По мере того как шли дни и нас переливали из одного сосуда в другой… и беды находили на нас, пока по нашим грехам не исполнилось пророчество – увидели мы, что мудрость мудрецов будет утрачена, и Тора и ученики здесь бессильны, ибо Тора ныне подобна не двум законам [Устная и Письменная Тора], но множеству, из-за множества книг, объясняющих ее правила и установления[1363].
В Польше раввин Моше Иссерлес, по прозванию Рема, также составил для своих учеников-ашкеназов подобный сборник, горько сетуя на непомерно размножившиеся истолкования Торы, причем каждое из них претендовало на божественный авторитет: «Проходит время, и слова их не погибают… а затем сами эти книги и те, кто их читает, утверждают, что все они даны на Синае»[1364].
Подобно новым «фильтрам» и катехизисам, создававшимся в то же время в христианской Европе, эти раввинистические кодексы пытались ввести поток новых идей и сочинений в некое узкое русло. Однако важно отметить, что в иудейском мире сразу появились и возражения против такой «формализации». Ученые настаивали, что неверно представлять Талмуд в виде логичной и однозначной юридической системы. Раввины Якоб Поляк и Шалом Шахне, основатели обучения Талмуду в Польше, отказывались создавать для своих студентов подобный «фильтр», поскольку это могло подавить в них способность создавать новое и творчески отвечать на непривычные ситуации. «Я не хочу, чтобы мир зависел от меня», – возражал равви Якоб.
Там, где между раввинистическими авторитетами есть разногласие, раввин должен выбрать сторону или выработать собственное мнение, поскольку «судья должен следовать лишь тому, что видит собственными глазами». Таким образом, всякий должен сам принимать решения сообразно нуждам часа сего и так, как желает его сердце[1365].
В отличие от реформаторов и отцов Тридентского Собора, раввины не ожидали – в сущности, даже боялись – единообразия мнений, их вовсе не смущала возможность разногласий или новшеств, поскольку Талмуд не только дозволял, но и активно поощрял разные точки зрения. Как объяснял Соломон бен Иехиель Лурия (1510–1574) по прозванию Магаршал, писание есть Слово Божье, так что, даже если бы небеса и океаны наполнились чернилами, их не хватило бы, чтобы вполне изъяснить хоть один отрывок из писания, записать все возникающие вокруг него сомнения и все вдохновленные им новые идеи. Нереалистично ожидать объяснения всех загадочных отрывков Торы, поскольку она сознательно составлена в сжатом, темном стиле, создающем необходимость оживленных устных дискуссий и разногласий[1366].
Раввины глубоко, интуитивно принимали динамический характер писания, о котором все более старались забыть европейские христиане. Иудеи всегда верили, что Тора родилась из устных дискуссий, вдохновлявших все новые и новые истолкования. Равви Хаим Бецалель критиковал кодекс Ремы как акт цензуры, осуждающий на забвение все предыдущие тексты. Гений Галахи (системы иудейских законов и юриспруденции), настаивал он, в том, что она не имеет завершения и всегда остается открытой; ведь и Тора, и Галаха – слово Божье, и следовательно, они бесконечны. Не имея закрытого «свода правил», раввин не должен заботиться о последовательности: его дело – мудро и творчески отвечать на нужды момента. «Не может он сегодня решать так же, как решал вчера, – объяснял Бецалель. – Это не означает перемены или неполноты. Напротив, именно таков путь Торы»[1367]. Как мы уже видели, большая часть дискуссий, зафиксированных в Бавли (Вавилонском Талмуде), избегает прямых ответов на заданные вопросы. Вместо этого в подходе к любой проблеме Талмуд сознательно сохраняет богатство и разнообразие вариаций, чтобы дать будущим поколениям, которые будут жить в совсем ином мире, возможность творчески отвечать на свои обстоятельства.
Однако бывали разногласия и относительно круга необходимых писаний. Во Франции рост талмудического обучения привел к упадку изучения Библии. «Ни один еврей не должен изучать ничего, кроме Талмуда, – указывал раввин XVI века Аарон Ланд, – даже и двадцать четыре книги», составляющие Библию[1368]. Объяснить такое предпочтение Талмуда помогает более нюансированный взгляд из Польши. Темнота древних библейских текстов не помогает еврею воспитывать в себе благочестие и благоговение, так что лучше держаться Талмуда: «Изучение Библии никого не делает благочестивым, поскольку мы [ее] не понимаем… Даже небольшой текст из Талмуда вселяет страх Божий лучше долгого изучения любых других предметов»[1369]. Очевидно, никакого желания возвращаться ad fontes здесь не было; напротив, Магаршал указывал на прогрессивное развитие писания. Мишна зафиксировала Устную Тору, это повлекло за собой создание еще более великого текста – Талмуда, который, в свою очередь, вдохновил Тосефта, проясняющую талмудические споры. Однако достойно сожаления, что престиж Бавли минимизировал изучение Библии, фундаментального текста еврейских писаний.
