но прибывала в Египет в сопровождении большой свиты слуг и чиновников, превращая резиденции фараонов в огромные международные комплексы, состоявшие из гаремов и посольских служб. Мир наступил почти повсюду на древнем Ближнем Востоке, за исключением Южной Палестины, где мятежные евреи постоянно совершали вылазки из своих цитаделей на возвышенностях. Откуда египтяне могли знать, что этим, казалось бы, незначительным племенам предстояло навеки изменить политический ландшафт в регионе?
Египетские писцы, записывающие поступление дипломатических даров из Ханаана (гробница Хоремхеба, Саккара).
Развязка наступила в конце долгого правления Аменхотепа III,[117] сына Тутмоса IV, который часто считается богатейшим фараоном Древнего Египта. За все время своего царствования Аменхотеп не считал необходимым использовать военную силу Египта. У империи не было крупных противников, а племена «разбойников» в холмах контролировались войсками вассальных городов-государств на прибрежной равнине Ханаана. Эта политика «полицейского умиротворения» успешно осуществлялась более полувека, но неожиданно завершилась с появлением на исторической сцене трех очень разных личностей. В Египте мы вступаем в эпоху Амарны и переходим к правлению печально известного фараона-еретика Эхнатона.[118] В холмах Ханаана израильтяне избрали нового царя и военачальника в лице Лавайи-Саула, а молодой человек по имени Елханан из племени Иуды собирался начать свою борьбу за власть.
Открылось окно возможностей для крупных политических неурядиц в Южном Леванте. Египту вскоре предстояло утратить интерес к своим вассальным владениям из-за ошибок самодовольного фараона, возложившего на себя роль мессии, а Израиль был готов воспользоваться моментом, чтобы стать доминирующей военной и политической силой в регионе. Отвлеченный внутренним религиозным переворотом, Египет был застигнут врасплох, и на границах его империи начались процессы распада.
Фараон Эхнатон установил в долине Нила монотеистический культ, основанный на поклонении свету и теплу. Создателем этих животворных сил был солнечный диск, которого египтяне назвали «Атон». Однако за этим простым символом стояла сложная теология и мифология бога творения Атума — первоначального солнечного бога, явленного в облике Ра-Харахти, восходящего солнца. Отход от Амона в пользу Атона, без сомнения, отчасти был вызван необходимостью вырвать политическую власть из рук жреческого сословия Карнака, которое стало слишком могущественным в середине XVIII династии. Но революция сторонников Атона была чем-то гораздо большим, чем политические маневры, — это был фундаментальный переворот изначальной системы верований. В результате царь Эхнатон («славный дух солнечного диска») предпринял попытку реформации и возвращения к древнему культу солнцепоклонничества. Трудно понять, до какой степени молодой фараон подвергся влиянию чужеземных идей, пронизывавших двор его отца и породивших странное смешение старого и нового, характерное для культа Атона.
Два фараона были соправителями в течение двенадцати лет (1023–1012 г. до н. э.). Это было время глубоких перемен в Египте, когда Аменхотеп III был возвышен до божественного статуса (как человеческое воплощение Атона), а Эхнатон с головокружительной скоростью принялся осуществлять религиозный и философский переворот в общественном сознании. Жена Эхнатона Нефертити[119] была дочерью хеттского царя, а вторая его жена, царица Кийя, была сестрой царя Тушратты из царства Миттани. Могла ли одна из этих чужеземных царевен воспламенить новую веру, бросив собственные религиозные представления в плавильный котел этого международного синкретизма? Иными словами, был ли Эхнатон создателем и ваятелем или просто новообращенным (хотя и высокопоставленным) приверженцем монотеистической религии, распространявшейся в царских династиях того времени? Эхнатона обучали знаменитые мудрецы той эпохи, включая писца, архитектора и философа Аменхотепа, сына Хапи, а также визиря и царского наставника Абд-Эля.[120] Первый был коренным египтянином, но Абд-Эль, как подразумевает его имя (также известное в современной египтологии как Апир-Эль), был иноземцем — человеком, почитавшим бога Израиля в его патриархальной именной форме, столь типичной для того времени.[121] Наше понимание религиозной ереси периода Амарны приобретает новую перспективу с осознанием того, что один из ближайших советников юного принца Аменхотепа (впоследствии Эхнатона) был почитателем бога Эля.
Две колоссальные статуи, обнаруженные в Карнаке и изображающие Эхнатона (слева) и Нефертити (справа) в «гротескной» форме, типичной для начального периода правления этого царя (Каирский музей).
И разумеется, в Новой Хронологии Эхнатон больше не считается первым великим монотеистом в истории. Этот титул по праву возвращается к египетскому принцу из более ранней эпохи, встретившему своего бога на вершине горы в пустошах Синая.
