет не испытывали особой враждебности к «франкам». Крестоносцы, обосновавшись в Леванте, создали там несколько небольших королевств и княжеств, и местные эмиры, постоянно воевавшие друг с другом за территории, не смущались вступать в союзы с франкскими князьями. Мусульмане, как видно, совершенно не стремились вести священную войну за писание, и военный джихад мало их привлекал. Только в 1148 году, по прибытии многолюдных армий Второго крестового похода, некоторые эмиры забеспокоились. Но и после этого Нур ад-Дину (ум. 1174) и Салах ад-Дину (ум. 1193) потребовалось добрых сорок лет, чтобы возбудить в народе готовность вести против франков религиозную войну. Джихад, практически мертвый, был воскрешен не призывами к насилию, якобы содержащимися в Коране, а постоянными нападениями с Запада[1223].
В то же время, когда левантийские мусульмане отбивали натиск крестоносцев, монгольские войска захватывали огромные мусульманские территории в Месопотамии, в Иранских нагорьях, в бассейне Сырдарьи и Амударьи и в Поволжье, где были созданы четыре крупных монгольских государства. Любой город, отказавшийся подчиниться монголам, превращался в руины, а жители его гибли все поголовно. И Ибн Таймия, и Руми были беженцами от монгольского нашествия, которое остановила в конце концов лишь мусульманская армия Мамлюков в битве при галилейском городе Айн-Джалуте в 1250 году.
Именно в это страшное время мусульманские ученые начали придавать кораническим стихам о войне более агрессивное истолкование. Ранние экзегеты, как мы уже видели, настаивали, что война должна носить только оборонительный характер. Однако Мухаммад аль-Куртуби (ум. 1278), трудившийся в Испании во время Реконкисты, призванной изгнать мусульман с Иберийского полуострова, доказывал, что Коран 22:39–40, говорящий о том, что «многие монастыри, церкви, синагоги и мечети» будут разрушены, если не защитить их силой оружия, отменяет все стихи, призывающие мусульман заключать с врагами мир. Фахр ад-Дин ар-Рази, однако, доказывал, что монастыри, церкви и синагоги не следует считать местами, «где часто призывают имя Божье», поскольку правильное поклонение Богу происходит только в мечетях. Кроме того, ранние экзегеты считали, что требование Корана 2:190–193: «Не переступай границ [