Шли споры и о том, следует ли наряду с Бавли изучать фальсафа и Каббалу. Маймонид, как мы уже видели, считал фальсафа необходимым «предохранительным механизмом» против антропоморфного изображения Бога в Библии. Также он доказывал, что изучение Талмуда стоит ниже мистического изучения метафизики, и рассматривал его как «почтовую станцию» на пути к высшим дисциплинам. Для каббалистов целью был девекут – единение с Богом благодаря техникам медитации, которому интенсивное аналитическое изучение Талмуда могло только помешать. Однако Иосиф Каро, великий талмудист и мистик, доказывал, что противоречия между мистической интуицией и традиционными размышлениями нет, «ибо изучение Торы укрепляет единство»; в сущности, прервать изучение Торы значит выпасть из мистического состояния[1370].
Евреи-сефарды, после изгнания из Испании бежавшие в Османскую империю, имели иной опыт, чем у их собратьев-ашкеназов. Некоторые из них обосновались в Сафеде (Палестина), где познакомились с Исааком Лурией (1534–1572), евреем из Северной Европы, который создал форму Каббалы, прямо отвечающую на их вопросы и терзания. Изгнание нанесло тяжелую рану: теперь весь мир казался изгнанникам чужим, все в нем сдвинулось с места[1371]. Пока западные христиане развивали полностью буквальное и историческое понимание писания, Лурия все еще продолжал толковать Библию мифологически, извлекая из нее тайный миф о творении, не имеющий ничего общего со стройной и упорядоченной космогонией Книги Бытия. В то время как в христианской Европе ценность кенозиса стремительно размывалась, Лурия изображал творение как акт самоопустошения. Поскольку Бог вездесущ, для мира попросту не было места, так что Эн-Соф, непознаваемое Божество, сжался в самого себя в некоем акте добровольного ухода (цимцум) и создал пустое пространство – сделался меньше, чтобы его творения могли быть и процветать.
История творения у Лурии развивается как серия космических случайностей, катастроф и фальстартов. В вакуум, созданный цимцум, падают искры божественного света – но все не туда, и Шхина бродит по миру в жажде вновь соединиться с Божеством[1372]. Рассказ Лурии, быть может, отличается от библейского мифа, но кажется более точным описанием непредсказуемого, полного превратностей мира, в котором теперь обитали евреи, чем история Книги Бытия. Однако верен он и духу библейской истории, изображающей еврейский народ постоянно страждущими странниками и изгнанниками. Этот миф придавал смысл опыту травматичных изгнаний, показывал, что трагедия изгнанных звучит в тон базовым ритмам существования – ведь и сам Бог оказался изгнан из самого себя. Евреи – не несчастные изгои, а главные «герои» процесса, призванного исцелить наш сломанный мир, поскольку именно тщательное соблюдение Торы положит конец этому всеобщему «вывиху» и вызовет «возвращение» (тиккун) Шхины к Божеству, евреев в Землю Обетованную, всего прочего мира – в нормальное состояние[1373]. К 1650 году лурианская Каббала стала массовым движением в иудейском мире от Польши до Ирана – единственная иудейская интерпретация писания в период раннего Нового времени, вызвавшая такой всенародный отклик[1374].
В протестантском мире ритуал все больше уходил на второй план или просто отрицался. Но и миф Лурии остался бы бессмысленной выдумкой, не будь обрядов, которые разработал его автор, чтобы превратить его в целительную реальность. Каббалисты проводили ночные бдения, плакали и втирали в лица грязь, чтобы выразить свою скорбь и с нею примириться. С вечера до утра лежали они без сна, взывая к покинувшему их Богу, странствовали по Галилее, воплощая в жизнь свою бездомность. Однако прорабатывать горе им следовало строго ритуальным образом. Бдения всегда заканчивались на рассвете размышлением о конце изгнания, разлучающего человечество с божеством; при этом каббалисты практиковали упражнения на концентрацию (кавванот), вызывающие чувство трепета и восторга. Важнейшей лурианской добродетелью было сострадание: тем, кто причинял вред другим, назначались суровые наказания. Иудеи, столь часто и глубоко страдавшие сами, не хотели вносить свой вклад в скорбь мира сего[1375].
На Западе часто говорят, что ислам никогда не знал настоящей «реформации»; однако в исламской истории хорошо известны движения