Мы смотрим, что будем дальше.
Алфред в воротах растопырился. Любка поставила мяч, закусила косы зубами, разбежалась да как подденет мяч большим пальцем и тут же села.
Мяч просвистел у Алфреда над головой, заскочил в самую густую крапиву.
Степка с Гурькой заулыбались. Я тоже стою — рот до ушей.
— Полезай, Алфред. Сам такую дурацкую игру придумал.
Любка посмотрела на нас исподлобья и закричала вдруг:
— Чего вам-то?! Чего вы здесь стали? Уходите!
Она поднялась с земли и поскакала на одной ноге к Алфреду. Морщится, — видно, очень ушибла палец при ударе.
Алфред ее остановил. Сказал:
— Не горячись, Люба. — И пошел за мячом.
Идет, посвистывает, будто и не крапива его по ногам скребет, а, к примеру, ландыш. Взял мяч, подбросил его. Поймал там же, в крапиве.
Мы ему смотрим на ноги — ни одного волдыря. А Любка смеется. Шевелит ушибленным пальцем и смеется.
— Ну что, выкусили? Ха-ха-ха…
Мы ушли.
Потом мы Алфреда одного встретили у канавы. Алфред сидел, мыл ноги. Проведет носовым платком по ноге — сразу пена.
— У него они мылом намазанные, — догадался Гурька.
Степка сразу — к Алфреду. Спрашивает:
— Ты перед игрой намылил ноги?
— А как же, — смеется Алфред. — Что я, дурак — об крапиву шпариться?
— А Любка дура?
— Конечно, дура… Хотя и от нее польза есть, — без дураков скучно.
Степка промолчал, потом спросил спокойно, даже с любопытством:
— Скажи, Алфред, что ты кушаешь?
— Странный вопрос. Тебе зачем знать?
Степка усмехнулся.
— Мне интересно, чем такие паразиты, как ты, питаются.
Алфред вскочил, опять поднес кулаки к подбородку, а сам мечет глазами направо, налево — смотрит, как удобнее убежать.
— Трое на одного?.. Посмейте только.
Степка оглядел его с ног до головы, поморщился.
У меня чесались кулаки, словно не Любка, а я сам доставал мяч из крапивы. И почему я тогда не вступил с Алфредом в драку? Вы думаете, я его французского бокса испугался? Нет.
На следующий день я их опять вместе увидел. Я просто так ходил, прогуливался. Подошел к Любкиному дому и увидел. Через дорогу от них малина росла. Кусты молодые, ягод на них еще нет, зато высокие, скрывают с головой.
Любка рубила хряпу для поросят. Хряпа — это зеленые капустные листья. Рубят их сечкой в деревянном корыте. Потом намешают туда отрубей, хлебных корок, остатки каши, зальют теплой водицей — и готова поросячья еда.
Сечка в Любкиных руках, как игла в швейной машинке, — не уследишь. Строчит вверх, вниз. Идет из одного края корыта к другому. Любка ловкая.
Алфред стоит рядом, наблюдает. Потом вытер руки.
— Давай я.
— Испачкаешься, — ответила Любка. — Чего уж тебе нашим делом мараться.
— Наплевать, если испачкаюсь. Я сейчас тебе покажу, как нужно рубить.
Любка протянула ему сечку.
— На, — говорит, — Шурик, руби.
Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она все лето босиком бегала, как все. Пятки черные, с трещинами. Только в косах у нее всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали еще лент ярче Любкиных.
Алфред подошел к корыту, поднял одну ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой — бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно — ни туда ни сюда.
— Ты не так сильно, — подсказала Любка. — Давай, я покажу, как надо. Ты силу не применяй.
— Это пробный удар, — проворчал Алфред.
Я стою за кустом, и досада у меня и злость. Не умеешь — спроси. Люди научат.
Алфред поднял сечку да как застрекочет быстро-быстро и все по одному месту.
— Ты сечку веди, — говорит Любка.
— Не учи, сам знаю.
Алфред размахнулся опять и — тяп по своей ноге. Даже мне за кустом стало не по себе, будто я его нарочно под локоть толкнул.
Алфред сразу на землю сел. Уцепился за ногу, стучит зубами.
— Ой, ой-ой-ой!.. — Потом схватил тяпку да как швырнет ее в сторону.
Любка стоит неподвижно, только ресницы вздрагивают. А с Любкиных ресниц на Любкин нос сыплются крупные слезы. Она всегда боялась крови. Когда я весной руку об колючую проволоку рассадил, Любка ревела. Даже не подошла ко мне руку платком перевязать. У нее от крови кружится голова. Пришлось мне тогда платок зубами затягивать. Ну, думаю, кажется, пришла пора вылезать из кустов. Алфред не Алфред, а помощь оказать нужно. Может быть, у него сильное кровотечение. И вдруг Любка опустилась на колени, бормочет:
— Снимай сандаль, Шурик…
Алфред зубами стучит. Между пальцами бежит кровь.
Любка зажмурилась, сняла с его ноги сандалию и носок. Залепила ранку подорожником. Побежала в дом, принесла ковшик воды, бутылочку липок и чистую холщовую тряпку.
Липки у нас в деревне в каждой избе есть. Наберут бабушки ранней весной березовых почек, настоят на водке — вот и все снадобье. Липками его называют потому, что почки по весне прилипают к рукам. Лист оттуда едва свой зеленый гребешок показал, а запаху от него полна улица.
Любка промыла водой Алфредову ногу, плеснула из бутылочки прямо на ранку.
Алфред завыл — липки почище йода дерут.
— Тише, тише, это сейчас пройдет, — успокаивает его Любка, а сама бинтует ногу тряпицей.
Алфред встал, попрыгал на одной ноге. Любка ему подала сандалию. На сандалии ремешок разрублен. Я думаю, если бы не этот ремешок, не скакал бы Алфред. Ремешок ему ногу спас.
Алфред схватил сандалию, швырнул прочь.
— Что ты мне ее даешь? Куда она теперь годна? Из-за тебя такую сандалию испортил.
Любка снова подняла Алфредову сандалию. Говорит:
— Ее очень просто починить. Только ремешок зашить, — а сама чуть не плачет.
— Ну и зашивай! — крикнул Алфред. — Все равно она уже не новая будет, а зашитая.
Если бы на Любкином месте был я, я бы Алфреду этой сандалией по башке. А Любка стоит, опустила голову, как виноватая. И так мне стало обидно, что вылез я из малинника и ушел. Чтобы не идти по улице мимо проклятого Алфреда, я пролез в сад. Пошел прямо садом.
Яблоки на ветвях висят. Я к ним без внимания. Кислые еще. Прямо скажу, не смотрел на яблоки даже. И напрасно меня дядя Николай, Любкин отец, за уши отодрал, — не рвал я его яблоки.
Несколько дней мы не встречали ни Алфреда, ни Любку, потому что занялись делом.
Колхоз отдал нам старенький трактор «Беларусь» и старую кузницу. Мы ее вычистили, подлатали крышу. Крапиву во дворе скосили. Земля пахла древесным углем и железом. Хорошо. Зеленая трава, синее небо, черная кузница и красный трактор на высоких колесах. Красиво.
Первая работа была такая: мы возили навоз со скотного двора к парникам. Нагрузили две платформы и тянем. Эту работу Степка сам попросил у председателя. Нам он сказал:
— Кто не хочет, — значит, не хочет. В сельском хозяйстве нет работ чистых и грязных.
Никто не отказался. Подумаешь, навоз. Сходим на речку, вымоемся с мылом.
Настала моя очередь вести трактор.
Едем по улице. Я впереди на тракторе. Остальные своим ходом, горланят песни, шумят. Я смотрю — Любка стоит на краю дороги в туфельках, в носочках. Одна, без Алфреда. Я сразу отвернулся, будто не замечаю ее. Сам думаю: смотри, как я на тракторе еду. А Любка приложила руки к губам и крикнула:
— Эй ты, Леха, жук навозный, чего нос задрал?!
Я будто не слышу.
— Что же ты, Любка, к нам не идешь? — спросил Степка. — Мы, видишь, трактор получили. Видишь, работаем.
— Ну и работайте. От работы кони дохнут… — Любка тряхнула головой, ленты у нее в косах вспыхнули начищенной оранжевой медью. Любка зажала нос пальцами: — Фу… Фу… Дышать нельзя. Нашли себе, наконец, занятие. В самый раз, по культуре.
— Ишь, какая благородная! — загалдели ребята. — Будто у нее коровы нет.
Степка их остановил, говорит спокойно, даже как будто просит:
— Нам после этой работы другую дадут. Хочешь трактор посмотреть?
— А какое мне дело? — ответила Любка. — Работа дураков любит.
— Ой, Любка, с чужого голоса ты поешь!
Любка опустила голову, сказала тихо:
— Вы и без меня справитесь. Вон вас сколько. Я вам и не нужна, поди-ка…
Степка у нее тоже тихо спросил:
— Что это с тобой приключилось, Любка?
— Да ничего с ней не приключилось! Влюбилась в своего Алфреда! — выкрикнул Гурька и засмеялся.
Я поднялся с сидения, чтобы лучше видеть. Мне очень хотелось, чтобы Любка полезла в драку. Она это может. А она отвернулась и побежала в проулок.
— Влюбилась! — заорали ребята. — Алфредова невеста!
— Влюбилась!..
Я тоже закричал. Только Степка не произнес ни слова. Подошел ко мне, ткнул меня кулаком в ногу.
— Чего надрываешься? Трогай.
Потом мы возили жерди к реке. Там строили большой загон для свиней и обносили его жердями. Потом мы возили песок, солому — все, что нам было под силу.
Яблоки в садах зрели. Зрела наша ненависть к Алфреду. Почему мы его так ненавидели? Я и сейчас еще толком не понимаю. Кажется, лично нам он не делал никаких гадостей.
Он купался целыми днями, разъезжал с Любкой на велосипеде, валялся в гамаке, удил рыбу. Когда мы приходили на речку смыть свой рабочий пот и пыль, он удалялся, насвистывая, причем на нас даже не глядел. А однажды, когда Степка наступил на его рубаху ногой, сказал даже:
— Извините, я хочу взять рубашку.
В другой раз, когда Гурька, нырнув, привязал его леску к коряге, он просто отрезал ее ножом и ушел улыбаясь.
Любка, завидев нас, переходила на другую сторону улицы или сворачивала в проулок.
Может быть, так вот и лето прошло бы, но случилась одна история.
Рано утром мы все лежали у кузницы, возле своего трактора, ждали, когда придет из колхозного правления Степка, принесет наряд на работу. Утреннее солнце клонило в сон. Оно будто водит перышком по щекам. Я заметил, — если лежишь на солнце ничего не делая, всегда хочется подремать.
Вдруг все ребята подняли головы. К кузнице шел дед Улан. Одной рукой он опирался на свою вересовую палку, а другой тащил здоровенный яблоневый сук. Он тащил сук с трудом. Коленки у него тряслись, голова вздрагивала.