. Но крестьяне в ответ тоже цитировали писание – и имели наглость возражать, что Христос всех сделал свободными. Для Лютера такое упорство ясно показывало, что они в когтях Сатаны, так что он советовал князьям:
Каждый, кто может, пусть убивает их, рубит и режет, тайно или открыто, помня, что нет на свете ничего более ядовитого, вредоносного и сатанинского, чем мятежник. Их надо убивать, как бешеных собак: не поразишь его – он первым поразит и тебя, и всю страну[1310].
Он даже настаивал, что убийство мятежников – акт милосердия, поскольку смерть освобождает их от рабства Сатане. При подавлении восстания, по-видимому, погибло около ста тысяч крестьян. Лютер стал первым христианином, выступающим за отделение религии от политики. Он верил, что христиане, оправданные личным актом веры в силу искупления Божьего, принадлежат Царству Божьему и должны отстраниться от мирских политических дел сего грешного мира. Однако таких истинных христиан очень-очень мало; большинство так называемых христиан по-прежнему принадлежат к царству мира сего, стране эгоизма и насилия, где правит дьявол, и потому нуждаются в силовом сдерживании со стороны государства[1311].
Разумеется – и, по-видимому, неизбежно, – что истолкование писания всегда было прерогативой элиты, людей грамотных и имеющих досуг. После Крестьянской войны Лютер отказался от своего смелого заявления, что «любой простой мирянин» может толковать Библию самостоятельно. Анабаптисты по-прежнему настаивали, что право читать писание имеют все христиане, однако в течение 1530-х годов «Магистерская Реформация» последователей Лютера и Цвингли объявила, что читать Библию дозволено лишь христианам, бегло владеющим латынью, древнегреческим и древнееврейским. Остальным следует довольствоваться библейскими учениями, пропущенными через «фильтр» Лютерова «Малого катехизиса» (1529)[1312]. Позже французский реформатор Жан Кальвин (1509–1564) согласился с тем, что большинство христиан неспособны читать писание сами, и его «Наставление в христианской вере» (1559) стало для протестантов стандартным библейским руководством[1313].
Кальвин, однако, не был упертым буквалистом. Он по-прежнему уважал августинов «принцип приспособления», гласящий, что Бог применяет Слово свое к историческим обстоятельствам, в которых оно изрекается. Так, библейская история творения – яркий пример божественного balbative («детского лепета»), приспосабливающего процессы невероятной сложности к менталитету простых, необразованных людей[1314]. Открытия современных астрономов, писал Кальвин, не следует осуждать «просто потому, что иные безумцы склонны нагло отвергать все, что им неизвестно». Например, Моисей называл величайшими из небесных тел Солнце и Луну, но теперь ученые полагают, что Сатурн больше Луны:
Вот в чем различие: Моисей писал в простонародном стиле о вещах, которые любой обычный человек, вооруженный здравым смыслом, способен понять и без наставлений – астрономы же с великим трудом исследуют загадки, едва доступные человеческому уму.
Откровение, верил Кальвин – это постепенный, эволюционный процесс. На каждой стадии Бог адаптировал свою истину к ограниченным возможностям человека, так что его учение менялось и развивалось со временем, становясь все более и более духовным[1315]. Но если Лютер воспринимал Ветхий Завет только как прелюдию к Христу, Кальвин уважал откровение, данное Израилю, в его целостности и сделал еврейские писания как таковые важнее, чем когда-либо прежде, для западных христиан.
На Тридентском Соборе (1545–1563) Римская Церковь подтвердила свое традиционное понимание писания и отвергла новшества реформаторов. Епископы осудили sola scriptura, настаивая на том, что цепь предания – необходимое дополнение к Библии; заявили, что канон протестантов неполон; подтвердили авторитет Вульгаты и прерогативу Церкви ее интерпретировать; ввели за правило, что никто не должен публиковать комментарии на писание без предварительного утверждения их его начальством – решение, на несколько столетий связавшее по рукам и ногам католическую библеистику. Как и протестанты, Католическая Церковь установила серию «фильтров» и катехизисов, призванных «заморозить» смысл писания на определенном историческом моменте, наложить вето на новые интерпретации, до сих пор позволявшие экзегетам искать и находить в писании ответ на меняющиеся обстоятельства окружающего мира[1316]. Отношение людей к писанию изменило и появление печатного станка[1317]. По мере того как устные методы коммуникации постепенно заменялись печатной книгой, религиозное знание обезличивалось и становилось негибким в сравнении с временами, когда передавалось устно, в динамических отношениях между учителем и учеником. Печатная страница сама по себе воплощает точность и постоянство – главные признаки нового коммерческого этоса, в котором место мифа занял логос[1318].
