.
Истинный «дом» неискупленного сознания – его бессознательное, готовое смириться со смертью, тленностью и преходящестью. Оно понимает то, что «Ади Грантх» именует «заповедью» (хакам): уничтожение есть фундаментальный закон жизни. Лишь тогда мы превзойдем свое эго и переживем встречу с трансцендентным, которое сикхи называют «Единым», «Именем» или «Словом», когда всем сердцем и душой примем, что все существующее, включая и нас самих, рано или поздно прейдет:
Никакая идея о Нем не может зародиться в тысячах тысяч мыслей,
Предельное молчание ускользает от самого глубокого раздумья,
Все богатства мира, собранные вместе, не утоляют жажду человека,
И от всего множества мудрости после не будет пользы.
Нанак говорит: «Как очиститься? Как снести стену эго?
Следуй заповеди [хакам], как указано от начала[1392].
Декарт верил, что нашел неопровержимое доказательство существования Бога; но сикхские писания ясно показывают, что предельная реальность остается за гранью человеческого разума. Ее невозможно постичь ни «тысячами мыслей», ни «глубочайшим раздумьем», ни «множеством мудрости»: для этого необходимо превзойти свое эго.
А этого нельзя достичь, напрягая все силы ума, как делал Декарт. Подход Нанака мягче, хотя он, как и Декарт, ищет спасения в нашем собственном сознании: «Хотя эго – болезнь, и хроническая, в самом себе она несет исцеление»[1393]. Дело в том, что в глубочайшей сердцевине нашего существа, в бессознательном, мы знаем и принимаем «заповедь» – закон жизни и смерти. Чтобы выйти за пределы шумного эго, Десять гуру разработали практику, называемую нам симерум («воспоминание об Имени»). Слово «симерум» происходит от индоевропейского корня СМР – «вспоминать», но также созвучно с корнем МР – «умирать»; так что в этой практике мы постоянно напоминаем себе о смертности как самих себя, так и всего и вся вокруг нас – прием, схожий с буддистским осознанием, которое позволяет практикующему ощутить эфемерную природу «я».
Интеллектуальный поиск Декарта намеренно и почти агрессивно одинок; но писание всегда подчеркивало важность общины. Гимны и писания «Ади Грантх» также ясно дают понять, что признание конечности всего сущего должно вести к состраданию, уважению, чувству товарищества со всеми живыми существами, столь глубоко связанными общей судьбой. Эту тесную связь между собой и другими гуру называли «нам». Суровая аскеза Декарта превратила его в одинокую «мыслящую вещь», неспособную поверить даже в человечность людей вокруг, отчужденную даже от собственного тела. Приняв sola ratio, он отказался от благоговения и трепета. Но для Десяти гуру
Слово украшает язык,
Воспевающий: «Как чудесно!»
Люди приходят почтить
Тех, кого эта песнь сделала прекрасными.
«Как чудесно!» – раздается у врат
И дарует благодать[1394].
Писания сикхов именуют это состояние сарган; оно возникает от созерцания божественности, присущей всему на свете. Мы переживаем встречу с Абсолютом, не удаляясь от мира, а открывая его в мире и проецируя эту сакральность на свой повседневный опыт.
Сикхи не отвергают мир, не отделяют религию от светской и политической жизни: ведь, если мистический опыт не актуализируется в потоке повседневных событий – остается бесплодным. Господство над собой, которое культивировал Декарт, легко может привести к мысли, что ты призван быть господином и над окружающим миром – самоощущение, ключевое для капиталистического общества. Но практике нам симерум помогала сикхам развить в себе понимание, что все имеет начало и конец – понимание, учащее вовремя отпускать. Это была и политическая концепция – она противостояла активному экономическому развитию, неразрывно связанному с ростом неравенства. Сикхские писания развивают видение общества, основанного на божественной справедливости, в котором нет места никакому угнетению.
Но скоро политика в Пенджабе приобрела убийственный характер. Визит Акбара стал вершиной дружественных отношений между сикхами и мусульманами. Но после его смерти империя Моголов начала клониться к закату. Сыну Акбара Джахангиру (годы правления 1605–1627) пришлось подавлять одно восстание за другим: подозрительно и с неприязнью смотрел он на рост могущества гуру Арджана, которого сикхи часто именовали «императором». Враги Арджана подогревали эту враждебность, так что в 1606 году гуру был обвинен в измене, схвачен, подвергнут пыткам и казнен. Четыре года спустя Джахангир заточил в тюрьму его преемника, гуру Харгобинда (ум. 1644), который счел нужным вооружить сикхский Пантх (общину) для самозащиты.
