[1428]. Разумеется, безрелигиозность Спинозы смущала и раздражала и иудеев, и христиан[1429].
Спиноза был не первый марран, попытавшийся истолковать Библию с помощью одного лишь разума. Исаак Пейрер (1596–1676) применил к изучению Библии научную методологию Санчеса, указав, что текст испорчен, содержит неточности и не мог быть написан Моисеем[1430]. Но Спиноза пошел дальше. Как и Санчес, он не признавал авторитетов:
Высший авторитет в изъяснении религии и в вынесении о ней суждений неотделим от индивида, поскольку это затрагивает индивидуальные права. Авторитет в истолковании Писания принадлежит каждому человеку, и для подобного истолкования не может быть иных правил, кроме актуального света разума, общего всем нам – никаких сверхъестественных или внешних авторитетов[1431].
Спиноза верил, что смысл писания можно постичь «единственно методом определения значения слов или разумом, не признающим никакого иного основания, кроме писания»[1432]. Не должно быть никаких хитрых мидрашей, никакого внедрения в библейский текст постбиблейских учений. Писание следует истолковывать согласно рациональным правилам, уже доказавшим свою плодотворность в исследовании природного мира:
Метод интерпретации Писания не отличается от метода интерпретации природы. Ибо, как интерпретация природы состоит в начертании истории [т. е. систематическом сборе данных] природы, а затем в поиске определений для природных феноменов – так и интерпретация Писания, естественно, требует начертать его истинную историю[1433].
Истинный предмет писания – не события, о которых рассказывают библейские сюжеты, а его богословские и нравственные учения. О них следует судить, сообразуясь с естественным разумом: а он говорит нам, что существует некое высшее существо, которому следует повиноваться и его почитать, проявляя справедливость и любовь к ближнему. Итак, писание – не высший авторитет; оно тоже подчиняется sola ratio. Как мы уже видели, традиционно богословие требовало интуиции и воображения, вместе с ритуалами и другими практиками, поощряющими эмпатию; однако по мере наступления Эпохи разума концепция религии – а следовательно, и понимания писания – все более истощалась и выхолащивалась.
Досада от бесплодных богословских дебатов эпохи Реформации побудила многих христиан обратиться к новым научным открытиям, которые, как они надеялись, должны были подтвердить их веру в объективного эмпирического Бога и положить конец сомнениям. В своем великолепном синтезе сэр Исаак Ньютон (1642–1727) свел вместе картезианскую физику, законы движения планет, открытые немецким астрономом Иоганном Кеплером (1571–1630), и законы движения земли, сформулированные Галилеем. Притяжение – вот сила, стоящая за всеми движениями во Вселенной: она не дает планетам свободно летать в пространстве и притягивает их к солнцу, она связывает приливы и отливы с фазами луны. Однако, – продолжал Ньютон, – эта сложная система «могла бы существовать лишь под наблюдением и руководством некоего разумного и могущественного Существа»[1434]. Это божество уже очень отличалось от самоопустошающегося Эн-Соф Лурии или кенотического новозаветного Слова. Это была всемогущая сила, господствующая в мире, контролирующая всю вселенную, чье главное свойство – Господство: «Именно превосходство духовного существа образует Бога», – утверждал Ньютон[1435]. Кроме этого, Творец должен был обладать разумом, совершенством, вечностью, бесконечностью, всезнанием и всемогуществом.
Как и опасался китайский философ Фан Ичжи, Бог «Дальнего Запада» оказался редуцирован до научного объяснения вселенной, с очень ограниченной и легко определяемой функцией: он контролировал материю так же, как воля регулирует тело. Существование Бога стало рациональным выводом из устройства мира; Бог имманентно присутствует в разработанных «им» законах; гравитация есть просто действие Бога. Но если так, кому нужно писание? Точно не Ньютону, для которого единственным способом верного постижения Бога стала наука: «Ибо нет иного способа прийти к познанию божества, как через познание Природы»[1436]. Научный рационализм, верил он, и был изначальной религией человечества, затем испорченной «чудовищными легендами, ложными чудесами, почитанием реликвий, амулетов, учениями о призраках и демонах и их вмешательстве в жизнь, призыванием их и поклонением им, и прочим»[1437]. Ньютон составил трактат под названием «Философские начала богословия язычников», где доказывал, что эта «фундаментальная религия» была открыта человеку, которого евреи знали как Ноя, а другие народы называли другими именами. Ной и его сыновья поклонялись Богу в храмах, воспроизводящих Вселенную в миниатюре: «Только сферу небес считали они истинным и подлинным храмом Божьим, и потому… строили и украшали свои храмы так, чтобы они как можно более напоминали всю небесную систему, ибо ничто не может быть разумнее этого»[1438].