В Испании тем временем происходила католическая реформация иного рода. Тереза Авильская (1515–1582) реформировала орден кармелиток, радикально преобразив женскую монашескую жизнь: она следила за тем, чтобы женщины получали правильное библейское образование и знания по психологии мистицизма, дабы предотвратить истерию, нередко процветавшую в средневековых женских монастырях. Иоанн Креста (1542–1591), ее друг и наставник, так описывал необходимый для мистика переход от повседневного сознания к мистическому:
В этом созерцательном состоянии, в которое входит душа, оставив всякие помышления о пользе, в ней начинает действовать сам Бог: он связывает ее внутренние способности и не дозволяет ей ни цепляться за понимание, ни наслаждаться волею, ни рассуждать, опираясь на память[1319].
Перед нами, очевидно, сознательный отказ от господства левого полушария; созерцание «связывает» или контролирует его сосредоточенность на рациональном и понятийном, его волевое напряжение и стремление к «пользе» для себя. Схожий процесс описывала и Тереза:
Когда все способности души едины… они ничего не могут сделать, поскольку, так сказать, исключена сама возможность понимания. Воля любит более, чем понимание знает; но понимание не знает ни того, что любит воля, ни того, что она делает… Что же до памяти – у души, мне кажется, ее нет вовсе, как нет и силы мышления, нет и бодрствующих чувств, но все для нее утрачено[1320].
Как и авторы Упанишад, кармелитские реформаторы учили своих последователей преодолевать привычные способы мышления и восприятия, чтобы открыть свое единство с Брахманом – «Всем».
Но это не означало полного ухода от мира; Тереза не разделяла отвращения Лютера к добрым делам: «Это… цель молитвы; это цель Брака Духовного, от которого рождаются добрые дела, и они лишь одни… Следует нам желать молитвы и неустанно молиться не ради собственного наслаждения, но чтобы приобрести силы, необходимые для нашего служения»[1321]. Еще один испанский реформатор, Игнатий Лойола (1495–1556), основатель Общества Иисуса, создал свои «Духовные упражнения» с единственной целью – вдохновить своих иезуитов на действия; достигать просветления они должны были только миссионерской работой в самых отдаленных уголках мира – особенно, как увидим далее, в Китае. Игнатий пережил видение, после которого «остался с пониманием столь просветленным, как будто стал другим человеком с иным умом»[1322]. Но он, бывший военный, был определенно «левополушарным» человеком. Его «Духовные упражнения» представляют собой план тридцатидневного путешествия внутрь себя, с четко расставленными по пути «дорожными знаками»; его богословие и духовность систематичны, аналитичны, озабочены схемами и определениями – качества, сделавшие иезуитов ведущими фигурами в развитии науки раннего Нового времени.
Споры и раздоры эпохи Реформации привели к глубокой враждебности между католиками и протестантами, еще усилившейся после так называемых «Религиозных войн». Из Реформации Северная Германия и Швеция вышли в целом лютеранскими; Англия, Шотландия, Северные Нидерланды, Рейнланд и Южная Франция – в целом кальвинистскими; прочая Европа осталась католической. Это неизбежно осложняло межнациональные отношения, однако многих германских князей беспокоили и амбиции Габсбургов, правивших теперь некоторыми немецкими территориями, Испанией и Южными Нидерландами. Император Карл V (прав. 1519–1556), католик, стремился к достижению всеевропейской гегемонии по османской модели, а немецкие князья были столь же решительно настроены построить сильные суверенные государства по образцу Англии и Франции. Католические французские короли также стремились поставить Габсбургам подножку и более тридцати лет вели военные кампании против католического императора, который наконец был вынужден признать поражение и подписать в 1555 году Аугсбургский мир. По его условиям, вера подданных в Европе определялась религиозной принадлежностью правителя – принцип, отчеканенный в максиме: «Cujus regio, ejus religio» («Чья власть, того и вера»)[1323].
Участники этих войн воспринимали их именно как борьбу не на жизнь, а на смерть между протестантами и католиками; однако, если бы конфликт был вызван исключительно религиозными разногласиями, протестанты и католики не могли бы сражаться в нем на одной стороне. А такое нередко случалось – и как тем, так и другим приходилос