Большая часть XVII века прошла под знаком политических и военных конфликтов; вершиной их стала казнь в 1675 году девятого гуру Тегх Бахадура. Его сын и преемник Гобинд Сингх добавил в «Ади Грантх» писания своего отца и вскоре после его смерти, после многих лет борьбы с Моголами, своей властью пресек династию гуру-личностей, объявив, что вечным гуру сикхов отныне станет писание. Оно получило новое название, «Гуру Грантх Сахиб» («Гуру-книга сикхов»), поскольку воплотило в себе дух Десяти гуру. Сикхи расширили значение слова гуру: теперь оно означало не только вдохновенного учителя, но и дух, вдохновлявший всех гуру, который сикхи и поныне ощущают в их писаниях. Таким образом, как объясняет один ученый сикх, почитание книги – не «идолопоклонство»: «Не было десяти разных гуру. Гуру – всегда один и тот же дух, и это дух Нанака. Он явился в десяти исторических личностях и наконец нашел себе постоянное пристанище в слове Божьем – “Гуру Грантх Сахиб”»[1395].
«Гуру Грантх Сахиб» обитает в собственном доме под названием Гурдвара, то есть Золотой Храм: книга лежит на подушке, под балдахином, завернутая в особое покрывало. Обращаются с ней почти так же, как индуисты с образами Шивы и Вишну, в которых видят присутствие божества. Перед входом в Гурдвару сикхи кланяются и снимают обувь, готовясь к встрече со святыней[1396]. В индуистской традиции божественное переживается главным образом через человека – риши или гуру – который очеловечивает божественное Слово и адаптирует его к потребностям учеников. Скорее всего, таким же образом передавали Слово Нанак и его преемники, правившие Пантхом. Но теперь их место занял письменный текст. Как индуисты обращаются к гуру за личным советом, так же и сикхи советуются со своим писанием в церемонии, называемой вак лао («принятие Слова Божьего»), которая проводится ежедневно, а также на свадьбах, инициациях и при наречении имени ребенку. Жрец, проводящий церемонию, открывает книгу на случайно выбранной странице и читает, начиная с первого стиха в верхнем углу левой страницы. Прочитанный вслух, этот стих считается божественным посланием, адресованным непосредственно к происходящему событию.
Однажды группа неприкасаемых попросила принять их в Пантх, но некоторые консервативные сикхи запротестовали. Они, однако, согласились посоветоваться с гуру. Книгу, как обычно, открыли на случайной странице, и жрец громко прочитал следующее:
И на недостойных изольет Он благодать свою, брат, если они спасут истинного Гуру. Высоко служение истинному Гуру, брат, и воспоминание божественного имени. Сам Бог предлагает благодать и таинственное единение. Мы недостойные грешники, брат, и все же Истинный Гуру привел нас к сему блаженному единству[1397].
Смысл божественного послания был очевиден. Для нашего западного ума, возможно, это лишь удачное совпадение; но в этой готовности положиться на волю «случая» сикхи видят способ избавиться от эгоцентризма и личных предрассудков, так сказать, освободить пространство для воли Божьей. Вак лао сикх совершает каждое утро – и видит в нем личное послание, над которым размышляет весь день. К вечеру ему становится понятно, что прорицание гуру так или иначе относилось к событиям дня[1398].
Несомненно, это очень отличается от западного акцента на интеллектуальной постижимости писания. Скорее, это индийская духовность мантр, бхакти и священных звуков. Сикхские писания обладают преображающей силой, только когда их читают вслух совершенно так же, как впервые произнесли их гуру. Как и индуисты, о слышании и воспроизведении Слова сикхи заботятся больше, чем о его семантическом значении; но, в отличие от индуистов, свою традицию истолкования писания они разработали совсем недавно – и, возможно, в результате западного влияния. Это напоминает нам о том, что современное западное понимание писания, берущее начало в Реформации, далеко от универсальности – и, быть может, и не должно универсализироваться[1399].
Если на Западе духовные горизонты сужались, в Китае в конце XVI – начале XVII века, напротив, снижалась сектантская вражда к инакомыслию и возрастала открытость для новых идей. Братья Чэн и Чжу Си в своих усилиях возродить конфуцианский дух нередко отвергали даосизм и буддизм, но конфуцианцы поздней эпохи Мин уже обычно говорили о «Трех учениях», настаивая, что они дополняют друг друга и что ни одна традиция не является единственной носительницей истины. На Западе – как и в современном Китае – неоконфуцианство часто воспринимается как совершенно ненаучное учение, однако в последнее время этот взгляд подвергается сомнению. Так, американский китаист У. Теодор де Бари доказывает, что в конфуцианстве с самого начала присутствовала определенная склонность к научному мышлению. Жажда трансцендентного, столь важная для учения Чэн-Чжу, легко претворялась в желание выйти за пределы усвоенных чужих идей. Практика «опустошения» ума и убеждение в том, что