потрескивая мотором, вдруг проваливался в ямищу, кривясь весь вдоль и поперек. Василий поддавал газу; дымно грохоча, трактор вылезал из ямы, кидая туда тележку с людьми, а сам потом вставал на задние колеса, словно лошадь на дыбы, подкидывал вверх передние колесики, дергался, вытаскивая тяжелую тележку из ямы, опять опускался на все четыре колеса и, пофыркивая, покрякивая мотором, тащил и тащил ее дальше, не оставляя следа на поверхности разжиженной, плывущей среди заболоченного леса дороги. Сосняки давно остались позади, дорога повернула к югу и углубилась в чернолесье. Поваленные березы по сторонам дороги делали мрачным и гиблым этот серый лес с нерастаявшим еще снегом.
— Видали! — кричал егерь, мотая головой в сторону леса. — Сколько березы лежит! Ураган в прошлом году повалил. С тех пор все так и лежит. И что характерно, людям не разрешают брать, и сами не убирают. Это что же такое? Зачем? Ничего не понятно. Сгинет хорошая береза без всякого толку. Кому от этого выгода? Лес испорчен, это раз, потому что гниль, нельзя… У нас нет березы, у людей, ладно, — два. И у государства нет ни березы, ни леса хорошего. Вот тебе три! Кому это выгодно, непонятно. Да и людям обидно! Видят, добро пропадает, а взять не дают. Ну ладно, не давай, так сам хоть возьми. Тогда понятно! Тогда и люди обижаться не будут, если государству польза. А то ведь никакого интересу. Экономика! Вот она — экономика лежит. Я считаю так, — кричал он, входя в азарт, и видно было, что говорит он о наболевшем, не раз уже обговоренном с людьми. — Экономика — это когда людям выгода и государству. Экономика — это выгода. Или я не так го-говорю?
— Правильно говорите! — откликался охотник в берете, который был так далек в эти минуты от всяких выгод и невыгод, что готов был на все согласиться, лишь бы его не беспокоили пустыми разговорами, которых он столько уже наслышался дома и в поездках, что даже удивляться перестал, почему это все люди от старого до малого всё понимают, обо всем говорят с озабоченностью истинных хозяев, а, например, солярку сами же льют из ведра через край и не видят в этом беды. Непонятно ему было и то, что бы эти люди стали делать с березой, если бы им разрешили брать ее из лесу, и как бы они ее стали брать. — Все правильно! — кричал он, заметив в чащобе рябчика, который серым снарядиком умчался в чащу. — А вон рябчик! Видал? — спрашивал он у товарища. — Рябчик сейчас сорвался… Вон там.
Ехать было трудно. Прерывистый, оглушающий треск мотора, вертящиеся колеса с бурыми от льющейся жижи скобами, жесткая болтанка. Но наконец трактор остановился на повороте дороги, на развилке, и егерь, спрыгнув на землю вместе с охотниками, стал им объяснять, где стать на тягу и как найти деревню, которая от поворота в двух километрах.
— По правой стороне, — кричал он, — увидите горку. Не то чтобы горку, а поле, а над полем увидите крыши. Это и есть деревня. Ее мимо не пройдешь… Лес справа кончается и сразу поле… Фонарики-то есть с собой? Ну и хорошо. Вот там и встретимся, как условились. Тут заплутать невозможно. Только, ребята, там не то что поосторожнее, а так… Тут у нас медведи, и немало. Если с медвежонком, лучше как-нибудь поосторожнее, лучше не показываться ей… А медведя не бойся, он ничего не сделает. Да и медведица не дура, но на всякий случай… Договорились? Все! Тяга тут неплохая должна быть. А мы с Василием на послух…
Он вскарабкался в тележку, и вскоре треск тракторного мотора затих в лесу.
Была потом вальдшнепиная тяга. В сумерках в розовом небе над голыми полянами, над кустарником, над березками и осинами летели лесные кулики, и охотник в берете убил одного из них. И этот единственный вальдшнеп не доставил ему никакого удовольствия, а только растревожил душу. Тем более, что, раненный в крыло, он падал из розового неба, кружась, как лист, и крича верещащим голосом. Потом, волоча крыло и кувыркаясь, перепархивал по земле, и за ним пришлось гоняться между кустами, ловить и добивать. Был он маленький, щуплый и несчастный, потерявший много сил в длинном перелете с юга на север и наконец полетевший в брачном азарте над лесными полянами в поисках самки. Когда охотник поймал его, он царапался, вырывался из руки, но после первого сильного удара о приклад обмяк, засучил лапками, судорожно откинул голову и удивленным, страдальческим черным глазом словно бы взглянул на человека и спросил у него: за что же это так меня?..
Но чувство вины перед птицей быстро прошло, и, когда после тяги охотники встретились и делились впечатлениями, никаких угрызений совести никто из них уже не испытывал. Охотник в берете, показывая свою добычу, сказал о вальдшнепе с пренебрежением в голосе:
— Так себе… вшивенький. А ты вроде бы хорошо палил!
— Тяга отличная… Ничего не могу понять! Двух как минимум… Верные были!
