Касьянов дошел до серого гранитного обелиска — памятника Геннадию Невельскому, поднимавшегося на высоком обрывистом берегу бухты Золотой Рог. Внизу, у самой бухты, стояли пакгаузы и между ними бежали рельсы железнодорожной ветки до Дальзавода. Алексей Яковлевич любил бывать здесь, смотреть на корабли, вспоминать свою морскую службу, с которой расстался, по-видимому, навсегда. Касьянов стоял у низенького заборчика, ограждающего площадку вокруг памятника, и смотрел на бухту. Густой мрак просверлили огни военных кораблей и транспортов интервентов. Судов не было видно в темноте, но по огням Касьянов безошибочно отыскал японский и американские крейсеры, миноносцы. Из-за мыса Голдобина показались движущиеся огоньки. Какой-то новый транспорт входил в бухту.
«Наверное, опять японский, с войсками», — с беспокойством и негодованием подумал Касьянов. В последние дни из Японии пришло несколько пароходов с кавалерийскими и артиллерийскими частями.
«Да, японское командование торопится заранее обеспечить замену американским войскам, — размышлял Касьянов. — В начале оккупации как будто соперничали из-за влияния на нашей земле. Но ворон ворону глаз не выклюет».
Коммунистам Владивостока было хорошо известно, что, сообщая 30 января о решении вывести свои войска из Сибири, американское правительство в то же время заявило японскому правительству, что оно «не собирается противодействовать мерам, какие японское правительство найдет нужными для достижения тех целей, во имя которых американское и японское правительства стали сотрудничать в Сибири», что американцы благословляют японского партнера на борьбу против Советов.
Касьянов почувствовал, что продрог. Он снова закурил, чтобы хоть немного отвлечься от беспокойных, тревожных мыслей, но это ему не удалось. Папироска не принесла обычного удовлетворения, а показалась горькой, как и мысли о будущем. В обкоме понимали, что американцы и японцы так просто не смирятся с поражением колчаковщины и предпримут все возможное, чтобы задержаться и желательно навсегда, в этом богатейшем северном крае. Борьба с ними еще предстоит упорная, тяжелая и потребует много жертв.
В обком Касьянов возвращался все той же шумной, многоголосой улицей. В ее жизни проступало что-то лихорадочное, нервозное и испуганно-поспешное. С наступлением темноты с главной улицы почти совершенно исчезал рабочий люд, те, кто приветствовал партизан, а появлялись те, кому мрак нравился больше дневного света.
Алексей Яковлевич подошел к обкому в тот момент, когда мимо него промчался длинный черный, с высоким кузовом автомобиль американского консула, хорошо знакомый горожанам. «Не сидится на месте, — с Иронией подумал Касьянов о консуле, — все продолжает суетиться, плести свои сети».
Алексей Яковлевич предъявил часовому документ, открыл тяжелые двери со стеклом, забранным медной фигурной решеткой, и оказался в небольшом вестибюле. Здесь, как все эти дни и ночи после изгнания колчаковцев и выхода обкома партии из подполья, было многолюдно, накурено. Рабочие в промасленной одежде, моряки и солдаты с сорванными с плеч погонами и яркими бантами на бушлатах и шинелях, портовые грузчики, железнодорожники оживленно разговаривали, спорили, рассматривали какие-то бумаги и то исчезали в комнатах, то снова появлялись, терпеливо ждали своей очереди у телефона. Много было срочных дел у представителей партийных, общественных организаций, и обкому не хватало дня, чтобы всех выслушать, обсудить все неотложные, вопросы.
«Что-то сегодня особенно много людей, — определил Касьянов, пробираясь к своему кабинету. — Ночка будет горячая. Хорошо, что подышал свежим воздухом». В коридоре можно было встретить и пожилого усталого рабочего, и почтового служащего, и учительницу гимназии в пенсне, и студента в шинели со значком коммерческого училища в петлице, и широкоплечего приземистого партизанского командира в грязном романовском полушубке, обвешанного оружием. Каждый из этих людей был близок и дорог Алексею Яковлевичу. Сколько у обкома партии помощников! Ведь за каждым человеком, что находится сейчас в обкоме, стоят сотни, тысячи таких же. Какая сила! Касьянов забыл об усталости, о своих тревожных думах. Алексей Яковлевич остановился около партизана:
— Ты, товарищ, по какому делу?
Таежник насмешливо посмотрел на Касьянова и просипел простуженно:
— А ты иди по своему делу. В чужое не суйся!
— Ну хорошо, хорошо, — засмеялся Касьянов, которому настороженность партизана понравилась, — не буду! Ну а если какая заминка произойдет, то заходи ко мне.
— Обойдемся, — таежник отвернулся от Касьянова. Тот, посмеиваясь, вошел в свой кабинет.
Помощник, молодой рабочий из военного порта, который еще не привык к телефону, излишне громко кричал в трубку:
— Нет товарища Романа! Да нет же! Да, знаю, сразу скажу! — тут он увидел Касьянова и торопливо закричал в трубку: — Есть товарищ Роман!
Утирая рукавом пот с лица, помощник протянул Касьянову трубку:
— Спрашивают вас давно.
Алексей Яковлевич узнал голос секретаря обкома партии:
— Заходи ко мне! Срочно…
«Секретарь озабочен. Что-то случилось неприятное», — подумал Касьянов и, торопливо сбросив пальто и шапку, направился к секретарю обкома.
— Что случилось? — едва переступив порог кабинета, спросил он.
— Читай, — секретарь, худощавый человек в простом черном пиджаке, из-под которого виднелась черная же косоворотка с белыми пуговицами, подвинул по столу к Касьянову бланк радиограммы.
Алексей Яковлевич быстро пробежал ее текст. В Ново-Мариинске избран новый Совет! Подчеркивается, что он избран по воле народа, а большинство членов ревкома объявлены слугами Колчака. Это Мандриков-то и Берзин — слуги Колчака? Почему ревком заменен Советом? Наконец, почему радиограмма подписана общим безликим словом «Совет»? Как мог ревком допустить «беззакония», «грабеж», «голод», о которых так пространно говорится в радиограмме?
— Твое мнение? — спросил секретарь обкома. Его большие темные глаза с осунувшегося усталого лица в упор смотрели на Касьянова. Тяжелая прядь густых волос, в которых белела седина, упала на лоб.
— Боюсь, что там совершен контрреволюционный переворот, — сказал Касьянов. — Этот «Совет» обращался, заметь, не к нам, не к Камчатскому облвоенревкому, а прямо в Центральное правительство. Не может быть, чтобы в Ново-Мариинске не знали об освобождении Владивостока от колчаковцев! Прошло же две недели!
— Ты прав, — кивнул секретарь обкома, — не исключено, что возникновение этого «Совета» в Анадырском уезде — дело рук американцев.
— Возможно, возможно, — Касьянов с беспокойством подумал о Новикове, Антоне, Наташе. Как они там? Ведь это он послал их на Север и сейчас особенно остро чувствовал свою ответственность за все, что там происходит.
— Мы пытались через Охотск и Гижигу связаться с Ново-Мариинском. Он не отвечает на вызовы, — сказал секретарь.
— Значит, новый «Совет» не хочет с нами вступать в переговоры? — Алексей Яковлевич вопросительно смотрел на секретаря обкома. Его все сильнее охватывала тревога, предчувствие непоправимой беды.
— По-видимому, так, — секретарь обкома положил руку на трубку зазвонившего телефона, но не поднял ее, а продолжал: — Надо поручить камчатским товарищам установить связь с Ново-Мариинском. Выяснить, где Мандриков. Если там действительно произошел контрреволюционный переворот, то необходимо срочно принять меры, ликвидировать этот «Совет». Нельзя допустить, чтобы он служил прикрытием, ширмой для американцев. Они могут попытаться сконцентрировать там остатки колчаковцев, собрать белогвардейский кулак. Или даже объявить на полуострове новое государство, заключить с ним договор о взаимопомощи и, может быть, этого же Грэвса с его корпусом перевести туда. Понимаешь, что может получиться?
— Господа из Штатов давно смотрят на Чукотский полуостров и облизываются, — заметил Касьянов. — Мы должны быть готовы к худшему и поэтому…
— И поэтому ты поедешь туда!
— Спасибо! — горячо и взволнованно отозвался Касьянов, обрадованный тем, что секретарь обкома отгадал его желание.
— Гы-а! Гы-а! Гы-а! — все громче и воинственнее раздавались крики зрителей, образовавших большой круг. В центре его двое парней, тяжело дыша и приседая на широко расставленных ногах, ходили друг возле друга, примеряясь, как половчее ухватить противника. Их крепкие обнаженные до пояса тела были мокры и дымились парком. Борьба продолжалась уже долго, и борцы начали выдыхаться, но ни один из них, не признавал себя побежденным. Это решит последняя схватка.
— Гы-а! Гы-а! — закричал в азарте Свенсон и взмахнул рукой. Сразу стало тихо. Все смолкли, ожидая, что скажет американец. Было слышно лишь свистящее дыхание борцов да поскрипывание снега под торбасами.
— Победителю даю целую бутылку спирта!
— О-о-о! — с восхищением и завистью выдохнули оленеводы и еще ожесточеннее стали подбадривать противников:
— Гы-а! Гы-а! Гычь! Гычь!
Борцы продолжали топтаться на снегу, наклонившись друг к другу. В широких меховых штанах они казались неуклюжими. Раздавались звонкие шлепки по влажному телу, и борцы отскакивали друг от друга. Свенсон, посасывая трубку, с удовольствием наблюдал за ними. На его бородатом лице играла довольная улыбка.
С тех пор, как Олаф расстался со Стайном, хорошее настроение не покидало его. Он неторопливо переезжал из стойбища в стойбище, закупая пушнину, но выплачивал только аванс водкой и патронами. Охотники должны были весной, как только закончится сезон промысла, доставить пушнину в ближайшие фактории и там уже получить полный расчет. Каждому, у кого Свенсон покупал меха, он выдавал квитанции, которые охотники должны были предъявить вместе с пушниной его агентам.
Свенсон держал путь к Чаунской губе. Он давно собирался посмотреть, нельзя ли там на берегу открыть новую факторию. Олафа не смущало, что в Усть-Чауне уже есть фактории Линдона и Рейта, коммерсантов с Аляски. Он знал, что они не смогут выдержать конкуренции с ним и будут вынуждены уйти оттуда. Таким образом, будет сделан еще один шаг к заветной цели — стать единственным, полновластным хозяином этого края.