— Тебе не следовало бы этого делать, — обращается он с упреком к Владо, и глаза его становятся влажными. — Знаешь же, у меня больная нога.
Студенты громко смеются, а Владо кусает нижнюю губу. Он чувствует свою вину перед другом. Позднее он встретился с ним только раз. Потом вскоре Чернак уехал домой и погиб в начале Словацкого национального восстания при минировании моста.
«Это были всего-навсего глупые шутки», — успокаивает себя Владо и смотрит на белую полоску снега. Тогда он не обидел Чернака, хотя, правда, расстроил его. Но почему сейчас он видит во всем только трагическое? Зачем из мухи делает слона? Или с человеком всегда так бывает, когда перед ним все пути закрыты? Тогда он якобы взвешивает все хорошее и плохое, и его мучает совесть.
Нет, он не должен был утаивать ничего от Елы, даже мелочи. Скроет человек что-либо плохое, а потом сам сильно мучается.
Владо проводит рукой по влажному лбу. Немцы о чем-то вроде заговорили. Он напрягает слух, но не понимает ничего. Это над блиндажом шумит ветер.
20
Еле кажется, что температура у нее упала. Она не может больше лежать в постели. Встает и быстро одевается. Подходит к окну и с волнением думает о том, что ей снилось. Беспокойство в ее душе растет.
Она снова полна воспоминаний. Ей хочется представить себе Владо веселым и жизнерадостным. Пусть он смеется, пусть дурачится перед ней. Так она уже однажды делала, когда отца увезли в больницу на операцию. Она вспоминала веселые истории, какие у них случались с отцом, и была уверена, что этим она поможет и ему. К сожалению, не помогла: отец умер. Но тогда она все же легче перенесла горечь утраты. Ела вспоминала, как отец, надев маску на лицо, устраивал дома представления кукольного театра, как ловко под его руками на ниточках прыгал Гашпарек и топала ногами баба-яга. Ела с сестрой тогда заливисто смеялись и вскрикивали от радости.
Владо… Она узнавала его по звонку: один короткий, два длинных. Открывает ему дверь, ведет в комнату. Мамы дома нет, а сестра ушла с девочками купаться на речку. Владо втаскивает тяжелый чемодан и ставит его в угол.
— Что у тебя там?
— Кабачки. Представь себе, обыкновенные кабачки.
— Такие тяжелые?
Владо засучивает рукава.
— Через полчаса сюда зайдет мой коллега, возьмет чемодан и улетучится, как камфора.
— Но ты мне скажешь, что там?
Владо открывает чемодан, и Ела смотрит недоумевая. Что это? Консервы? Кружки? Гири?
— Гранаты, — говорит Владо, — только тихо!
Потом появляется в комнате третий. Владо представляет своего коллегу:
— Чернак, Павол Чернак.
Они закуривают и предлагают ей.
— Эти кабачки Павол возьмет с собой в Татры, — улыбается Владо. — Надо развеселить туристов. Там тихо, а у нас в горах уже каждая ветка стреляет. Накормим фашистов такими кабачками.
Они смеются, Чернак особенно заразительно. Он берет гранаты и кладет их снова в чемодан осторожно, как яйца.
— Пойдут на семена, — говорит Чернак.
— Хорошо, урожай должен быть через несколько дней. Ты умеешь с ними обращаться?
— В моих руках они не взорвутся. Это скорее случилось бы у тебя, Владо.
— Ты так не говори. Меня этому учили, — с обидой замечает Владо и хмурит лоб. Но Ела убеждена, что Владо не умеет обращаться с гранатами.
— Меня учили петь, — смеется Чернак, — ну и что из этого получилось? — Он вытягивает больную ногу и добавляет: — Ты в технике ничего не понимаешь.
— Это правда, — соглашается Ела, — Владо не умеет даже карандаш хорошо заточить.
Все же напрасно Ела старается, сейчас она не может представить себе Владо веселым и беззаботным. Даже воспоминание о встрече с Чернаком не может ее развеселить.
Но вот вспоминается другое: слышатся голоса, серьезные и иногда раздраженные. Что-то готовится. В деревне старые коммунисты засиживаются до ночи, даже нотариус с трактирщиком напротив о чем-то таинственно шепчутся. Что же будет? В горах что ни ночь горят костры. А над ними кружатся самолеты с Востока. И вот уже деревенские парни обступают парашютистов. Но что предпримут словацкие солдаты? Они же вооружены. Чего они ждут? Немцы хотят нас полностью оккупировать, об этом даже уже воробьи чирикают. Нужно что-то начинать.
Что-то начинать… Владо был готов, и поэтому он выдержит. Нет, он должен выдержать сейчас! Все должно быть хорошо.
21
Серебряная тень сосны легла на ложбинку, по которой протекает горная речка. Тень неподвижна, она словно вдавилась глубоко в снег. Солнце опускается, готовое зайти за Салатин. Время идет, уже без пятнадцати четыре.
Может быть, он останется жив. Насколько тогда он будет мудрее! Новый мир не станет лабиринтом для малоопытных. Никто не должен бояться правды. О ней будут говорить книги, учителя, она станет законом для политиков. Все заставит человека быть честным, держаться прямо, не сгибая спины.
Владо хмурит лоб. Как ему недостает сейчас Елы, чтобы рассказать ей о своих переживаниях в канун Нового года. И вот он представляет себя радистом, сидящим за рацией в тылу врага. Он получает ответный сигнал: его слушают. Ела читает его мысли. Он передает.
— Ела, Ела, слышишь меня? Это Владо. Говорю из сожженного лесного домика под Салатином. Слушай меня. Рассуди, Ела, прав ли был я? Начальник штаба дал мне приказ: «Забирай четверых ребят и принеси из деревни спирт. Много больных, да и Новый год надо отметить». Я ему отвечаю: «В деревне полно немцев». — «Ничего, — говорит он, — проберетесь. У врача нет спирта для дезинфекции, понимаешь?»
Пробраться… Снег хрустит у нас под ногами, мы сжимаем приклады. Еще хорошо что темно, хоть глаз выколи. Луны нет, да и звезд не видно. Я горд: впервые у меня под командой четыре человека, можешь себе представить! Ну ничего, направляемся к трактиру Полиака. Слава богу, что стоит он в верхней части деревни. Думаем, пошлем к Полиаку нашу связную Юльку Жлткову, пусть передаст ему, чтобы он подготовил десять литров чистого спирта. Дело опасное, как мне кажется.
Затаив дыхание, мы прячемся за сенниками и стоим неподвижно. Появляется луна. Мы похожи на старые вербы у реки, согнутые и неподвижные. Потом ползем вдоль заснеженной межи то на коленях, то на животе. Где-то вдалеке лают дворняжки. Мы ругаемся про себя и проклинаем всех святых.
Двое парней противятся.
«Это свинство, — говорят они, — ради спирта лезть на смерть!» Я слушаю их и злюсь. Мы не на прогулке, надо действовать. Собаки нас чуют. Мы узнаем о них по лаю. Это немецкие овчарки. Их держат на цепи фашистские дозорные. При такой ученой гадюке можно и вздремнуть: она тебя разбудит, когда надо будет стрелять.
Наши ползут за мной, но тут вдруг начинает противиться Млынарчик. Он показывал нам дорогу к речке. В молодости он сажал здесь деревья, знает каждый сарай. Он ругается: «Черт знает что, из-за спирта отдать душу! Схватят нас здесь, вот увидите, схватят».
Я прислушиваюсь. Вообще весь превращаюсь в слух. Шепчу, что пора отдохнуть. Не сержусь, не спорю. Размышляю. Боже мой, ведь я веду ребят на смерть, веду их навстречу вражеским пулям ради спирта! Это действительно глупость! Нет, это почти преступление. Может быть, вернуться, пока не поздно.
Заглядываю Млынарчику в лицо. Толстые губы его трясутся, глаза расширились от страха. Он рассказывал мне о сыне. Мальчику два года, а он еще не ходит. Трудно с ним матери одной. Нет, не пойдем дальше. Вернемся в бункера, доложим начальнику штаба: «Ничего нельзя было сделать, деревня занята немцами».
Я замираю от ужаса. Чему же я присягал? Разве партизанская присяга это клочок бумаги? А дисциплина? Я получил точный приказ и должен его выполнить во что бы то ни стало. Ведь спирт нужен больным. Предстоят тяжелые бои, будут раненые. Да, спирт нужен не только пьяницам. Понимаешь, Ела?
Вспоминаю присягу… Ведь мы партизаны. Мы добровольно пришли в горы и подчинились боевой дисциплине до последних мелочей. Нет ничего худшего, чем не выполнить приказ, уж лучше пулю в лоб. Сегодня не подчинюсь приказу я, завтра — Млынарчик, послезавтра — Ярослав. «Нет, ребята, — говорю я убежденно, — мы должны идти, прошмыгнем, ведь мы не автобусы. И к тому же спирт нужен врачу».
Разве я обманываю себя и их? Смотрю на Млынарчика. Кажется, я убедил его, хотя сам еще был не уверен, что врач не обошелся бы без спирта. «Подожди, — шепчу я Млынарчику, — я пойду первым».
Согнувшись, я бегу к вербам. Я считаю своим моральным долгом быть первым. Ребята бегут за мной. Мне легче дышится. Скрывает нас прибрежная полоса вербняка и сугробы на берегу. Нас почти не видно. Лицо нам овевает белый пар, нам жарко, предохранители у винтовок сняты. Кто-то сзади меня кашляет. «Тссс»… — поворачиваюсь я. И вот мы уже идем по запорошенному снегом льду. Вступаем осторожно, не знаем, выдержит ли лед, ведь днем была оттепель.
Млынарчик уже стучит в окно к Жлтковым, входит в дом. Через стекло я вижу Юлькино лицо, как она повязывает платок, и вот они уже направляются в трактир. Я смотрю на винтовку Млынарчика, стоящую у забора, и вместе с остальными жду. На соседней улице распевают немцы. Мы ждем и топаем от холода ногами. Подмораживает. Через полчаса Млынарчик и Юлька возвращаются с большой бутылью и переливают спирт в бутылки.
Мы забираем поклажу и, пригнувшись, пробираемся по руслу замерзшей реки. За поворотом выпрямляемся и бежим к сенникам. Тут, наконец, дозорные спохватываются.
Овчарки лают, прожекторы ослепляют нас. Скачками несемся к молодняку, затем передвигаемся по колено в снегу. Свистят пули. Что-то течет у меня по спине.
Я ранен? Нет, в рюкзаке звенят осколки, разбилась одна бутылка. В кустах собираемся вместе. Нет только Млынарчика. Ждем с тяжелым предчувствием. Стреляет миномет. Три мины взрываются далеко от нас. И снег от них летит фонтанами в небо.
Млынарчик не показывается. Мне кажется, что за спиной у меня кто-то говорит: «Погиб, погиб»… Снова слышен лай собак и человеческие голоса.