Варька спросила однажды у бабки про коммунизм. Бабка пригорюнилась, посмотрела на свои руки.
— Это же по потребности… Какая у меня потребность? За вами белье стирать да на базар бегать — душу свою тешить. По этой потребности я и получу в коммунизме то же самое. Только, может, базары тогда будут бесплатные. Ну, да мне все равно. А вот если бы я была, к примеру, знаменитой певицей. И потребность бы у меня была другая. Рояль обязательно. Квартира в столице и с лифтом. Автомобиль, чтобы не простужаться. Дача для отдыха… Поняла, что ль?
В бабкиной философии Варьке всегда чудилась зависть и еще что-то похожее на обиду.
В доме бабушка вершила власть. Варькин отец, человек слабый, не то чтобы боялся ее, но стушевывался перед ней, как осенний день перед бурей.
Раньше отец работал судовым механиком. Пашка и Петька, братья-погодки, были совсем малыши. Пашка совал в рот свою ногу, Петьку только что принесли безыменного. Две беды случилось тогда. В роддоме умерла мама. Напившись с горя, отец спалил бабкину хату. Он получил много денег. Варька видела несколько пачек. Уснул на кухне. И никто не знает, как случилось, что он поджег хату. Варька проснулась от кашля. В ушах звенело, словно залезли туда ядовитые комары. Прижимаясь к земляному полу, она поползла к двери. У дверей ее подхватила бабушка. Она уже вытащила малышей в сад. Бабушка оставила их в саду, пошла за отцом. Выволокла его из кухни, когда на нем уже тлела одежда.
Хата горела странно. Огня не было. Только дым и красные змейки в лопнувших стенах. На чистом воздухе отец пришел в себя, закричал дико, побежал обратно в хату за деньгами. Но она занялась вдруг, треснула и обрушилась, рассыпав по всему саду тусклые искры.
Бабка сказала отцу:
— Я на тебя, Петро, зла не держу. Плохо тебе не сделаю — у тебя ребятишки…
Старик Власенко взял их к себе. Бабка к нему не пошла. Бабка пришла на похороны. Своей умершей дочке Раисе повесила тяжелые золотые серьги с каменьями.
— Откуда такие? — спросил отец.
— Я участок свой продала. И с садом.
— Зачем же мамке такие серьги? — заревела Варька. — Она же их не увидит.
— Чтобы ты видела. Чтобы мамку не забывала… Чтобы все вы мою Раису помнили! — Она оглядела с вызовом всех пришедших на кладбище. Остановила горючие глаза на старике Власенко.
— А ты зачем здесь? — спросила. — Радуешься?.. Не радуйся, у меня внуки остались, а у тебя никого.
— Это место не для раздоров, — ответил старик.
Когда опустили гроб, бабка первая бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь, пока закопают, пошла.
Вечером она появилась во дворе старика Власенко. Вызвала отца.
— Если ты здесь жить надумал, — сказала она, — живи. Только я тебя прокляну и ноги моей у тебя не будет. Не хочу, чтобы Васька, этот вот старый идол, — она ткнула пальцем в деда, — над моими последышами власть имел.
Старик Власенко вывел бабку на улицу. Сказал ей:
— Ты, Ольга, совсем застервела. Иди, не рви Петру сердца, оно и без того горем схвачено…
Ожесточенные души не слышат правды — бабка ушла жить на пепелище. Она ничего не откапывала, ничего не искала в золе. Ветер зачернил ее сажей. Бесприютные долгие ночи сделали ее неподвижной, похожей на обгоревшее дерево.
Завхозу сельскохозяйственной школы по должности полагался дом. Хороший дом, кирпичный, с высокой шиферной крышей, с голубыми наличниками. Две комнаты в доме, кухня, прихожая и кладовка. Полы в доме крашеные. Стены белые — ни пятна на них, ни царапины. Батька привел Варьку сюда, распахнул перед ней дверь.
— Прощай, море, — бормотал батька. — Новый дом, кирпичный. Я, Варька, видишь, какой дом добыл…
Варька, как вошла, легла на пол и заорала:
— Здесь будем жить. Никуда не пойду отсюда.
Батька засуетился, воспрянул:
— Здесь, дочка, здесь… Крикни громче. Слышишь, как откликается. Признал, значит.
Первые дни за ребятами ходила соседка Ксанка. У нее в том году муж погиб в море. Петька тянулся к ее груди, и Ксанка ревела. И Петька ревел. И Пашка ревел. А Варька кричала:
— Заткнитесь вы! Вот уже бабка придет. Она с вами сладит.
Бабка пришла. Как ни в чем не бывало, принялась мыть полы. Потом взяла Пашку и Петьку, понесла в Горсовет.
— Колыхали мы Черное море! — кричала бабка у председателя. — И тебя колыхнем. Не будет тебе моего голоса!
— От вашего голоса у меня уши заложило, — кричал на нее председатель. — Не нужен он мне, ваш голос… Не понимаю, почему крик?
— Как почему? Помещай ребят в ясли.
— Пожалуйста, — сказал председатель. — У нас в ясли — пожалуйста, была бы охота.
Пашку и Петьку поместили в ясли рыбзавода. Ксанка — соседка — кричала на всю улицу:
— Ведьма старая, не жаль тебе ребятишек?! Паучиха!
Бабка сидела у окна, посмеивалась:
— А чего их жалеть? Нешто им в яслях худо? Медицина со всех сторон. Единственно — штаны мочить будут да говорить начнут поздно. А оно и лучше — меньше глупостей наболтают.