Новости о мятеже Лавайи достигли египетского посланника Аддайи, остановившегося в южном прибрежном порте Газа, и он в свою очередь доложил о стычках между филистимлянами и израильтянами фараону Эхнатону в Амарне. Фараон отправил Лавайе послание, где предупреждал, что не потерпит подобных действий. Примечательный ответ царя Израиля сохранился в архиве табличек, обнаруженных на руинах «дома писем фараона» в Амарне, и его содержание заслуживает внимания.
Не опускаясь до обычного подхалимства, характерного для вассалов Египта, Лавайя отвечает с достоинством, подобающим его положению. Независимо от того, что городские правители на равнине говорили Аддайе, он всего лишь возвращал собственные города (Гива и Михмас), отнятые у него силой. Более того, когда филистимляне захватили его родной город, они также присвоили семейную святыню (Гивеаф-Элоим), где находились стоячие камни и алтарь Яхве. В конце концов, он всего лишь осуществлял свои законные права, как глава племенной конфедерации. В середине своей защитной тирады Лавайя высказывает не слишком завуалированную угрозу в адрес Эхнатона в виде доброй старой притчи в библейском стиле и предупреждает его, что каким бы малым и незначительным ни казался его народ, он может доставить неприятности могучему Египту и его союзникам, если его будут провоцировать на это.
«Город (Гива) был захвачен на войне. После того, как я поклялся хранить мир, — а когда я принес клятву, (египетский) правитель поклялся вместе со мной, — город вместе с моим Богом был захвачен. Теперь же меня поносят перед царем, моим повелителем! Но если придавить муравья, разве он не воспротивится этому и не укусит руку человека, придавившего его? Как я мог забыть тот день, когда два моих города (Гива и Михмас) были захвачены? Я заключил в темницу людей, захвативших город и моего Бога. Они осквернили память моего отца, и я буду держать их (как заложников)» [ЕА 252].
Нам неизвестно, как Эхнатон отреагировал на такой ответ. Какова бы ни была его реакция, она не воплотилась в военных действиях, и Лавайя продолжал свою экспансионистскую политику, чтобы закрепить за собой все территории племенных владений, составлявшие его царство. Новый царь Израиля играл в хитроумную политическую игру, признаваясь в верности фараону и заплатив дань египетскому наместнику в Газе, чтобы сгладить взаимоотношения с Египтом. В то же время он отдал старый город Сихем и окрестные земли наемникам-хабиру, сражавшимся на его стороне против филистимлян. Это сильно обеспокоило сераним, усмотревших в этом маневре военную угрозу городам долины Изреель к северу от территории Сихема. Через несколько лет Абди-Хеба, царь Иерусалима, написал Эхнатону об усиливающейся угрозе, исходившей от хабиру, обитавших на возвышенностях. В этом письме [ЕА 289] правитель Иерусалима возвращается к тому времени, когда Лавайя уступил территорию своим наемникам-хабиру, что, в свою очередь, было началом всех неприятностей для фараона.
Письмо из архива эль-Амарны № 252 (ЕА 252), написанное Лавайей Эхнатону танский музей).
«Будем ли мы вести себя, как Лавайя, когда он отдал землю Сихема своим хабиру?» [ЕА 289].
Власть Египта над регионом, осуществляемая через «полицейские силы филистимлян», начала ослабевать, и нерешительность Эхнатона вскоре привела к полному хаосу на северных окраинах империи.
Лавайя воспользовался моментом и напал на амаликитян, живших на хребте Кармил и в холмах Самарии к северу от Сихема. Военная кампания против этого северного анклава амаликитян была особенно кровавой. С благословения Самуила царь Израиля уничтожал шатровые поселения старинных врагов, не щадя никого, кроме правителя Агага, которого он взял пленником вместе с стадами скота. Это вызвало сильное неудовольствие пророка Яхве, который, несмотря на свой преклонный возраст, схватил меч Лавайи и порубил Агага на части. За совершенный «грех» Самуил проклял Лавайю и объявил, что его потомки никогда не будут править Израилем. Вскоре после этого он покинул Лавайю и больше никогда не видел его.
Ближе к концу первого года царствования Лавайи (1012 г. до н. э.) молодой человек из семьи Иессея из Ефрафы (Вифлеем) появился при царском дворе в Гиве. Хотя младший сын Иессея по имени Елханан[122] был простым пастухом, он умел играть на лире. Его приятная музыка успокаивала потревоженный дух Лавайи, подверженного приступам мрачности. Вскоре молодой музыкант стал одним из фаворитов царя при новом дворе. Мы знаем Елханана как библейского Давида — этот титул был дан ему Акишем, филистимским правителем Гефа и его телохранителем-хурритом, когда молодой воин Израиля воцарился в Хевроне после смерти Саула.