Евреи, продолжал Ньютон, изначально следовали этой вере, побуждавшей их рационально исследовать вселенную, но то и дело оступались и впадали в суеверия. Вернуться к религии разума снова и снова призывали их пророки. Одним из таких пророков был и Иисус; но его Религия Природы оказалась испорчена Афанасием, который, желая привлечь язычников, изобрел учения о Воплощении и о Троице. В Книге Откровения Бог предсказал, что возникновение тринитаризма – «этой странной религии Запада», «культа трех равных богов» – вызовет гнев Божий[1439]. В «фундаментальной религии» Ньютона нет необходимости ни в ритуалах, ни в медитациях, требуется только «вера» – слово, которое Ньютон настойчиво использовал в современном смысле, как интеллектуальное согласие с неким неочевидным тезисом. До того под «верой» понималась лояльность и приверженность практикам вероучения, делающим богословие интуитивно понятным[1440]. Но для Ньютона вера – просто интеллектуальное принятие религиозного учения. «Когда я писал свой трактат о нашей системе, – писал он классицисту Ричарду Бентли, – то спрашивал себя, могут ли эти принципы способствовать вере людей в Божество, и ничто не обрадует меня более, чем свидетельство, что они полезны для этой цели»[1441]. Вера больше не требовала «прыжка веры»: ведь очевидно, что солнечная система управляется «разумной волей», «в совершенстве знающей механику и геометрию», которая и поддерживает в равновесии все ее разнообразные силы[1442].
Ньютон, очевидно, создал своего бога по своему образу и подобию. Однако, устав от споров и раздоров Реформации, христианские вожди охотно согласились обменять принцип sola scriptura, ведущий лишь к бесплодным конфликтам, на sola ratio. В начале XVIII столетия, по мере развития ньютоновой науки, новый теизм полностью укрепился на фундаменте разума. Как и Ньютон, деисты утверждали, что открыли изначальную веру, скрывавшуюся под покровом библейских сказок. Мэтью Тиндал (1655–1733) и Джон Толанд (1670–1722) на Британских островах, французский философ Вольтер (1694–1778), Бенджамин Франклин (1706–1790) и Томас Джефферсон (1743–1826) в американских колониях – все они стремились упрятать религию под мантию разума; цель их была в том, чтобы каждого человека научить мыслить логически, отличать здравое от нездравого и понимать истины, открытые наукой[1443].
Как и Спиноза, Джон Локк (1632–1704) отрицал необходимость откровения или аллегорий, поэтому считал, что библейские рассказы о творении и грехопадении следует понимать как фактическую истину, выражающую нашу потребность в искуплении. Поскольку логические утверждения не могут иметь одновременно несколько значений, никакая «прообразовательная» экзегеза невозможна: истолкование Библии должно подчиняться правилам рационального языка, чтобы каждый смог открыть истину самостоятельно:
Ибо наши простые идеи… которые являются основанием и единственным веществом всех наших познаний и представлений, должны основываться исключительно на разуме, под коим я имею в виду естественную способность – и ни в коем случае мы не должны получать их, или какую-либо из них, из откровения, передающегося из поколения в поколение[1444].
Кроме того, Локк дал рациональную санкцию отделению религии от политики, впервые предложенному Лютером. Религиозные войны, полагал он, были вызваны некоей роковой неспособностью смириться с чужой точкой зрения, в то время как религия есть дело «частного поиска», которое не должно подчиняться политике правительства. Смешивать религию и политику – опасная экзистенциальная ошибка:
Сама Церковь есть вещь абсолютно отличная и отдельная от общества. Границы с обеих сторон недвижны и нерушимы. Тот путает небеса и землю, предметы наиболее удаленные друг от друга и друг другу противоположные, кто смешивает эти два общества, по своим изначальным целям, занятиям и по всему вообще полностью и неизмеримо различные[1445].
Для большинства его современников это было вовсе не очевидно: ведь религия всегда призывала к социальному и политическому действию. Но современная «религия» в понимании Лютера и Локка стремилась опрокинуть эту социальную динамику и обратить внимание ищущего исключительно на самого себя.