Сатана подслушивает, как Адам объясняет Еве, что они должны повиноваться приказу Бога и не есть плод с древа познания, поскольку это один-единственный «нетрудный запрет», который наложил на них Бог. Неудивительно, что Сатана, пламенный республиканец, видит в этом еще один знак Божьего произвола и несправедливости. Но для Адама это «знак нашего повиновения»[1348] – символическое напоминание о том, что они, как и другие создания, не автономны, «не сами зародились и взросли»[1349], но обязаны своим существованием и положением Богу, так что их власть над природным миром не может служить мандатом для деспотии и эксплуатации[1350]. Когда Ева поддается аргументам Сатаны и надкусывает яблоко, Мильтон объясняет, что с этого начинается трагическая история растления и уничтожения Природы человеком:
Земля ощутила рану, и Природа со своего престола
Тяжко вздохнув, испустила горестный стон,
Ибо все было потеряно[1351].
Однако, добавляет Мильтон, потеряно было не все. Когда Адам и Ева покидают Эдем, архангел Михаил обещает им: «Вы… будете обладать куда более счастливым раем – раем внутри себя»[1352] – и этого преображения им предстоит достичь, практически переосмыслив и реформировав свои отношения друг с другом и с другими творениями.
В последних двух книгах эпоса Мильтона Михаил раскрывает Адаму будущую историю человечества. Начинает он с того, что показывает ему шесть библейских сцен, от убийства Каином его брата Авеля до Ноева потопа. Поначалу Адам в ужасе смотрит на то, какие страдания навлечет его ошибка на его злосчастных потомков; однако постепенно, благодаря подсказкам и наставлениям Михаила, понимает, что в каждом случае то, что казалось катастрофой, в конечном счете ведет к возрождению, преображению и обновлению жизни. Любопытно: в последнем разделе своего эпоса Мильтон не подчеркивает тот факт, что важнейшую роль в этом искупительном процессе играют страдание и смерть Сына (которые уже обсуждались на небесах)[1353]. Просветление Адама исходит из реакции сострадания несчастьям собратьев-людей[1354], и именно это дает ему надежду[1355]. Чувствуя, что наконец достиг просветления, он восклицает:
Теперь я научился, что лучше всего повиноваться только Богу,
И любить со страхом лишь его одного, и ходить
Словно в его присутствии, всегда наблюдать
Его провидение, и лишь от него зависеть[1356].
Однако Михаил немедленно его поправляет. Чисто внутреннего, духовного преображения недостаточно. Адам должен выразить это прозрение в «добрых делах»: к вере, подчеркивает архангел, необходимо добавить упорный и настойчивый труд[1357]:
…лишь добавь
Дела к своему знанию, добавь веру,
Добавь добродетель, терпение, умеренность, добавь любовь[1358].
Тот «рай внутри», что ощутят Адам и Ева, не может оставаться их частным делом, исключительно внутренней безмятежностью. Человечество должно предпринимать практические усилия, политические и социальные, чтобы водворить на земле подобие рая, ради которого были созданы люди.
Мильтон великолепно переосмыслил пугающий и травматичный образ Сатаны, бытовавший в кальвинистских кругах. Однако он поддался тому неадекватному пониманию Бога, что уже поднимало голову в западном христианстве и с течением времени делало Бога все более интеллектуально и религиозно проблематичным. Например, Мильтон серьезно сомневался в Троице – учении, которое, как мы уже видели, не имеет надежной основы в писании, однако троичная терминология столь глубоко укоренена в христианской психике, что ее невозможно было избежать. Результат оказался глубоко неудовлетворителен – и интеллектуально, и богословски. Западные христиане никогда не понимали мистической основы греческого представления о Троице, в котором «Отец», «Сын» и «Дух Святой» – лишь «термины» для выражения того, какими путями дает нам познавать себя абсолютно трансцендентный и непостижимый Бог – частичные, неполные проблески Божественной Природы (усии), лежащей далеко за пределами любых доступных нам образов и любого понятийного аппарата. Из мильтонова эпоса так и остается непонятным, кто же такой Сын – второе божественное существо или просто создание, подобное ангелам. Как и в других описаниях Троицы того времени, Отец и Сын рука об руку сидят на небесах – видимо, на небесных тронах – как две отдельные личности, и ведут долгие и на редкость скучные беседы, желая выяснить намерения друг друга, несмотря на то что Сын, как известно, есть Слово и Премудрость Отца.
