Я даже не успел показать ей, как лазаю по канату.
Весь отряд был где-то в лесу. Я понес кульки на дачу.
Вывалил конфеты на кровать. Но не хотелось их мне есть.
Где-то бегали ребята и громко кричали, смеялись. Я даже слышал голос Корнилова.
— Вперед! — командовал Корнилов. — Давай, давай!
А я сидел на крыльце около пустой дачи, и не хотелось мне никуда идти.
В родительский день перед завтраком играла музыка.
Мы еще завтракали, а некоторые родители уже приехали и заглядывали в окна столовой, — наверно, проверяли, чем кормят их детей.
— Ко мне тетя приедет, мамина сестра, — сказала Света.
— А ко мне никто, — сказал я, — я один буду ходить весь день.
— Любишь раковые шейки? Мне их обязательно привезут, это мои самые любимые конфеты. Я тебе сразу отнесу, чтобы ты не скучал.
Скоро родители бродили по всей территории. Некоторые сидели на скамейках, накрывали головы газетой и жевали всякую еду.
Отец Корнилова колол грецкие орехи двумя булыжниками. Рядом стояли родственники Корнилова, их было человек десять, может, двенадцать.
«Кончится торжественная линейка, — подумал я, — и убегу куда-нибудь, спрячусь».
Не хотелось мне смотреть на чужих родителей.
Мы все переоделись в парадную форму и выстроились на линейку.
Начальник лагеря стоял на трибуне. И вдруг он стал как-то странно на меня смотреть. Покосится в сторону, а потом снова на меня.
Я подумал, что у меня съехал галстук на плечо, или еще что-нибудь не в порядке. Но все было в порядке. А начальник лагеря не только сам смотрел на меня, он еще старшему пионервожатому указал на меня, и тот кивнул головой.
Я решил, что это мне только кажется. Бывает — удивляешься: почему вдруг незнакомый человек тебе кивает и улыбается? Со мной так происходило несколько раз. Я даже в ответ сам начинал улыбаться и тоже кивал. А потом оглядывался — вовсе и не со мной здороваются, а с другим, и вот они уже весело заговорили, а я иду и глупо себя чувствую. И сейчас все могло быть так же.
Но вдруг старший пионервожатый громко объявил:
— Право поднять флаг на торжественной линейке предоставляется пионерке первого отряда Азизовой и пионеру третьего отряда Кольцову.
И я сразу, как будто был всегда готов, как будто каждое утро поднимал флаг, пошел четким шагом мимо строя всего лагеря к высокой мачте. Потом, посередине пути, я нечаянно подумал, что у меня колено разбито и все на него смотрят. Зря я так подумал, потому что сразу споткнулся и чуть не упал, кто-то даже хихикнул.
Но вот мы подошли к мачте и взялись за шнур. Рядом с нами плескался красный флаг, это мы должны были поднять его высоко на мачту. Все стали смирно, затрубил горн, забил барабан. Мы потянули шнур, флаг пошел вверх и вдруг посередине мачты остановился. Мы стали дергать и тянуть шнур, но он только больше заматывался около флага со вторым шнуром, и ничего у нас не получалось.
А все по-прежнему стояли смирно, и трубил горн, и бил барабан.
— Сильнее! Сильнее дергайте! — сказал громким шепотом начальник лагеря с трибуны.
Мы дергали, но шнур не расправлялся.
Барабан замолчал, и горн тоже.
«Эх я, — думал я, — даже флаг поднять не сумел».
— Ну что теперь делать? — сказала Азизова, чуть не плача.
Все на нас смотрели, весь лагерь и родителей огромная толпа. А начальник лагеря расстроенно махнул рукой и сказал:
— Ладно. Только не ревите. Бросайте это дело и идите спокойно в строй.
И тут я полез на мачту.
Я об этом сразу подумал, когда увидел, что шнур заматывается около флага. Там не очень и высоко было — посередине. Если на канат забрался до самого верха, то и здесь можно, здесь почти такая же высота — посередине мачты, только она скользкая.
Я сбросил сандалии, подпрыгнул и полез.
— Ты что выдумал! Слезай! Немедленно слезай! — негромко, но сердито проговорил старший пионервожатый.
— Ладно уж, не мешайте, если и свалится, не разобьется, — тоже тихо сказал ему начальник лагеря с трибуны.
Дальше я уже никого не слышал, потому что силы у меня почти кончились, а надо было их еще чуть-чуть, чтобы подняться до места, где замотался шнур. И я прикусил губы, уперся ногами изо всех сил, еще приподнялся. Потом еще. Ну, чуть-чуть! Оставалось так мало. А сил уже не было. Я даже заплакал. Поднялся еще немного. Все. Теперь надо было держаться одной правой рукой и ногами, а левой — расправлять шнур. Мачта качалась и скрипела. Я обнял ее правой рукой изо всех сил, прижался животом и грудью, и ногами к гладкому дереву, а левой рукой поймал шнур и стал расправлять… Тут подул ветер, и шнур выскочил у меня из руки. Я его снова поймал, расправил наконец все. И тут у меня кончились последние силы.
— Руками перебирай, руками! — закричал начальник. — Иначе кожу порвешь.
Он сбежал с трибуны и встал под мачтой.
Меня уже тянуло вниз вовсю, и я съезжал, а потом отпустил руки и ноги и упал прямо рядом с начальником лагеря носом в песок. Он меня все-таки поддержал, а то я бы сильнее носом ударился и обязательно бы разбил.
Все кричали «ура». Вся линейка и родители. Бил барабан. Начальник лагеря стоял уже на трибуне, хохотал и хлопал в ладоши. Азизова из первого отряда поднимала флаг, а я стоял рядом с ней и все старался не заплакать. Старые слезы — те, которые вытекли у меня из глаз, когда я был на мачте, наверно, высохли, их заметно не было.
Потом начальник лагеря наклонился с трибуны ко мне и спросил:
— Ты-то живой?
— Живой, — сказал я.
Все еще продолжали кричать «ура» и радоваться. А флаг был уже на самой вершине мачты.
Тут начальник лагеря поднял руку, все стали успокаиваться.
— Я не зря выбрал для торжественного подъема флага Колю Кольцова. Он нам это только что доказал. Скажем Коле наше спасибо.
И весь лагерь хором сказал:
— Спа-си-бо!
Потом я пошел к своему отряду и встал в строй.
К Евдокимову родители приехали, к Корнилову приехали, даже к нашему пионервожатому приехали, а ко мне нет.
Вокруг Корнилова ходила толпа людей, все его родственники. Они фотографировались рядом с ним по очереди у беседки.
Света ходила с девушкой-студенткой. Это была ее тетя. Она привезла апельсины, ватрушку и конфеты «Раковая шейка».
— Ты что все оглядываешься? — удивлялась студентка-тетя, когда они сели на скамейку и тетя стала уговаривать Свету съесть апельсин с ватрушкой.
— Я Колю ищу, он в Ленинграде рядом с нами живет.
— Это такой розовощекий крепыш, у него всегда не хватает на пальто пуговиц?
— Он, — сказала Света.
Эту тетю я видел в Ленинграде всего только раз, и пуговицу я тогда сам оторвал, чтобы она не висела на одной нитке и не болталась. Я ее положил в карман, а мама вечером пришила.
— Почему же к нему никто не приехал? — спросила студентка-тетя.
Я слушал весь их разговор, потому что сидел на скамейке в кустах недалеко от них. И вставать теперь было нельзя, они бы сразу меня заметили и подумали бы, что я специально сидел, подслушивал:
— Говорят, у него мама с папой поссорились? — спросила тетя-студентка.
Света что-то ответила, я это не расслышал, потому что вздрогнул, когда тетя сказала про моих родителей. Мне даже хотелось выйти и объяснить, что ничего они не ссорились, а просто папа в Москве, в командировке, а мама — в альпинистском лагере. И нечего распускать всякие слухи.
Но тут Света сказала:
— Он сегодня на верх мачты залез, мы с девочками так переживали, я чуть не заплакала.
— Кто ему разрешил туда лазать? — удивилась тетя-студентка.
— Начальник лагеря. Там застрял флаг, и Коля полез. А я так волновалась, у меня даже сердце замирало.
Тут уж мне стало совсем невозможно подслушивать. Потому что такие разговоры подслушивать нельзя. И я полез между кустами, выполз на дорожку и побежал к нашей даче.
Всех пионеров стали отпускать под расписку с родителями до обеда.
Около дачи ко мне подошел Корнилов.
— Купаться иду с родственниками. Пошли с нами?
— Не пустят. Это ведь твои родственники.
— А мы под расписку. Держи конфету.
Конфету я взял, но с родственниками Корнилова не пошел. Я все-таки надеялся: вдруг ко мне папа из Москвы приедет. Приедет, а меня на территории нет. Он поищет-поищет, да и назад в Москву. Поэтому я решил сидеть около дачи и никуда не отходить.
Ко мне подошла Света. Она угостила ватрушкой и конфетами. Но с ее тетей я бы ни за что и не пошел.
Скоро в лагере стало пусто и тихо.
Я сидел у крыльца дачи, читал книжку. Эта книжка про школьника, который очень хотел поехать на зимние каникулы к другу в Сиверскую. И старался все делать так, как лучше, чтобы его наверняка пустили. Но ему постоянно не везло, потому что его поступки не понимали: и дома, и в школе. Он думал, что делает все, как лучше, а получалось, как хуже. Мне казалось, что эта книжка написана про меня, хоть героя зовут не так, и учится он в другой школе и на класс старше, а все равно мне казалось, что автор подсмотрел мою жизнь и изобразил.
Мне так уже несколько раз казалось, когда я читал разные книжки. И всегда хотелось такую книжку перечитать снова.
Книжка была грустная, и мне стало совсем грустно. Я уже не читал, а просто думал про свою жизнь и жалел самого себя.
Мама уехала в альпинистский лагерь. Папа в Москве. А я — один. И наверно, не очень-то я нужен им. Сам по себе.
По лесу ехал грузовик. Я смотрел на него, как он переваливается на неровной дороге, медленно движется к нашему лагерю. Вот он остановился у ворот. Из кабины вышел человек и прошел в калитку. А грузовик так и остался стоять там.
Я снова взялся читать книжку.
Потом я услышал сзади тихие шаги, но не подумал о них. Просто услышал — и все.
Вдруг кто-то закрыл мне глаза ладонями.
— Корнилов, пусти! — сказал я. — Видишь, книжку читаю.
Но человек не отпускал. Он громко дышал мне в затылок и крепко держал мою голову.