Небо еще тлело над западной стороной, отдавая смутный свет чистым полям. Но лес уже почернел и смешался с мраком наступающей ночи. Пока еще не распустилась листва на деревьях, не зацвела бредина, пока еще не распахнулось небо, приняв отсветы северных белых ночей, апрельские ночи темны и даже как будто бы грязноваты на цвет. Где земля, где небо? Смутна и неопределенна граница между ними. Глаз с трудом находит ее, особенно в пасмурные ночи: все тогда размыто в сыром, теплом воздухе, все колышется, меняя очертания, куст оборачивается человеком, а человек — елкой. Чавкающие шаги на дороге раздаются то сзади, то спереди, в грязноватом воздухе летают бесшумные птицы черного цвета, а по обочинам дороги смотрят, провожают путника лопоухими мордами бурые лоси. Мазнет по обочине трепещущий лучик карманного фонаря, выхватит елку, в которую обернулся головастый лось, или упрется в туманную высоту и потеряется в мокроватой и грязной ее бесконечности.
Охотники шли по дороге и, ощупывая лучами сильных фонариков дорогу перед собой, поглядывали в правую сторону, дожидаясь, когда кончится лес и начнется поле. Время, казалось, тоже обернулось безвременьем, чудилось, будто давно уже прошли они те два километра, о которых говорил им егерь, а дорога глохнет, теряясь в густом, сероватом от снега лесу.
Но наконец-то они почувствовали, ощутили справа от себя простор.
Лучи фонарей выхватили золотистые кустики над придорожной канавой, а за ними мокрую, зализанную половодьем пашню.
Погасив фонари, они долго вглядывались в лиловую грязь ночи, стараясь уловить разницу между землей и небом, а когда глаза привыкли, увидели черные горбинки за полем. Ни дороги, ни тропинки, ни межи не нашли они в поле и, увязая в глинистой пахоте, тащились напролом, намотав на сапоги липкие колтуны тяжелой земли. Выдохлись, пока достигли края поля, как бы выйдя из болота на сухое и твердое место: не то что на землю вышли, а показалось, поднялись в воздух — так легко и радостно пошли они к темным домам мертвой деревни, до которых уже рукой подать…
Домов было немного. Полуразрушенные, с выбитыми стеклами, они чернели глазницами окон, отблескивая осколками в рамах ярый свет фонарей. Дом с палисадником, с голым кустом возле окон, со скамеечкой, вынесенной за ограду.
— Сядем, — сказал охотник в берете.
Сели, оглядываясь и высвечивая мрак покинутого жилища…
— Похоже, что этот, — сказал товарищ. — В три окна, с палисадником.
— Тот должен быть целым…
В мокрой тишине ночи раздался вдруг треск тракторного мотора, да так близко, будто его только что завели неподалеку, и за соседним домом, вырисовывая его в темноте, забрезжил дрожащий и прыгающий свет фар, золотистым туманом пронизавший темноту и встряхнувший полнеба голубоватым электрическим сиянием. Видимо, трактор выскочил из лесу на открытое пространство и, невидимый за лесом, обнаружился сразу, круто полез в горку, к деревне, и, надрываясь мотором, скоренько выкатился к дому, уставившись фарами в темную стену.
В лучах света что-то дымилось, испарялось, мотор разгоряченно тарахтел, темная фигура человека загородила вдруг лучи, и тень шарахнулась в небо, потом упала, и огни фар с новой яростью засияли, дымясь и испаряясь.
Охотники помигали фонариками, и, когда подошли к дому, егерь уже входил в отодвинутую дверь. Шагнули и они следом.
— Иех-ты, ма! — воскликнул егерь. — Кто ж это тут! Видал, что натворили, — говорил он, сутулясь в темном проеме двери, ведущей из сеней в избу. — Паразиты!
В сенях в лучистом свете фонарика валялись какие-то серые фанерные ящики, битые серые горшки, что-то непонятное и никому не нужное, брошенное, покрытое как будто лучистой серой пылью, хотя и не было тут пыли. Тени метались по углам и по низкому потолку; плесенный, зимний холод угнетал душу. В избе в левом углу горбилась глинобитная печь; справа, возле окон, щелястый, покатый и тоже серый, точно под слоем пыли, пол, на котором тоже было разбросано что-то: ржавые ведра, фанерные ящики, рваный, плетенный из лыка короб, подметка с остатками заплесневевшей кожи, разбитая бутылка, серый резиновый сапог и что-то еще, что-то еще… Весь этот серый хлам, который когда-то зачем-то был нужен кому-то, жившему в этом доме, теперь мешался под ногами, отбрасывая тени, создавая впечатление хаоса.
В дом вошел Василий, стукнувшись стволами ружья о дверную перекладину.
— Видал! — сказал ему егерь, окидывая взглядом голые стены и разор на полу. — Кто-то зимой… Туристы, что ль?!
Василий поднял с пола чугунный горшок с отколотым краем и бережно положил обратно на пол, будто вернул на место.
— Непонятно, — сказал он, озираясь. — Кому это нужно? Дверь-то заперта?
— Нет! Замок сбит.
— Непонятно, — опять сказал Василий. — Зачем? Одно можно сказать: взбесился народец. Тут старушка жила, — сказал он, обращаясь к охотникам. — А прошлой осенью умерла. Поехала в магазин и умерла. Старенькая. А домишко ее с осени хороший был. Его, как она умерла, вроде бы опечатали, а потом видят — нечего тут опечатывать, видно, кто-то искал… Денег, может, надеялся найти или золота, что ль! Чего делать-то будем, мужики? Ночевать или домой поедем? Надо решать! — с сердитой какой-то плаксивостью в голосе крикнул он.