Язык Отца странно несхож с писанием. Сын как-то очень преждевременно ссылается на библейские события, пока еще не произошедшие, но прообразующие спасение, которое он принесет миру когда-нибудь в будущем; а речи Отца механистичны, казуистичны, полны повторений, холодны, сухи и скучны. Грехопадения еще не произошло, но он уже демонстрирует явный недостаток любви к созданному им человечеству:
Итак, падет
Он и его безверное потомство: чья же в том вина?
Чья, кроме его собственной? Неблагодарный – он получил от меня
Все, что мог; я сделал его праведным и справедливым,
Способным устоять, хотя свободным и пасть[1359].
Бог решительно отвергает любые предположения, что он, всемогущий Создатель, мог бы предотвратить грядущую катастрофу:
Если бы я это и предвидел,
Предвидение не влияло бы на их вину,
Хотя и несомненно, что она была непредвиденной.
Итак, без малейшего толчка или тени Судьбы,
Без малейшего влияния с моей стороны
Они согрешили – это полностью их деяние;
Сами они так судили, сами это избрали[1360].
Все это не может не напомнить читателю нелепые богословские дебаты, которыми теперь заняты некоторые бесы в мильтоновом аду: о «провидении, предвидении, воле и судьбе, предопределении, свободной воле, абсолютном предзнании» – которые рассказчик отвергает как «тщеславное суесловие и ложную философию»[1361].
Бог Мильтона – доктринальное божество, созданное катехизисами и «фильтрами», разработанными на исходе Реформации с целью распространения строгой ортодоксии. Этот Бог Отец поражает холодностью, самодовольством и полным отсутствием сострадания, которое призвана внушать его религия. Едва мы заставляем то, что называем «Богом», думать и рассуждать, как мы сами – «он» перестает быть самим Бытием и становится просто одним из живых существ, некоей увеличенной копией нас самих, идолом, сконструированным по нашему образу и подобию. Тяжко слушать, как Отец, Сын, да и Михаил подробно расписывают заранее предрешенные трагические события истории Израиля; читателю неизбежно приходит в голову, что спасти мир можно было как-то проще и милосерднее. Когда мы заставляем Бога говорить и действовать, словно он один из нас, это ярко демонстрирует неадекватность антропоморфической концепции божественного, которой предстояло теперь все шире распространяться в западном мире. В «Потерянном рае» мы встречаем в зародыше тот образ гневного «старика на облаке», который со временем сделает религию для столь многих европейцев попросту невозможной. Здесь нет и намека на невыразимого Бога Дионисия, Фомы Аквинского и Бонавентуры, или на непостижимый Эн-Соф каббалистов. Но в других частях света по-прежнему жило и здравствовало более традиционное богословие и искусство чтения священных текстов.
2 января 1492 года христианское войско Реконкисты захватило город-государство Гранаду, последний оплот мусульман в Европе, а 31 марта католические монархи Фердинанд и Изабелла подписали Эдикт об изгнании, предложивший испанским евреям две возможности на выбор: креститься – или быть изгнанными из страны. Многие были так привязаны к Аль-Андалусу, что крестились и остались в Испании, однако около восьмидесяти тысяч евреев пересекли границу с Португалией, а еще около пятидесяти тысяч бежали в Османскую империю[1362]. Фердинанд и Изабелла создавали централизованное государство нового типа – и не могли потерпеть таких независимых институтов, как средневековые гильдии или еврейская община, так что унификация Испании завершилась этнической чисткой. В 1499 году мусульманам Испании предложили тот же выбор, что и евреям, и на несколько столетий Западная Европа оказалась «очищена» от мусульман. Как видим, некоторых Новое время наделяло новыми силами, освобождало и просвещало – но для других оказалось эпохой насилия, вторжений и разрушений.
Еврейские общины по всему миру оплакивали разгром испанского еврейства, казалось, поставивший под удар и саму Тору. Маймонид страшился, что рассеяние евреев по множеству далеких друг от друга стран приведет к фрагментации Торы, поэтому создал «Мишне Тора» («Второй закон»), сборник всех положений Устного Закона. Теперь Иосиф Каро (1488–1575), ведущий ученый Цфата в Северной Палестине, составил схожую компиляцию, «Шулхан Арух» («Накрытый стол»), состоящую из тридцати небольших разделов, которые можно было читать ежедневно – таким образом разрозненные еврейские общины могли по-прежнему сохранять Единую Тору. Ведь благодаря печатному станку теперь появилось слишком много книг и слишком много возможностей: