— Ну и ну! — крутнул головой Каморный и, полистав тетрадь, нашел новую запись. Она занимала всего лишь несколько строк:
«25 марта Вашингтон передавал, что Ленин решил строить много электростанций в России. Американцы говорят, что в это никто в мире не верит».
Каморный захлопнул тетрадку:
— Все!
— Мало! — разочаровался Клещин.
— Я не успел, я… — Учватов оправдывался, как провинившийся школьник.
— Ладно тебе! — Каморный указал ему на стол. — Соединяй нас с Петропавловском.
Учватов торопливо надел дрожащими руками наушники, включил аппаратуру и стал вызывать Петропавловск. Товарищи подозрительно за ним следили. Каморный подумал, что они уже долго находятся на радиостанции. Он спросил Копыткина:
— Как там?
Шахтер заглянул в приоткрытую дверь в моторную, улыбнулся, сказал про моториста:
— Дрыхнет.
Было спокойно и в коридоре. Часовой вел себя послушно. Братья Нурмилет поблескивали глазами. Они были довольны приключением и не спрятали в карманы оружие, как другие. Учватов, поворачивавший ручки настройки, замер, потом быстро застучал ключом, повернулся к Каморному, кивнул:
— Петропавловск! Дежурный телеграфист. Что передавать? — он сдвинул наушники, чтобы слышать, что ему будет диктовать Каморный. Давид замялся. Он не знал, что же главное сказать, и обратился к Клещину:
— Давай.
— Спроси, кто у власти в Петропавловске.
Учватов, не убиравший руки с ключа, сказал:
— Там губревком.
— Тогда… — Клещин задумался, подбирая слова, но Каморный уже диктовал, и Учватов отстукивал:
— Срочно позовите к аппарату председателя ревкома!
Петропавловск ответил, что до ревкома далеко и некого послать. Каморный настаивал.
— Очень важное сообщение.
«Передавайте. Буду принимать», — предложил Петропавловск.
— Эх, дьявол! — с досадой произнес Баляев: — Дрыхнут там, а тут дело такое.
«Почему молчите? — запрашивал Петропавловск. — Будете передавать или нет?»
— Будем! — Каморный нагнулся над Учватовым и заговорил, а тот дробно застучал ключом:
— Докладывают член Анадырского ревкома Клещин и член Марковского Совета Каморный. Власть в Ново-Мариинске захватили коммерсанты и колчаковцы. Назвались Советом. Ревком расстрелян. Уцелело только двое. Пользуемся телеграфом случайно. Уходим в Марково. Будем бороться, и Советская власть будет на всей северной земле. Да здравствуют Советская власть, Россия и Ленин! Мы с ними! Не верьте сообщениям Анадырского Совета. Они враги Советской власти! Клещин, Каморный».
Учватов быстро передал в Петропавловск последние слова, потом вздрогнул, сорвал наушники. Все услышали, как бешено трещало в них. Учватов сказал:
— Американцы забивают. Теперь связь с Петропавловском прервана.
— Нам хватит, — Каморный обратился к товарищам: — Может, еще с кем поговорим?
— Можно связаться с Охотском и Наяханом, — услужливо предложил Учватов.
— Давай сначала Охотск, а потом Наяхан.
Несмотря на все свое старание, Учватов, однако, не смог вызвать ни одну из этих станций.
— Спят, наверное, — виновато сказал он. — Поздний час. В это время мы редко работаем.
Каморный посмотрел на большой хронометр, стоявший в лакированном коричневого цвета ящике, и удивился, как быстро прошло время. На станции они находятся уже больше двух часов. Пора уходить. Кто знает — может, подгулявшим коммерсантам и Рули захочется сейчас, немедленно, похвастать своими успехами, передать в Ном о подписанной населением декларации.
— Держи свой дневничок, — протянул Учватову оранжевую тетрадку Каморный. — Записывай и дальше.
— Все записывай! — добавил Баляев.
— Хорошо, хорошо! — Учватов понял, что ему ничего не грозит. — Буду, все буду записывать.
Он не мог спокойно стоять на месте и все время двигался, словно пританцовывал, угодливо ухмылялся И смахивал крупные капли пота, которые катились по лбу, нависали на бровях, на подбородке. Каморный сказал перед уходом:
— Совету не жалуйтесь, что мы были у вас. Вам могут этого не простить. Если же кого из шахтеров выдадите, то мы найдем вас!
— Что вы, что вы! — замахал руками Учватов. — Зачем выдавать? Зачем говорить? Ничего не скажу! Ничего!
— И милиционеру посоветуй, чтобы не болтал, — добавил Клещин.
— А вы разве его не уби… — Учватов проглотил окончание фразы, заметив, как нахмурились лица шахтеров.
— Жив твой сторож, — с порога сказал Агибалов. — Только голова у него как с похмелья будет гудеть.
Связанный милиционер лежал в коридоре. Шахтеры прошли мимо него. Он с любопытством и в то же время испуганно на них смотрел. Баляев разрядил его винтовку, обыскал карманы и выгреб оттуда с десяток патронов.
— Запасливый, — сказал он.
— Оставили бы хоть для охоты на зверя штук пять? — попросил колчаковец. — Оставь, а?
— Чтобы в спину пальнул? — Баляев посмотрел на патроны, которые лежали в его огромной ладони, на часового и сказал: — Ладно. Патроны возьмешь утром под мосточком через Казачку. С этого берега сразу, же под досками.
— Угу, — удовлетворенно кивнул часовой и болезненно скривился. — Какого черта по башке долбанули? Сказали бы — и так бы пустил.
— Это ты сейчас добрый, — усмехнулся Баляев и развязал колчаковца. — Не балуй, не шуми, а не то… — он поднес к лицу часового пудовый кулак. — Теперь уж клюну до смерти. Уразумел?
— Угу, — колчаковец встал с пола, потянулся. Лежал он в неудобной позе, и тело у него побаливало.
Товарищи вышли из радиостанции и благополучно добрались до халупы Клещина. Жена его не спала. Она все приготовила к отъезду мужа и Каморного, накормила собак.
— Часа три можете спать, — сказал Баляев. — Мы посторожим. — Ну, а сейчас по глотку хлебнем.
Они выпили, поужинали и все, кроме Баляева, легли спать. Он остался бодрствовать. Шахтер курил, о чем-то напряженно думал, то хмурился, то улыбался своим мыслям и не забывал прислушиваться к ночному Ново-Мариинску. На столе под рукой Баляева лежал револьвер, Через три часа он разбудил товарищей и, пока те, позевывая и потягиваясь, собирались в дорогу, приготовил с братьями Нурмилет упряжку, привязал к нартам груз.
Наступила минута прощания. Жена Клещина тихо плакала, не отходила от мужа ни на шаг. Копыткин заметил:
— Радоваться должна, Петровна. От гибели уезжает твой благоверный.
— Знаю, знаю, — трясла головой женщина и продолжала плакать.
Баляев поднес Каморному и Клещину кружки.
— По последней перед дорогой.
Они выпили, потом все вышли на улицу. Стоял сильный мороз. Собаки нервно повизгивали, чувствуя долгую дорогу.
— Ну, двигайте, — сказал Баляев. — За нас будьте спокойны. Сделаем, Давидка, все так, как ты растолковал.
Шахтеры пожали руки Каморному и Клещину. Петровна заплакала сильнее, помогая лучше усесться на нартах мужу. Каморный взмахнул остолом.
— Хак!
Собаки дружно взяли с места и понесли в темноту. Сзади послышались крики:
— Счастливо!
— До скорого!
Каморному в голосах шахтеров слышалась уверенность, и он, довольный результатами своей разведки, ощутил сильное желание скорее оказаться в Марково.
Звезды, чистые и равнодушные, висели над головой, точно далекие фонари на их длинном пути. Спустя некоторое время Каморный оглянулся. В Ново-Мариинске не светилось ни одного огонька. Пост утонул, растворился во мраке. Каморный сказал Клещину:
— Держись крепче! — и быстрее погнал упряжку.
— Не надо, Нина, — Наташа слабым движением руки пыталась отвести от волос гребень, которым Нина Георгиевна ее расчесывала: — Оставь, пожалуйста.
— Потерпи чуточку, — терпеливо и ласково уговаривала Нина Георгиевна: — Тут уже немножко осталось. У тебя красивые волосы. Антону, наверное, очень нравится твоя коса.
— Антону? — переспросила Наташа, точно впервые услышала это имя. Она задумалась. Над ее переносицей собрались поперечные морщинки, а взгляд стал напряженно-сосредоточенным. Постепенно скованность лица исчезла, и губы раскрылись в улыбке, а на обмороженных щеках появился румянец. Наташа оживилась и весело, быстро заговорила:
— Да, да, Нина, Антону очень нравилась моя коса. Он тоже ее заплетал, любил заплетать…
Наташа начала вспоминать о том, как она познакомилась с Антоном, как они любили друг друга, но Нина Георгиевна уже не слушала ее. Она знала все и о Наташе и об Антоне. Такая сцена у них повторялась каждый день. Наташа и Нина отдыхали после изнурительного пути. К ним возвращались силы и спокойствие. Во всяком случае, так казалось со стороны. По просьбе Куркутского и Дьячкова женщины, как и Ульвургын, ничего не рассказывали марковцам о том, что произошло в Ново-Мариинске, чтобы не вызывать ненужных толков. Куркутский и Дьячков с нетерпением ждали возвращения Чекмарева. Вот тогда они и решат, как лучше поступить.
Женщины редко выходили на улицу. Они так соскучились по теплу, что все дни просиживали у дышащего зноем обогревателя. Нина Георгиевна терпеливо ухаживала за Наташей и пристально, с большим внутренним беспокойством наблюдала за подругой. Наташа за эти несколько дней очень изменилась. Она перестала слышать голос Антона, больше не порывалась бежать ему навстречу, искать его. Она стала тихой, все время была углублена в какие-то свои размышления, очевидно не очень веселые. На лице ее чаще всего можно было прочесть недоумение, досаду. Нине Георгиевне казалось, что Наташа старается что-то понять и не может. Редко ее губы трогала слабая улыбка. Нина Георгиевна пыталась вывести Наташу из этого состояния, и ей приходилось по многу раз окликать ее, прежде чем Наташа обращала к ней свой взгляд и возвращалась к действительности. Потом она с виноватым видом говорила:
— Прости меня, Ниночка! Я так задумалась…
— О чем же? — Нине Георгиевне хотелось узнать мысли Наташи и как-то помочь ей.
— Я сейчас расскажу, — обещала Наташа и начинала: — Значит так… — она замолкала, пыталась сосредоточиться, но мысли у нее разбегались, и Наташа пожимала плечами. — Не помню уже, Ниночка.