— Не может или не хочет?
— Теперь не может, если бы даже и захотела, — ответила Элизабет. — Где взять лишние ресурсы при нашей экономике?
— Лишние?!
Она всё же смутилась:
— Еще раз прошу меня извинить! Поймите, я в таком состоянии после трагедии с отцом, что мне трудно выбирать слова.
Смущение ей шло, делало ее красоту более человечной. Но я подумал, что если бы эта девушка — с ее властным складом души, женской холодностью и ослепительной внешностью — родилась дочкой не олигарха, а, скажем, школьного учителя, из нее могло бы выйти совсем непотребное существо.
— Не стесняйтесь, — кивнул я, — продолжайте.
— Да, ресурсов страны едва хватает самой элите. Так сложилось — справедливо или нет, — но этого уже не изменить. Нам нечего скинуть вниз, всей этой вымирающей массе стариков и старух. Мы не можем поделиться с ними уровнем жизни, а тем более — сверхдорогими медицинскими технологиями. Фактически, мы и они превращаемся в разные биологические виды.
— Я сам думал об этом, — сказал я, — хоть мне и не платили за такие мысли. В России складывается ситуация элоев и морлоков.
— Простите? — красивые брови девушки взметнулись от удивления.
— Так предсказывал Уэллс.
— Уэллс? Министр финансов США?
— Нет, один английский писатель. Настолько древний, что вы его, конечно, не читали. Но это не важно, я слушаю. Мне известно, как выглядит ситуация снизу, а нужно понять, что за перспектива открывается с ваших высот.
— Могу поделиться собственными ощущениями, — ответила она. — Кажется, будто ты на вершине огромной башни, которая начинает рассыпаться внизу. Когда численность коренного населения станет ниже критической, башня рухнет. Раньше у нас была надежда, что мы с нашими деньгами и связями всегда сумеем найти прибежище за границей. Но теперь на Западе к нам относятся плохо, стараются ограничить во всем.
— Неудивительно, — сказал я, — наглых выскочек нигде не любят.
Я не собирался задеть Элизабет или ее отца, я говорил о других. Но она и без объяснений предпочла пропустить мои слова мимо ушей. И продолжила:
— К тому же, на Западе становится еще страшней, чем в России. Наши "гостинцы" пока не так многочисленны, как те, от которых отбиваются в Европе и Америке. И ведут они себя потише.
— Это понятно: к нам их вливалось меньше, потому что Россия беднее. И ехали они к нам с меньшими претензиями, поскольку наша жизнь бесправнее западной.
— Но в перспективе они тоже — мина замедленного действия.
— Разумеется, — согласился я. — У них много молодежи, а значит, энергии. Они сами пока не знают, в какую сторону эта энергия рванет. Всё было бы не так тревожно, если бы Россия могла естественным образом, без насилия, подчинить пришельцев своим обычаям, привить им зачатки своей культуры, в конечном счете — сделать россиянами.
— Для этого, как для всего остального, нам нужны идеи! — воскликнула девушка.
— Нам? Кого вы имеете в виду: тех, кто в нижнем слое, в верхнем, или всех вместе?
— Вас это, может быть, отталкивает, — решительно ответила Элизабет, — но я говорю от имени СВОЕГО класса.
— На ваш класс работают академия наук, армия политологов и публицистов, легион телевизионщиков и писателей.
— Перестаньте, Валентин Юрьевич! — прикрикнула она. — Такой юмор сейчас неуместен! Вы не хуже меня знаете, что науку и литературу затоптали еще при Ельцине. Потом вытравили публицистику. А в последние годы выхолостили и русский Интернет. Любая подпитка свежими идеями давно прервалась.
— Это был инстинкт самосохранения ВАШЕГО класса, — возразил я.
— Он оказался самоубийственным. Наша главная слабость сейчас — интеллектуальное вырождение.
— Но послушайте, — сказал я, — спасительную идею вообще не надо искать, она очевидна: сокращение численности коренного населения можно компенсировать только повышением его образования и научно-техническим прогрессом.
— Опять вы пытаетесь шутить! Вы же понимаете, что власть на это не пойдет, и не только из-за расходов!
— Всё имеет свои минусы и плюсы. При повышении уровня интеллекта в народе минусом для нынешней элиты будет то, что она быстренько скатится вниз. Но плюсом будет то, что скатится она без крови и даже без ушибов.
— Давайте не отвлекаться на абстрактные рассуждения! — попросила Элизабет. — Вернемся к реальности. Я знаю, сейчас в высоких кругах тайно обсуждают варианты спасения, но ничего придумать не могут. Последней идеей был уход с Кавказа. Ушли глупо, трусливо, подло, столько служивших нам горцев не вывезли, бросили на растерзание. Но всё же это было какое-то решение. А с тех пор — ни единой мысли. И с Запада ничего не позаимствуешь, нам их идеи не подходят.
— Именно поэтому ваш отец решил обратиться к разумникам? — спросил я.
— А вы только сейчас это поняли?
— Догадывался и раньше, но неотчетливо.
— Да, — сказала девушка, — отец видел в разумниках единственный уцелевший источник идей, единственную альтернативную нашему классу организацию, с которой возможен диалог.
Я с сомнением покачал головой:
— Похоже, у разумников с правительством перемирие. Они по-настоящему никого не трогают, а их никто не ищет. Не думаю, чтобы их законсервировали впрок, в качестве кладезя мыслей. Скорей всего, здесь тоже сработало что-то инстинктивное: противники опустили оружие и отвернулись друг от друга.
— Пусть так, — ответила Элизабет, — всё равно больше не к кому обратиться.
— А почему вы думаете, что разумники захотят спасать ваш класс?
— Я спрашивала об этом у отца. Он говорил, что разумники — патриоты. Не такие, как все эти сумасшедшие или платная шваль, настоящие. А спасение нашего класса, хоть он вам противен, сейчас и есть спасение России. Не идеальной, а реальной, какая уж получилась!
— Позвольте усомниться. Я бы не ставил между Россией и ее элитой знак равенства.
— Хорошо, — сказала Элизабет, — сформулируем по-другому. Крах нынешней элиты будет означать всеобщую гибель: падая, она погребет под собой всех. Если же элита спасется, то хоть немного полегчает и тем, кто внизу.
Я задумался:
— Значит, вы настаиваете, чтобы я продолжил работу и связал разумников с вами?
— Да. Все условия договора остаются в силе. Включая гонорар.
— Гонорар — это неплохо. Но я должен буду и разумникам что-то предложить. Чем я могу их заинтересовать?
— Тем, что у меня есть, — вздохнула Элизабет.
— Деньгами, — уточнил я. — В каком же количестве?
После паузы она с усилием выговорила:
— Вам примерно известен объем наших активов. Примите решение сами, по обстановке.
Я даже вздрогнул от ее слов. Мысленно представил, как в ходе переговоров с разумниками буду распоряжаться миллиардами. Если я сам верю в это с трудом, то как поверят они?
— Вы даете мне такой карт-бланш, ого! Но всё упирается в главный вопрос…
— Какой же?
— Кто убил вашего отца.
Элизабет потупилась, промолчала.
— Хорошо, — согласился я, — тогда спрошу иначе. Вы говорили о том, что в элите есть разные группировки. Они враждуют друг с другом?
— Они… сотрудничают, — с некоторой запинкой ответила Элизабет. — Разумеется, это не исключает и конкуренции. В рамках закона, конечно.
— Само собой! А все ли из этих группировок понимают, что башня может рухнуть? Все едины во мнении, что отвратить катастрофу для их класса можно только нестандартными действиями, вроде обращения к заклятым врагам, разумникам?
Девушка вздохнула:
— Не спрашивайте об этом, Валентин Юрьевич. Ответ в самих ваших вопросах.
Значит, я ошибся в своем первом впечатлении, меня обмануло умение Элизабет владеть собой: она все-таки боялась, смертельно боялась.
— Ладно, — сказал я, — тогда попрошу уточнить: если разумники не пожелают спасать от гибели всю ненасытную ораву, называемую нашей элитой, надо ли просить у них помощи — неважно, идеями или действиями — для какой-то одной группировки элиты, которая попытается перехватить власть?
Элизабет не ответила.
— Хорошо, — сказал я, — тогда последнее уточнение: устроит ли вас минимальный результат — если разумники вообще не захотят иметь дело с элитой, но согласятся защищать от опасности лично вас?
Элизабет промолчала.
Я попытался встать:
— Мне всё ясно. Позвольте откланяться!
Она подняла руку, останавливая меня:
— Может быть, вам что-то нужно, Валентин Юрьевич? Только скажите! — в голосе ее зазвучали прежние надменные нотки.
Похоже, она хотела исправить впечатление от своей недавней растерянности.
Я задумался. Не люблю, когда со мной разговаривают свысока, особенно женщины. Красавицу следовало немного приземлить, исключительно в интересах дела, для лучшего взаимопонимания. А риска для моей репутации, пожалуй, больше не было. И я сказал:
— Рюмку водки! Нет, лучше стопку! Можно без закуски.
В ее глазах сверкнуло изумление, даже раскрылся чудесно очерченный рот. Она растерялась настолько, что не сразу ответила:
— Так рано?
Я поглядел на свой телефон:
— Без четверти двенадцать. Не думайте, я не алкоголик и никогда опохмеляюсь. Просто хочу выпить за помин души вашего отца.
— Но его похоронят только завтра.
— Тогда помяну еще раз. Не от пьянства, от сердца.
Пожав плечами, Элизабет вышла из комнаты и через пару минут вернулась с бутылкой, наполненной чем-то зеленоватым:
— Я нашла у нас только "шартрез". Правда, настоящий, французский.
— Ликер? Ладно, сойдет.
— А вместо рюмки — мензурка.
— С юности не пил из мензурок.
Я отмерил ровно сто кубических сантиметров и произнес:
— За светлую память! Он погиб с честью, как его прадед!
Двумя глотками влил в себя густую, жгучую, сладковатую жидкость. Потом выдохнул и сказал как бы невзначай:
— Самый последний вопрос: чем все-таки занимается ваш Институт искусственного интеллекта? В Интернете нет никаких ощутимых следов его деятельности.
Элизабет отняла у меня мензурку: