[1261]. Разумеется, дешевизна книг и легкий доступ к ним облегчают жизнь, но у этого есть и другая сторона – книг становится слишком много; студентам больше не приходится учить их наизусть, и они полагают, что овладевают текстом с первого прочтения. Как правительственный чиновник, Чжу плотно занимался образованием: он основал девять школ и преподавал как в них, так и в некоторых других, стремясь добиться более бескорыстного отношения к обучению. Быстрый рост числа школ в течение XII века показывает, что ту же потребность разделяли с ним многие образованные люди[1262].
Чжу свято верил в преображающую силу писания. «Если бы люди в наше время просто посвятили десять дней чтению, склонив головы и не обращая внимания на все, что к этому не относится – гарантирую, через десять дней они бы преобразились»[1263]. Но недостаточно просто ознакомиться с содержанием текста. Студентам необходимо проработать его так тщательно, чтобы «слова текста словно исходили из наших собственных уст. Далее следует продолжать размышлять над ним, пока мы не ощутим, что его идеи словно исходят из наших собственных умов. Только после этого появится подлинное понимание»[1264]. Если какой-то отрывок кажется темным, студент должен бороться с ним, читать медленно, полностью сосредоточившись, снова и снова – и не бросать, пока полностью не поймет его значение[1265]. В вашем возрасте, говорил он своим студентам, я каждое утро, едва проснувшись, по десять раз перечитывал вслух «Великое учение» и «Учение о смысле»: и вам следует прочесть каждую из четырех книг столько раз, сколько потребуется, чтобы она стала частью вас самих[1266].
Как и братья Чэн, Чжу учил студентов «впитывать» тексты. Чтение вслух, много раз, медленное, раздумчивое, с остановками в сложных местах, помогает читателю интернализировать слова мудрецов. Как и бенедиктинские монахи, Чжу использовал образ пережевывания жвачки. Читатель должен «жевать» слова снова и снова, наслаждаясь их вкусом; чем медленнее он читает, тем дольше задержится вкус[1267]. «Мы – то, что мы едим»; согласно этому принципу, Чжу надеется, что слова мудрецов преобразуют наш и сделают наш внутренний мир подобным их миру. Как и братья Чэн, он сравнивает чтение книг мудрецов с «разговорами лицом к лицу»[1268]; поэтому, говорит он, студенту следует приближаться к этим книгам с великим почтением. Делая их слова своими собственными, он становится един не только с писанием, но и с мудрецом, его автором.
Не следует «вчитывать» в писание свои собственные взгляды. «В наши дни люди обычно сперва формируют какую-нибудь идею, а потом начинают выяснять, как другие ее объясняли. То, что не соответствует их идее, они подчиняют силой»[1269]. Но студенту необходимо очистить ум от собственных идей и «читать, ища тот смысл, который вкладывали древние»[1270]. Если студент обнаруживает, что текст «не идет», возможно, дело в том, что традиционные взгляды, бездумно усвоенные им, препятствуют пониманию. Комментарии необходимо читать критически, поскольку во всех них содержатся ошибки.
Стартовой точкой пути к просветлению, настаивал Чжу, является сомнение. Необходимо соскрести с сознания все некритически усвоенные идеи, «чтобы оно стало как чистое зеркало, отражающее в себе божественный принцип»[1271]. Пусть половину дня студент проводит в чтении, а другую половину – в «тихом сидении», очищая сознание от собственных эгоистических забот, затрудняющих беспристрастное понимание и мешающих культивировать чжин. Как и братья Чэн, Чжу полагал, что вечно беспокойное сознание можно успокоить и взять под контроль при помощи положения тела: голова поднята, ноги сдвинуты, руки почтительно сложены, общий вид серьезный и торжественный[1272]. Изучение текста – диалектический процесс, в котором, после многих прочтений, две различные вещи – текст и читатель – сливаются воедино, и наступает миг просветления[1273]. В Китае трансцендентное представлялось не какой-то иной, «внешней» реальностью, но скорее реализацией собственного сокровенного «я», пробуждением мудреца, живущего в каждом из нас, и открытием фундаментальной взаимосвязи между всем во вселенной[1274].
В самом конце XV века в деревне близ Лахора – в то время части мусульманской империи Моголов – одному юноше явилось божественное откровение. Нанак родился в 1469 году, через три года после первого издания в Европе Библии Гутенберга. Отец Нанака надеялся, что сын станет пастухом или счетоводом; но юноша предпочитал уединение, медитировал по многу часов в день, а деньги, которые ему случалось заработать, тут же раздавал нищим. Однажды, купаясь в реке, он вдруг исчез; семья испугалась, что Нанак утонул, но три дня спустя он вышел из воды. Первые слова его были: «Нет индуса, нет мусульманина – чьему же пути мне следовать? Я пойду по пути Бога»[1275]. Позднее он так описывал пережитый опыт:
Я был певцом, но не знал, о чем петь; и Он поручил мне день и ночь воспевать Божественное Слово. Он призвал меня ко двору и даровал почетную должность – воспевать Ему хвалы. На меня излил Он в чаше Божественный Нектар – нектар истинного и славного Имени своего[1276].
Много лет после полученного откровения Нанак провел в путешествиях: исходил исламский мир до Ассама на востоке и Мекки на западе, составляя и декламируя боговдохновенные стихи, беседуя с индуистами и мусульманами в священных местах паломничества – в Багдаде и Бенаресе. Затем он вернулся домой. По возвращении в Пенджаб в 1519 году гуру Нанак, как называли его сикхья (ученики), создал в Картарпуре свою общину.
В ранних учениях и практике сикхов сочеталось немало тем, знакомых нам по другим писаниям. Они настаивали на абсолютной неизреченности высшей реальности, которую Нанак называл Акал-Пуракх («За пределами времени»). Создатель заботится обо всех людях, независимо от их касты или религиозной традиции. Человеческая жизнь наполнена скорбью, и цель религиозного поиска – мукти (освобождение) из цикла страданий и перерождений (самсара). Свое послание Нанак облекал в гимны дивной красоты, которую приписывал «святому слову» (шабад), настаивая на том, что сам он в сочинении этих стихов не участвует[1277]. Сикхи проводили время в совместном пении, распевая божественное имя как мантру – практика, у мусульман известная как дхикр – а также служа бедным. В 1539 году Нанак умер, но перед смертью назначил себе преемника и так основал цепочку передачи власти, длившуюся сто семьдесят лет. Важно, однако, что никакого официального писания он не оставил. Напротив, он отвергал и высмеивал саму идею канонического текста, будь то Веды или Коран. Вместо того чтобы получать послания Бога извне или выслушивать из чужих уст, каждый сикх должен расслышать слово Божье сам, собственным внутренним слухом.
Акцент на невыразимости в этих писаниях возвращает нас к риши, первопроходцам искусства писания, с которыми мы встретились в начале нашей истории. С тех незапамятных времен люди продолжали распевать или слушать священные тексты в надежде прикоснуться к предельной реальности, лежащей за гранью речи – и понимали: чтобы этого достичь, необходимо воспитывать в себе формы мышления и чувства, отличные от тех путей, которыми мы обычно обрабатываем информацию. Как объяснял Нанак, их необходимо слушать «внутренним слухом». Они не обращались к писанию, чтобы подтвердить собственные идеи – вместо этого стремились вперед, за новыми прозрениями, заставляли священные тексты говорить им нечто новое, пускались на лодочках своих традиций в путь по неизведанным водам. Переживание трансцендентного было также тесно связано с деятельным состраданием и, особенно в Китае, с чувством взаимосвязи и взаимозависимости человечества, мира природы и вселенной. Нанак был даже готов отказаться от писаний в их привычной форме; но в Западной Европе, в то время переживавшей масштабные социальные, экономические и политические перемены, люди, напротив, пришли к мысли полагаться исключительно на священный текст, уже не поддерживая его никакими традиционными обрядами и практиками.
Часть третьяЛогос
12. Sola Scriptura
К началу XVI века европейцы понимали, что их общество переживает серьезнейшие перемены. Они открывали новые континенты, с невиданной ранее точностью проникали в тайны вселенной, с помощью новых технологий выражали свои прозрения в живописи и скульптуре с мастерством, недоступным людям прошлого. Человечество, был убежден исследователь Библии Джаноццо Манетти, переходит на какую-то новую ступень существования:
Все, что окружает нас, суть плоды наших трудов, трудов человека: дома, замки, города, величественные здания по всей земле. Они походят скорее на работу ангелов – и все же это труды человеческие… И, видя все эти чудеса, мы понимаем, что способны создать нечто еще лучшее, еще прекраснейшее[1278].
Но другие были полны страха. В 1347–1350 годах «черная смерть» уничтожила треть европейского населения; в 1453 году турки-османы завоевали Византийскую империю и теперь откусывали кусок за куском от Европы; а соблазн Великого Раскола (1378–1417), когда за папский престол беззастенчиво боролись сразу три понтифика, многих оттолкнул от Церкви. Италию, родину Ренессанса, мучили чужеземные вторжения и внутренние распри. Люди постоянно страдают от жесточайшей борьбы с искушениями, писал итальянский поэт Франческо Петрарка (1304–1374); они «вечно подвержены множеству страшнейших бед и, доколе не умрут, не знают безопасности»