Ксанка не терпит Варькину бабушку. Говорят люди, что Ксанка имеет свою цель — хочет за Варькиного отца замуж выйти. Она Варькиного отца жалеет. Это их дело. Варька не против. Ксанка — женщина добрая.
Варькин отец работал через силу. Когда накатывала на него грусть, он ворчал:
— Что я с той должности вижу? Одно унижение. Дело не делаю, а руками махаю. Такая, видать, моя доля.
Иногда отец распалялся, чтобы хоть словом подбодрить свое самолюбие.
— Или я мужик, или я просто так?.. Я это разом порешу! — кричал он и принимался подтверждать свое достоинство. Шел на базар первым делом. Бабка говорила: «Под колесо». Он и правда возвращался помятым, словно ездили по нему на телегах. Разносил Варьку, Пашку и Петьку «за старое и на месяц вперед». После этого писал заявление об уходе с работы. Все свои заявления он заканчивал фразой: «Рожденный плавать — пахать не может».
Ставил три восклицательных знака и засыпал за столом.
Бабка говорила:
— Герой. Тебе такие дела не по рылу. — Она рвала отцовские заявления.
Отец шел на работу. На него сразу наваливались дела. В суете, в виноватости, он на долгое время забывал свою гордость.
Недавно пришла Варькина бабка с базара, принесла одесскую газету. Закричала:
— Смотри, этот рыбий пастух и сюда пролез. Ох, я бы ему в очи плюнула за его жадность. И чего всюду лезет?
В газете был помещен портрет старика Власенко. По бокам — Васька и Славка. Статья называлась: «Простой, скромный труженик».
— Был бы скромный, лежал бы на печке. Уже ж ведь давно на пенсию вышел. Нет, он желает выше всех стать! Ишь, орденов нацеплял, тараканий полковник. На торжественных собраниях в президиуме сидит, как важная шишка. По базару ходит, как губернатор. Тьфу!
— И куда ему столько богатства? — горячилась бабка. — Пенсию получает, за сторожбу зарплата идет, дочка каждый месяц шлет переводы. И от рыбнадзора ему какой-нибудь куш есть, иначе зачем по базару шныряет? Канавы в плавнях роет зачем? Он там, проклятый, рыбу ловит и подзаныр продает. Он и есть непойманный браконьер.
Бабка нашарила карандаш, пририсовала, послюнив, старику Власенко рога.
— Вылитый черт, — сказала она.
Варька взяла у нее карандаш, пририсовала Ваське усы и ослиные уши. Ей было грустно и тошно.
Рано утром, чуть свет, старик Власенко, Васька и Славка погрузились в каюк — пошли в плавни исполнять работу, которая иным кажется придурью от безделья.
Чуть шипит вода у бортов. Мальчишки гребут — не плещут, их старик научил. Вода от зари будто радуга. Кажется, даже на вкус разная. Где розовый цвет, там она сладкая. Где желтый, — кислая. Где заря воды не коснулась, — вода темная, ее вкус горько-соленый. Воздух дрожит в ожидании солнца.
Славка толкнул Ваську локтем.
— Жаль, что Варька с нами не хочет… Тебе она нравится или ты выше?
— Выше! — заорал Васька.
Славка посмотрел на него грустно. Сказал:
— Не ори…
Он промахнулся веслом. В брызгах над лодкой вспыхнуло семицветие.
— Красота, — прошептал Славка.
На нежных зоревых красках они увидели отражение землечерпалки. Землечерпалка стояла в широком водном канале, который уже успела прорыть минувшим днем.
Старик Власенко велел мальчишкам гнать лодку быстрее. Он суетился на корме, вставал, чтобы взглядом поспеть вперед.
На носу землечерпалки стоял мастер в трусах и домашних шлепанцах с часами «победа» на волосистом запястье. Он уставился на старика непробужденными глазами.
— Здравствуйте, — поклонился ему старик. — Извините, для какого же дела вы сюда в камыш забились?
— Канавы копаем для рыбных мальков… — Мастер втянул носом розовый утренний воздух, сморщился, как от крепкого нашатырного спирта, выгнал блаженным чохом остатки сна и конфузливо улыбнулся. Он узнал старика по картинке в газете, сказал «здрасьте» и выпалил, словно ему поручили сообщить деду радостное постановление:
— Вы, дядя, теперь ступайте обратно на печку. Продолжайте, товарищ, свой заслуженный отдых. Мы тут колыхнем это дело враз.
Мастер объяснил уважительно, что землечерпалку нарядили сюда из рыбного треста после статьи в одесской газете, потому что много пришло от народа писем. Они постояли, покуривая и покашливая, чтобы израсходовать время вежливости и приняться за свои прямые дела. Пожав руку мастеру землечерпалки, похвалив начальство, которое подумало, наконец, о рыбьем приплоде, старик сел в лодку и пустился в обратный путь.
Всю дорогу домой дед молчал, сидел к мальчишкам спиной. Он как будто не радовался за мальков, которые надышатся теперь от морской волны, наберутся сил, чтобы жить.
Дома старик улегся на печку, выставил бороду вверх, неподвижный и молчаливый. Потом пугливо вскочил и пошел в сад. Он бесполезно топтал комковатую землю под шатровыми яблонями, отозревшими легкими вишнями, под ветвями пахучей айвы, которую в этих местах называют гутулей. Бабка Мария тоже гуляла в саду — делала вид, будто сердится на сорняк — траву, проросшую под деревьями. Она дергала дикие стебли, складывала их на руку снопом.